Раз только мне показалось, что произошло то самое соприкосновение с ней, когда нам прочитали лекцию о только что зарождавшейся и пробивавшей себе дорогу теории относительности эйнштейна.

  Я обычно отводила на подготовку к очередному экзамену один день. Мне было интереснее изучать характеры моих однокурсников, эпизоды их жизни, чем читать учебники. Но получив чьи-то конспекты, в которых излагались основы теории относительности, я была околдована этим новым взглядом на привычные вещи и просидела не только день, но и всю ночь над этими конспектами. В результате я получила за эту теорию «пятерку». Тогда шутили, что сам Эйнштейн знает свою теорию только на «четверку».

  «Переплюнув», таким образом, Эйнштейна, я даже не решилась спросить, в каком учреждении эту теорию разрабатывают, будучи уверена, что меня туда не возьмут даже уборщицей. Пришлось Эйнштейну обойтись без моей мощной поддержки.

   Но почему мне казалось, что эта теория соприкасается с литературой? Может быть потому, что она отвергала прежние авторитеты, как это делали все талантливые писатели. Свой почерк – вот отличие настоящего писателя, это я понимала.

   А на следующий день была лекция об оптических явлениях и теория относительности осталась где-то в глубинах души, а разум решал новые проблемы. Для меня они заключались в том, чтобы при сдаче какого-либо предмета попасть не к ассистенту, а к профессору. Только у профессоров я получала «пятерки». Им можно было честно сказать о недочитанном учебнике. Профессор математики Смирнов, когда я призналась сразу, что прочла только две трети его учебника, спокойно сказал: «Вот вывод, какой следует из теоремы, которую вы не успели прочесть. Попробуйте доказать эту теорему». Я пришла в восторг! Самой придумать теорему – как здорово! Оказалось, что это не так уж трудно – по аналогии с теми теоремами, которые я успела прочесть.

    Это не отступление от «литературной биографии». Когда я стала писательницей, очень неумелой и неподготовленной, я шла за помощью к «профессорам» - талантливым писателям, а не к «ассистентам», требующим, чтобы я писала, «как положено».

 На Физфаке было много интересных людей - и среди студентов, и среди профессуры. Кстати многие на Физфаке любили стихи, а иные и неплохо писали. Наблюдение за людьми необходимо для писателя. Конечно, были и увлечения, и влюбленность, но я больше любила слушать, чем рассказывать. Если бы я стала "взрослым" писателем, у меня был бы богатейший материал для творчества. Но судьба сделала меня детским поэтом, и я не жалею об этом. Поэты, пишущие для взрослых, почти всегда пишут о своих увлечениях, а я не могла бы обнажить свою душу, а писать о чужих переживаниях, с чужих слов - это для прозаика.

Перед войной я перешла на заочное обучение и поступила в НИИЗМ - Институт Земного Магнетизма. Меня привлекала романтическая составляющая этого названия - Магнетизм. С огромным интересом прочитала я на английском языке книгу Чепмена о земном магнетизме. Когда земной магнетизм стал моей специальностью, и я уже занималась в аспирантуре, профессор, который принимал у меня экзамен, сказал начальнице отдела, где я работала: «Никогда не думал, что земной магнетизм такая интересная наука».  Но ничего романтического в Институте не оказалось. Я попала в отдел Картографии и поначалу мне доверяли только переписку таблиц. Окружение было тоже прозаическое - три "пожилых", с моей точки зрения, женщины, которые говорили, в основном, о ценах на продукты и кулинарии. Мужчины были "не моего романа". Поэзией даже не пахло.

А в 1941 году - война. Я с однокурсницей пошла в военкомат - проситься на фронт, медсестрой. Меня подвела "повязка Гиппократа" - бинтование головы. До сих пор при имени великого Гиппократа у меня возникает видение: сползающая путаница бинтов.

От НИИЗМа меня посылали на рытье окопов в Красное Село. Нас было трое ниизмовок, одна чуть постарше и боязливее. Мы привыкли постепенно к снарядам. Рыли окопы женщины, командовал молодой, крепкий парень. Почему его не взяли на фронт - загадка.

Трижды я ездила на рытье окопов - в последний раз послали только добровольцев, и с нами поехал мужчина - ради чечевичной похлебки, которую там выдавали раз в сутки. (Прямо библейский сюжет!) Я эту похлебку переносила плохо, но, конечно, ела - голод не тетка. Ехала я не ради похлебки - я наивно думала, что наши окопы удержат немецкие танки. Увы!

В Красном Селе, в последний день пребывания там, я впервые вспомнила о литературе. Во двор деревянного домишки, где мы жили, попала бомба. В избе все стало черным от копоти, а с полок, всплывая сначала вверх, посыпалась посуда. Я вспомнила "Человека-невидимку" - казалось, что чьи-то невидимые руки поднимали чашки и миски и кидали вниз. После этого литература надолго исчезла из моей жизни. Я не знала, что такое война - все было впервые.

      В Красном Селе я пережила самую страшную ночь в моей жизни. Немцы начали бомбежку и обстрел одновременно. Мы, трое девчат, лежали, молча, без сна, а кругом рвались снаряды - недолет - перелет... недолет - перелет... взрыв... еще взрыв... Дом ходил ходуном. Помню, как меня била дрожь. Частично это был страх, но больше всего сознание бессилия, невозможность хоть что-то сделать, хоть кулаком погрозить - тьма и унизительная распластанность на полу, растоптанность...

В третий раз, пришлось уходить оттуда пешком вместе со всем населением, под обстрелом и бомбежкой. Началась безумная, непредставимая нормальному человеку жизнь – война. Был, конечно, и страх, но сильнее страха было отвращение.

Помню самодовольное лицо немецкого летчика, прицельно расстреливающего

 стариков и детей (молодые успевали отползти в придорожные канавы). Бреющий полет – так это, кажется, называлось. А для меня это было что-то невообразимое – этот нелюдь и его улыбка лишили меня рассудка и памяти – не помню, как добралась до дома.

Убила ли война мою помощницу – литературу? А может быть, если б я стала «взрослым писателем» этот эпизод дал бы мне больше, чем все другие ужасы войны, которых мне выпало немало. Но для малышей такие картины непригодны. Я никогда не писала дошколятам о войне.

. Потом – первая неудавшаяся эвакуация – маму назначили воспитателем детской группы эвакуируемых детей, родители которых работали на заводе «Электроприбор». Я поехала вместе с ней, в качестве воспитательницы старшей группы детей (возраст – от десяти до шестнадцати лет).

Руководили нашей эвакуацией толстые румяные «тетки», как я их мысленно называла. В их руках было продовольствие и снабжение, то есть жизнь эвакуированных детей.

Разница в возрасте между мной и старшими моими воспитанниками» была так мала, что сразу возникла проблема – как им представиться? Екатериной Васильевной меня еще никто никогда не называл. «Катя» - абсолютно несолидно для воспитательницы.

Обошлись без имен, тем более, что и мои подопечные тоже друг друга видели впервые, за редким исключением.

Нашей задачей было собирать, на долгих вынужденных остановках, все съедобное,

Что могло попасться в лесу или в поле. Тут я проявила свои способности, как руководительница. Я страстно любила природу и знала съедобные и ядовитые продукты ее по собственному опыту. Это очень способствовало укреплению моего авторитета.