При кухне. Мы стелили на ночь ее матрас на пол и спали поперек матраца, наслаждаясь ощущением «собственного» жилища.

У сестры было протухшее мясо, которое она собиралась выбросить. Я была в ужасе от такого кощунства! За милую душу уплела я это мясо и совсем ожила.

Следующим моим шагом была стрижка наголо – освобождение от известных насекомых.

Жить без работы и без еды было нельзя. Сестра устроила меня в лабораторию, где я проверяла амперметры и вольтметры. Время от времени я должна была ходить по цехам завода – опять же для проверки амперметров, вольтметров и ваттметров. Одежда моя состояла из старого халата и головного платка, прикрывавшего наголо стриженую голову. Время от времени, ноги у меня подкашивались, и я садилась на пыльный цеховой пол, отдыхала и шла дальше. Что про меня подумают рабочие, меня не интересовало, надо было сделать работу как можно лучше, чтобы получить потом миску супа с плавающими в нем крупинками и кусок селедки.

Иногда давали чай с кусочком сахара. Это полагалось служащим, у рабочих паек был значительно сытнее, не говоря уж о начальстве.

Иногда в ларьках на улице продавали яйца. Помню, как мы простояли на морозе, в худых пальтишках, и нам не досталось ничего. Я отошла от своей очереди, посмотреть, как дела у сестры, а, когда вернулась на место, где стояла в «своей» очереди, меня просто вытолкнули взашей. Я ревела от обиды, тем более что сестре тоже ничего не досталось – яйца кончились.

Эта была трагедия, которую могли понять только блокадники.    

          На Урале впервые пришла на помощь литература. Хозяйка выставляла нас

На улицу – ей нужны были не деньги, а дрова. Собирая скудные пожитки, полная

Отчаяния, я услышала по радио веселый голос Василия Теркина, который дважды переплывал ледяную реку, и я устыдилась своего малодушия и тоже повеселела.

…Братишку тоже устроили на работу в цех. Ему было пятнадцать лет, но выглядел

Он десятилетним. В цеху было холодно, он, дистрофик, не мог выдержать этого.

А при заводе был техникум, он все, мечтал о нем. Я, сдуру, умолила заведующего

цехом устроить Сереженьку в техникум. Он очень отговаривал меня, но не мог прямо сказать, что братишка попадет из огня в полымя, а я ничего в этом не понимала, да и сестра тоже. Сережа попал в техникум и на время ожил. У него даже было усиленное питание раз в неделю. А потом началась подготовка к фронтовой жизни.

Ребята ползали по снегу, и Сережино ветхое пальтецо не могло его защитить. У него

Начался перитонит.

В это время нас с мамой уже вызвал мой НИИЗМ, который был военным учреждением. С завода перевестись было не просто, но мы получили вызовы с красными звездочками – это перевесило заводскую неприкасаемость. Сначала уехали я и мама, как люди вольнонаемные. Сестре уехать было труднее – она была начальником цеха, и над ней нависала угроза ареста за какие-то неполадки, от нее

Не зависящие. Кажется, был послан специальный вызов из отдела картографии – этот отдел, обслуживавший военных летчиков, был особенно весом. Сестру держало и то, что братишка был в техникуме при заводе, она его опекала.

Когда Сережа заболел перитонитом и попал в Свердловскую больницу, она возила туда продукты, после работы, в ночное время, открытым полем и глухим лесом. В лесу выли волки, потом, на открытом поле, поджидали одиноких путников бандиты всех мастей. Огни станции были лучами спасения.

Мама была рядом с Сережей, ей дали отпуск в НИИЗМе. Болезнь была неизлечимой, но Сережа мечтал о работе в НИИЗМе и был счастлив. Ему делали обезболивающие уколы.

Когда я позвонила в Свердловск и узнала о смерти Сережи, у меня все перед глазами поплыло, (мне не говорили о безнадежности его болезни). Моя руководительница сказала мне что-то шутливое, по поводу звонка, но, увидев мое лицо, осеклась.

До похорон Сережа был в Свердловской квартире дяди. Мы с мамой были уже там, когда приехала сестра. Она зарыдала, но мы с мамой остановили ее. Нельзя было волновать дядю, и мы уже привыкли нести горе молча. Каждый, как всегда, чувствовал себя виноватым, а я больше всех. Ведь это я добилась его перевода в техникум!

Теперь я понимаю, что слабые юнцы, в то время, были обречены на гибель. Выживали на войне здоровяки.

..В результате мы все оказались в НИИЗМе, в Косулине. Мама – библиотекарем, сестра и я – работниками отдела картографии. Жить было негде – ночевали в крошечной библиотеке, втроем на одном тюфяке. Это было нам знакомо с довоенных лет – поперечное укладывание, на один тюфяк то втроем, то вчетвером…

Когда утихла горечь утраты, мы стали втягиваться в жизнь коллектива.   Снова захотелось писать, хотя бы в стенгазету. Мама работала библиотекарем в переселившемся на Урал НИИЗМе. Я писала стихи, для стенгазеты и для себя, мы с сестрой участвовали в драмкружке. Я играла роли добродетельных безвольных героинь - особого таланта это не требовало. Как в детстве иногда играла

и мужские роли (выяснилось, что я могу говорить басом!)

Однажды я играла роль пожилого купца, который сам описывал свою внешность… Несоответствия, с внешностью исполнительницы вызвали взрыв хохота в зале. Время было трудное – так нужен был этот смех!

Сестра играла хитроумных хищниц или преступниц – это было труднее и интереснее. Иногда сестра играла мужчин – самого разного склада характера – у нее был настоящий талант, но, как многие дети интеллигентных родителей, она не могла подавать документы в театральное училище, не имея рабочего стажа. Я занималась нелюбимой физикой, а она – ненавистной химией. Картография давала хоть какой-то выход ее таланту к рисованию.

Ее карты были великолепны! А я прокладывала точечками маршруты на картах,

А потом рисовала изобары, изоклины, вспоминая детскую игру в «извозчика», где надо было многократно объезжать определенное место, не задев соседнюю линию. Некоторая доля фантазии, в сочетании с математикой – вот что такое картография, это мне нравилось.

 Последние мои «косулинские» стихи я написала перед отъездом. Это были шуточные стихи на наш отъезд с Урала в Москву и в Ленинград.

Они сохранились у Людмилы Ляховой, ей они, видимо, нравятся. Может, и сейчас