Разрешали гулять одной, и я могла срисовывать буквы с больших знакомых

Разрешали гулять одной, и я могла срисовывать буквы с больших знакомых

Вывесок на клочки оберточной бумаги. «Почта», «Булочная» и «Парикмахерская» дали мне 16 букв. Я попросила прохожего прочитать незнакомое «Объявление о приёме учащихся в музыкальное училище». Это дало мне всего 6 букв, но очень важных. Непроизносимые вслух «Ъ», «Ь», «Й» и трудные буквы «Щ», «Ы», «Ё».

С этим запасом букв я могла приниматься за чтение. Когда кто-нибудь был

Дома я забиралась под стол, со свисающей почти до пола скатертью, и читала

Знакомые на слух сказки. Загадочные крючки и загогулинки оживали, начина-

ли звучать, - какое чудо! Теперь можно было переходить и к незнакомым книгам.

Самое яркое воспоминание – сижу под столом и читаю сказку. Книга - собственность моей подруги Веры, и я смертельно боюсь, что она сама захочет ее почитать (поэтому и сижу под столом). Обнаружив меня там, Вера спрашивает: «Интересная книжка?» - И я произношу первую в моей жизни ложь: «Не очень!» В моей семье ложь считалась самым страшным грехом и за нее жестоко наказывали, но страх, что подруга заинтересуется книгой, пересилил муки совести.

Когда все уходили, я шла к манящему книжному шкафу. Если бы родители

Знали о моей тайне, шкаф, наверняка, закрывали бы на ключ – там было много книг неподходящих для четырехлетней читательницы.

Мне повезло – на самой нижней полке стоял соблазнительный толстый том –

Шекспир в роскошном издании. Какие там были «картинки» - красавицы

Оливия и Титания, зловещие ведьмы у кипящего котла, кораблекрушения!

Я прочла Шекспира от корки до корки. Сюжеты пьес я поняла. Ведь Шекспир ставил свои пьесы на открытой сцене для всех желающих – от полуграмотных стариков до малых детей. Тонкости понимала только избранная публика.

Легко представить, какая ересь воцарилась в голове малолетней читательницы.

Гамлета я презирала. Вместо того, чтобы пронзить кинжалом злодея-отчима,

Подло убившего его отца, он затевает какую-то дурацкую пьесу. Зря старался

великолепный призрак, так трогательно все ему рассказавший! Вдобавок, Гамлет еще говорит гадости любящей его Офелии и доводит ее до безумия и самоубийства.

Короля Лира я ненавидела, как и всю пьесу - столько там было отвратительных, жестоких людей.

Мне, конечно, нравились пьесы-сказки с хорошим концом.

Я не зря так подробно пишу о своем детском восприятии книг. Мне кажется,

Что сейчас многие пожилые издатели забыли о том времени, когда они были детьми, а молодые выросли на книгах, смакующих жестокости и издевательство, воспевающих ловких бессердечных людей.

Но возвращаюсь к своей биографии. В 1924 году наша семья переехала в Ленинград, и мой отец стал заведующим Первой Опытной школы, которая помещалась в здании бывшего Нахимовского училища. В жилом корпусе этого здания мы и поселились.

В Ленинграде нельзя было, как в тихой Вологде, одной бегать по улицам.

Моим домом стал школьный двор.

Все здание казалось мне волшебным: бело-голубое, с корабликом на крыше,

Оно словно стремилось взмыть в небо. И двор этого волшебного замка был подстать ему - высоченные стены с узорчатыми воротами на набережную Невы, а в одной из стен крошечная, наглухо заколоченная калиточка, за которой, по моему глубокому убеждению, должен был находиться «Таинственный сад», (была тогда в моде книжка с таким названием). Заглянуть в него, через стену было невозможно – садовая лестница доходила до половины стены.

На таком фоне сами собой возникали пьесы. Актеров было двое – я и моя подруга, (тоже Вера, как в Вологде), но полная ее противоположность. Вера – дочь школьной уборщицы - знала изнанку жизни досконально. Стоило послушать ее диалог с сестрой, профессию которой она называла со всей определенностью.

И эта самая Вера охотно вошла в мир моих рыцарей и принцесс. Я была автором, режиссером, костюмером и декоратором. Пьесы были мешаниной из прочитанного, услышанного, увиденного и нафантазированного. Я честно делила поровну «хорошие» и «плохие» роли. Мы были и добрыми волшебницами, и ведьмами. Приходилось играть и мужские роли. Так мой первый кумир – Шекспир снова вошел в мою жизнь, только «переворотно» - ведь у него мужчины играли женские роли.

Сыновья школьного кочегара, бывшие старше нас, становились, неведомо для себя, то злодеями, то верными рыцарями, а то и драконами.

В жизни они были рыцарями – никогда не обижали нас, малявок. Только в играх (лапта, «штандарт», прятки) они не делали нам снисхождения. Нас с Верой выручали быстрые ноги, ловкое увертывание от мяча, знание разных тайных уголков и, допустимые в игре, маленькие хитрости.

Дворовые законы были просты: не скули, не ябедничай, не жульничай, не «задавайся». Думаю, что они были не хуже многих других законов.

Первое мое знакомство с народным творчеством звучало так: «Ябеда-беда, тараканья еда. Тараканы съели, все околели». Запомнилось на всю жизнь.

А вечером, когда кончались школьные занятия, здание пустело и начинались иные приключения, где я была уже не автором, а действующим лицом. Мы с Верой пробирались в заброшенную часть «замка», где был склад загадочных вещей, оставшихся от Училища. Особенно таинственными казались подвал и чердак. Там были настоящие препятствия – люки, поперечные балки, - и воображаемые - призраки или скрывающиеся от правосудия преступники. Фонариков у нас не было – шли на ощупь. Кое-где в подвальные или чердачные окошечки проникал слабый свет уличного фонаря.

Родители привыкли к моим длительным отлучкам, а я утверждалась в мысли,

что я никому дома не нужна и только мешаю. Не могу сказать, чтобы я очень страдала от этого – у меня были друзья – настоящие и вымышленные. Я не боялась возвращаться домой поздно вечером, по пустынной набережной. Зимой в воротах дома мелькали тени парней с «финками» - петроградская сторона билась с выборгской на льду Невы. Думаю, что финские ножи, очень острые, употреблялись больше для запугивания. Однажды, когда мне было лет десять, ко мне, у самого входа в дом (наш вход был с набережной), подошел парень, помахивая «финкой», а чей-то голос из подворотни крикнул: «не трожь, это своя!»

Я ничуть не испугалась, я и чувствовала себя «своей» среди, как тогда говорили, шпаны.

Моим воспитанием никто не занимался, и для этого были у родителей основания, о которых я узнала много позже.

Кроме книг я так же беззаветно любила природу – на лужайке или в лесу я не чувствовала себя лишней. Когда я ложилась летом на землю, в лесу или на лужайке, я чувствовала себя такой сильной и счастливой, как никогда на людях. И я в детстве не знала, что такое страх. Я залезала на дерево до самой макушки и там «читала» книги, которые знала наизусть, или вышивала что-нибудь для подарка, чтобы сделать сюрприз маме или тете. Естественно, что я ни за что не держалась – ведь руки были заняты. Я не знала страха высоты.

Во сне я очень долго летала и потом удивлялась, что, проснувшись, не могу

Было надо.

Но настал день, когда я, в семь лет, стала школьницей. Жизнь моя круто

Переменилась.

Моей подругой стала отличница Лида, очень хорошая девочка. Мы сидели

После Пушкина, Андерсена, Диккенса читать «Мама мыла раму», «Маша ела кашу» было невыносимо скучно. Я развлекалась тем, что мысленно меняла местами существительные: «Рама мыла маму», «Каша ела Машу» и придумывала замысловатые истории на эти темы, стараясь, чтобы они не были кровожадными.

Которую он заслужил. Я часто бывала «ответчицей». Мой метод тайного самообучения требовал «скоростного чтения» (которому теперь специально учат), поэтому приготовление уроков занимало минимум времени – стоило мне открыть страницу, и через 10 секунд я запоминала ее – надолго ли, это зависело от прочитанного.

Моя роль «ответчицы» сделала меня «отличницей поневоле». Если бы не

Любила, а за слесарный мне ставили отличные оценки только за старательность – очень хотелось сделать красивую деталь, но самообучение под столом исказило мое зрение: один глаз почти не видел, деталь получалась кривой.

В третьем классе у нас был «тест», определяющий наши способности к различным предметам. Я легко справилась с математикой – перевела цифры из десятичной системы в семеричную, потом с механикой – проследила, что произойдет с какой-то деталью механизма, если повернуть главную ручку, и застряла на моей любимой литературе.

Нужно было найти рифму к слову «змей» в строчке «обнявшись крепче двух…» Я не была идиоткой и понимала, какая рифма назойливо напрашивается. Но в то время я восхищалась великолепными, точными рифмами Маршака и пыталась найти такую рифму к слову «змей».

Кроме «камей», не желавших обниматься, я ничего не придумала, (хотя я

Организации не было и предателей тоже. Просто списки молодогвардейцев хранились у одного из членов кружка, и его отчим-полицай легко этот список обнаружил. Оклеветанный, как предатель, член «Молодой гвардии», которому удалось спастись, поднял скандал. Может быть, эта история привела Фадеева к самоубийству?

Я пишу об этом, потому что именно встречи с писателями и героями их произведений пробудили во мне интерес к профессии писателя.

Возвращаюсь к своей биографии. Когда я была в третьем классе, у нас появилась драматургесса, которая вовлекала в свои постановки всю школу.

Вручения.

Истории у нас не было совсем. Была история партии, которую мы должны

Преподавал историю в старших классах, но мне у него учиться не довелось - его уволили, как беспартийного, когда я еще была младшеклассницей. Возможно, что его устранили и за самовольное преподавание истории, а также за то, что он защищал перед высшими инстанциями всех учителей. Мой отец каждый вечер уходил из дома и возвращался, когда мы, дети, уже спали. Мама говорила нам, что он делает ежевечерний обход школы.

Только после смерти Сталина мы узнали от мамы, что отца, каждую ночь вызывали в Большой Дом и спрашивали: «Кто в вашей школе враги народа?» - Отец неизменно отвечал: «В моей школе врагов народа нет». – «Подпишите свое показание». – «Не подпишу».

     В ответе «Не подпишу» сказывалась смекалка деревенского паренька, проделавшего путь от развалившейся избы в глухой деревне, без денег, с одним куском хлеба, до Череповца, затем до Вологды и, наконец, до Ленинграда, а в другом смысле – от третьеклассного образования до прекрасного преподавателя истории и директора школы. Кем только не приходилось ему работать, чтобы иметь возможность учиться… И эта школа жизни подсказала ему, что нельзя ставить подпись там, где вместо его показаний могут появиться совсем другие. Он спас многих людей.

Это «не подпишу» спасло и его от ареста, да еще, наверно, его происхождение. Это было время, когда на такие факты еще обращали внимание. Мама каждый раз давала ему с собой ложку, кружку и ломоть хлеба на эти ночные вызовы. Конечно, отца это измотало до предела.

                

Отец стал преподавателем Холодильного Института. После всех незаслуженных

Вдолбили крепко.

Второй всплеск литературного образования был у нас перед последними, десятым и одиннадцатым классами, которые тоже были выпускными. Тут появились «лишние люди», во главе с лермонтовским Печориным, и «продукты эпохи».

«Продуктами» стали герои «Войны и мира» Льва Толстого.

Как одна и та же эпоха могла выпускать столь разные продукты, как Наташа Ростова, княжна Марья и Элен Безухова, или Николай Ростов, Борис Друбецкой и Василий Денисов – этого нам не объясняли. Но нам надо было получить приличные аттестаты для поступления в ВУЗ и мы, морщась, глотали «продукты».

В десятом классе меня чуть было не исключили из школы – опять меня

подвела обожаемая литература.

Когда весь класс пошел на экскурсию, я отговорилась нездоровьем и решила

проверить: насколько опасен был эксперимент Долохова, который выпил бутылку вина, сидя на подоконнике. Я «усложнила» эксперимент, поскольку у меня не было вина – прошлась по подоконнику очень высокого четвертого этажа Нахимовского училища взад и вперед, ни за что не держась. Я не боялась высоты, следила только за тем, чтобы не ступить мимо покатого подоконника. Я мстила Долохову за его отвратительные слова: «Готов!», почти злорадно констатирующие смерть юного Пети Ростова, одного из самых привлекательных героев «Войны и мира».

           Мне не повезло. Класс был пустой, но в конце его была дверь, наполовину стеклянная. Мой вояж увидела уборщица и помчалась доносить о безобразии нашей директрисе и ее помощнице.

Я была, для этих дам, как кость в горле – напоминание о моем отце, которого

Сделаться отличницей.

В десятом и одиннадцатом классах к нам, в школу стали поступать дети политкаторжан. До тех пор у нас учились дети рабочих и мелких служащих. А тут появились питомцы избранных школ, со специальным образованием – «Анненшуле» и «Петершуле». С некоторыми из них я подружилась близко, но о своей домашней жизни они никогда не рассказывали и в гости не звали.

Много лет спустя я узнала, что все они жили в Доме старых большевиков, находившемся неподалеку от нашей школы. Каждую ночь в этом доме происходили аресты, и весь дом не спал – ждали, - за кем придут?

А мы ничего не подозревали, думали, что просто закрыли две школы, и учеников

Перевели к нам.

Даже, побывавшие в лагере и выпущенные оттуда, ничего никому не рассказывали. Боялись не за себя, боялись подвести друзей…

     А в одиннадцатом классе к нам пришла замечательная преподавательница

Соприкоснуться с литературой и поступила на Физфак Университета.

Физфак был интересным ВУЗом. Там читали самые различные лекции

талантливые профессора. Была химия, математика, различные разделы физики. Были даже две-три лекции по философии. Но литературы – Увы! – не было.

Убила ли война мою помощницу – литературу? А может быть, если б я стала «взрослым писателем» этот эпизод дал бы мне больше, чем все другие ужасы войны, которых мне выпало немало. Но для малышей такие картины непригодны. Я никогда не писала дошколятам о войне.

. Потом – первая неудавшаяся эвакуация – маму назначили воспитателем детской группы эвакуируемых детей, родители которых работали на заводе «Электроприбор». Я поехала вместе с ней, в качестве воспитательницы старшей группы детей (возраст – от десяти до шестнадцати лет).

Руководили нашей эвакуацией толстые румяные «тетки», как я их мысленно называла. В их руках было продовольствие и снабжение, то есть жизнь эвакуированных детей.

Разница в возрасте между мной и старшими моими воспитанниками» была так мала, что сразу возникла проблема – как им представиться? Екатериной Васильевной меня еще никто никогда не называл. «Катя» - абсолютно несолидно для воспитательницы.

Обошлись без имен, тем более, что и мои подопечные тоже друг друга видели впервые, за редким исключением.

Нашей задачей было собирать, на долгих вынужденных остановках, все съедобное,

Что могло попасться в лесу или в поле. Тут я проявила свои способности, как руководительница. Я страстно любила природу и знала съедобные и ядовитые продукты ее по собственному опыту. Это очень способствовало укреплению моего авторитета.

Дальнейшем, они так охотно выполняли мои распоряжения. А мой «одинокий воин» уже спал, но, видно, вполглаза.                                                                                                                                       Когда на обратном пути нашей группе дали «шикарный» завтрак – кофе и

Осознанно и продуманно.

В первый раз это случилось, когда я еще была очень молодым членом Союза Писателей. Мы с одной опытной писательницей готовили вместе книгу стихотворений юных поэтов. Самыми талантливыми были стихи школьника с фамилией, которая могла вызвать тогда неприязнь у некоторых авторов.

«Выкинут его стихи», - мрачно сказала моя соратница, которая должна была показывать стихи кому-то ответственному.

«А давай я пойду», - предложила я. – «Не посмеет он сказать незнакомому человеку – выкиньте эти стихи, у автора национальность неподходящая.»

- Он не скажет, он намекнет.

- А я не пойму, я дура. Пусть он мне скажет – почему стихи надо выкинуть. Не посмеет, я уверена.

- Ну, попробуй, - пожала плечами моя соредакторша.

И вышло по-моему. Человек, который мог меня самою выкинуть из Союза Писателей, не посмел возразить мне, когда я сказала, что нахожу стихи N самыми талантливыми, и подборку его стихов надо дать полностью.

Я думаю, что люди, проповедующие неправое дело, всегда трусы, с ними можно

Ночью иду на чердак - тушить зажигалки, которые бросали немцы с самолетов. Днем провожаю в бомбоубежище стариков и детей. Мое отношение к бомбам - полнейшее равнодушие. Попадут – так ведь и испугаться не успеешь.

Карточки служащих мы получали, кажется, от Жакта нашего дома. Когда мы стали  доходягами нам дали эвакосправки, а эвакуироваться уже можно было только самостоятельно, по «дороге жизни» через Ладожское озеро. Кто-то дал нам письмо

Ладожского озера.

Сама часть располагалась в двадцати километрах от озера, а палатка начальника

В курной избе и ушел из деревни пешком, с куском хлеба и в лаптях. Это не помешало ему сделаться безукоризненно интеллигентным человеком, превосходно знающим историю. Но для меня богатые люди очень долго оставались бессердечными эгоистами, не желавшими помогать бедным.

Исключение составлял мой дядя, который, будучи беспартийным, смог, благодаря своему таланту и колоссальному трудолюбию стать Членом президиума Академии Наук и состоятельным человеком, имевшим собственную дачу под Москвой. Но сам он оставался очень скромным - одевался просто, раскланивался с каждой уборщицей в Академии, расспрашивал о ее жизни, помогал всем людям, с которыми его сталкивала жизнь. Но исключения, как я полагала тогда, только подтверждают правило. Мне часто приходили на помощь люди, такие же нуждающиеся, как я.

А если вспомнить всех, кто помогал советом или делом, то среди них были люди

Начался перитонит.

В это время нас с мамой уже вызвал мой НИИЗМ, который был военным учреждением. С завода перевестись было не просто, но мы получили вызовы с красными звездочками – это перевесило заводскую неприкасаемость. Сначала уехали я и мама, как люди вольнонаемные. Сестре уехать было труднее – она была начальником цеха, и над ней нависала угроза ареста за какие-то неполадки, от нее

Не зависящие. Кажется, был послан специальный вызов из отдела картографии – этот отдел, обслуживавший военных летчиков, был особенно весом. Сестру держало и то, что братишка был в техникуме при заводе, она его опекала.

Когда Сережа заболел перитонитом и попал в Свердловскую больницу, она возила туда продукты, после работы, в ночное время, открытым полем и глухим лесом. В лесу выли волки, потом, на открытом поле, поджидали одиноких путников бандиты всех мастей. Огни станции были лучами спасения.

Мама была рядом с Сережей, ей дали отпуск в НИИЗМе. Болезнь была неизлечимой, но Сережа мечтал о работе в НИИЗМе и был счастлив. Ему делали обезболивающие уколы.

Когда я позвонила в Свердловск и узнала о смерти Сережи, у меня все перед глазами поплыло, (мне не говорили о безнадежности его болезни). Моя руководительница сказала мне что-то шутливое, по поводу звонка, но, увидев мое лицо, осеклась.

До похорон Сережа был в Свердловской квартире дяди. Мы с мамой были уже там, когда приехала сестра. Она зарыдала, но мы с мамой остановили ее. Нельзя было волновать дядю, и мы уже привыкли нести горе молча. Каждый, как всегда, чувствовал себя виноватым, а я больше всех. Ведь это я добилась его перевода в техникум!

Теперь я понимаю, что слабые юнцы, в то время, были обречены на гибель. Выживали на войне здоровяки.

..В результате мы все оказались в НИИЗМе, в Косулине. Мама – библиотекарем, сестра и я – работниками отдела картографии. Жить было негде – ночевали в крошечной библиотеке, втроем на одном тюфяке. Это было нам знакомо с довоенных лет – поперечное укладывание, на один тюфяк то втроем, то вчетвером…

Когда утихла горечь утраты, мы стали втягиваться в жизнь коллектива.   Снова захотелось писать, хотя бы в стенгазету. Мама работала библиотекарем в переселившемся на Урал НИИЗМе. Я писала стихи, для стенгазеты и для себя, мы с сестрой участвовали в драмкружке. Я играла роли добродетельных безвольных героинь - особого таланта это не требовало. Как в детстве иногда играла

и мужские роли (выяснилось, что я могу говорить басом!)

Однажды я играла роль пожилого купца, который сам описывал свою внешность… Несоответствия, с внешностью исполнительницы вызвали взрыв хохота в зале. Время было трудное – так нужен был этот смех!

Сестра играла хитроумных хищниц или преступниц – это было труднее и интереснее. Иногда сестра играла мужчин – самого разного склада характера – у нее был настоящий талант, но, как многие дети интеллигентных родителей, она не могла подавать документы в театральное училище, не имея рабочего стажа. Я занималась нелюбимой физикой, а она – ненавистной химией. Картография давала хоть какой-то выход ее таланту к рисованию.

Ее карты были великолепны! А я прокладывала точечками маршруты на картах,

А потом рисовала изобары, изоклины, вспоминая детскую игру в «извозчика», где надо было многократно объезжать определенное место, не задев соседнюю линию. Некоторая доля фантазии, в сочетании с математикой – вот что такое картография, это мне нравилось.

 Последние мои «косулинские» стихи я написала перед отъездом. Это были шуточные стихи на наш отъезд с Урала в Москву и в Ленинград.

Они сохранились у Людмилы Ляховой, ей они, видимо, нравятся. Может, и сейчас

Супруги.

Нина Алексеевна предлагала считать «рожи» в зале, где они занимались, -

Собственные его произведения, то же можно сказать и об Игнатии Ивановском. Тогда он писал баллады о Робин Гуде. Виктора Курочкина узнала вся страна, когда вышел фильм по его сценарию «На войне, как на войне». Сергей Скаченков написал

Он тяжело заболел. Тогда я впервые «пошла по кругу» ради него. Результат был тот же. Все – «за», книга обязательно выйдет в этом году. Муж повеселел, ему стало получше. Через некоторое время позвонил в редакцию. Ответ: по техническим причинам книга в этом году не выйдет. Муж не вынес этих издевательств и вскоре умер.

Нина Владимировна Гернет, узнав об этой истории, позвонила в ДЕТГИЗ и

Журнале был Лев Всеволодович Мочалов. В его рецензии было единственное замечание, которое, тем не менее, перевернуло мое отношение к стихам. В стихотворении «Фиалка» он изменил строчку: «но всякий ей поклонится» на: «но кто-то ей поклонится». Я поняла, какое огромное влияние оказывает на смысл стихотворения одно слово.

В издательстве «Искусство» «Цветы» тоже были изданы трижды. Я приписывала успех книги только таланту художницы.

Но «Цветы» стали печататься в разных изданиях, и художники были разные.

 Я видела свои «цветы» на открытках, на книжных закладках, читала их даже в «женском» календаре.» Дважды мои «цветочные» стихи выходили под чужими

В Интернат.

Этот успех «цветов» у слепых детей помог мне понять, почему они стали так

Даже взрослым.

Я слышала, как дети щебечут эти мои стихи на улицах, в трамвае, иногда

В своих сборниках.

Судя по этим строкам, можно подумать, что мой писательский путь был

О «крестном пути» писателя. Как часто я ее вспоминала, когда наступала внезапно черная полоса в моей творческой жизни. И зависело это не от качества моих рукописей, которые отвергались издательством, и не оттого, что я перестала понимать детей, когда мои дети выросли.

Я постоянно встречалась с детьми, это было обязательным для каждого писателя – выступление перед своими читателями. Постепенно росло мое умение завоевывать внимание детей. Были книги, которые дети принимали лучше, чем «цветы»: «Подскажи словечко», «Ежовы рукавицы», «У Егорки отговорки», «Добрый великан», «Пропажа». Но для критиков и издателей я по-прежнему оставалась автором «Цветов».

  Составители сборников детских стихотворений, специалисты по детской литературе, как выяснилось, даже не заглядывали в другие мои книги. Когда я представляла им другие стихи, они ахали: «Какая прелесть, когда вы это написали?» - "Тридцать лет назад", - отвечала я, чувствуя неловкость ситуации.

А «крестный путь» напоминал о себе постоянно и очень разнообразно. Неприятие

Некоторыми писателями всего, что несет в себе добро – «лакировка действительности», непонимание писателей, пишущих для взрослых специфики литературы для малышей, зависть, клевета и просто роковые недоразумения – вот о чем говорила мне Нина Владимировна в начале моего пути. Я знаю теперь, что она испытала все это сполна, но не имею права об этом говорить. Ее уже нет и без ее разрешения говорить о ее горьких обидах и бедах, я не могу.

Одно «недоразумение», касающееся меня, я случайно раскрыла. Меня упорно отказывалось печатать очередное «трио» - редактор, главный редактор, директор. Я не понимала, в чем дело, пока моя подруга не познакомилась близко с молодым главным редактором. Оказалось, что некая особа сказала ему, что я пожаловалась на руководство ДЕТГИЗа в ОБКОМ партии, обвинив их в пристрастии к спиртным

Напиткам.

Я легко «вычислила» эту особу – писательницу, которая как-то завела со мной

разговор об этом самом пристрастии… Моя подруга поклялась главному редактору,

Печатать.

В другой раз автор очень хорошей рукописи и мой друг, после того, как я написала восторженную рецензию на его стихи, с небольшими замечаниями, (о том самом отклонении от своего замысла, о котором говорила Нина Владимировна, в

Замечания. Я пыталась объясниться, но автор, нервы которого были сильно расшатаны, не пожелал меня выслушать. Так я потеряла друга, но, наконец, поняла, почему некоторые из моих друзей вдруг переставали меня замечать.

С тех пор я стала писать две рецензии – одну для автора, другую для издательства.

По своей глупой доверчивости я считала, что мы все – директор, главный редактор, редактор и я, хотим только одного, - чтобы книга каждого автора выглядела, как можно лучше. Мне не приходило в голову, что могли играть роль личные симпатии, установка сверху, политическая ситуация, интриги бойких молодых писателей, ловко вытесняющих более зрелых и талантливых. Сейчас это понимает десятилетний ребенок, а в мое время было немало таких идеалистов, как я, и многие поплатились за свою наивность более жестоко.

Правда для меня потеря друзей была куда больнее, чем отстранение от издания книг. Более жестокого наказания я не испытала, хотя «нарывалась» на это не раз.

Сколько колкостей и даже издевательств выслушала я от братьев-писателей! Это не была наша доброжелательная кружковская критика. Особенно ядовито высмеивал меня один писатель, которого тогда не печатали. Вероятно, он считал меня «лакировщицей» действительности за мои книжки для малышей с «хорошими концами». Трудно было поверить человеку, вероятно, испытавшему давление цензуры, в искренность доброй книги.

Он говорил мне на собраниях писателей такие откровенно злые и грубые слова,

Не обмолвился.

          

Чувашский писатель Семендер, которому я прислала, по его просьбе книгу «У Егорки - отговорки» и еще несколько книг, отозвался сразу же: «Книги прочитали хором, всей семьей, потому что никак нельзя было оторваться. Попытаюсь что-нибудь перевести на чувашский язык» (письмо пришло из издательства «Ялав»).

Еще одна книга получила одобрение моих соратников – «Невероятный случай». Не все в ней было удачно, но стихотворение, давшее название сборнику мне самой нравилось. И рисунки были интересные, талантливые (художница Алла Канарейкина).

Я не упомянула о том, что в 1956 году меня приняли в Союз Писателей –

Кто гостит в доме. Они, с восторгом, согласились угостить ее обедом, с условием, чтобы Рина Зеленая заглянула к ним в окошечко, через которое они выдавали нам обед. Рина очень серьезно и деловито и, в то же время, забавно, представилась им и совершенно их покорила.

А потом мы втроем – неутомимая Рина, моя сестра и я лазали по горам и слушали великую актрису – чудесную рассказчицу.

Я посвятила этому событию и Р.З. стихи, из которых помню только конец:

«Как бодро вы топали

Горными тропами,

А чуть позади, как коровы,

Смертельно влюбленные

В Рину Зеленую

Топали сестры Серовы».

А потом я следила за творчеством Рины Зеленой любовно и восхищенно, но никогда мне не приходило в голову как-то напомнить ей о нашем знакомстве.

Многие люди, бывшие очень известными, проходили рядом со мной, но я никогда

Не пыталась хоть как-то познакомиться с ними. Иногда знакомство происходило случайно, но я никогда не пробовала понравиться знаменитому человеку, иногда даже была невежлива и всегда терялась до полного отупения.

Так я упустила возможность познакомиться с Володиным – он пригласил меня в гости и назвал своих гостей, для меня слишком именитых. Я не пришла в назначенный вечер, а время было такое, что это могло быть понято абсолютно превратно.

Иногда знакомству мешало роковое несовпадение.

В тот день, когда внезапно умер мой муж, и я была в состоянии, близком к помешательству, я встретила на лестнице Леонида Борисова, который с восторгом читал мое стихотворение «Мышь и крылья», говоря: «Вот одно стихотворение, а стоит целого сборника!»

Я, вместо того, чтобы поблагодарить за лестный отзыв, что-то невнятно буркнула, к удивлению симпатичного и уважаемого мною человека. Потом он узнал, в чем была причина моего странного поведения, извинялся, что в такой момент говорил о стихах, но возможность для разговора, на волнующие нас обоих темы, была упущена.

Трудно было решить, на чьей стороне правда, при столкновении разных групп

В. Пустовалов. 2002 год.        

      ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мне очень хотелось передать атмосферу писательского жития в разные периоды

Случайности.

Одно время, когда нашим руководителем был Александр Прокофьев, такое роковое недоразумение произошло со мной.

На одном из общих собраний Прокофьев, говоря о журнале «Костер», сказал:

«Серову надо печатать в каждом номере». Я в это время «выясняла отношения»

Что Прокофьев мне покровительствует. Некоторые, может быть, заподозрили в подхалимаже, другие решили, что я фанатичная коммунистка. Врагов я нажила немало. Я чувствовала враждебное отношение некоторых незнакомых мне людей и думала, что их враждебность вызвана тем, что я пишу плохие стихи и осмеливаюсь считаться их собратом-писателем.

Менялись времена и «нравы», а я шла своим путем, набираясь профессионального опыта, и не очень беспокоясь о враждебности людей незнакомых ни со мной, ни с детской литературой, ни с детским восприятием книг.

Я с удовольствием выслушивала дельную критику и нисколько не боялась критики официальной и тенденциозной.

Однажды меня пригласили на конференцию творческой интеллигенции. Выступал руководитель известной всем антисемитской группы. Когда он начал бичевать талантливых писателей, я на весь зал звонко выкрикнула: «Подонок!» Незнакомые соседи поглядели на меня и сделали вид, что ничего не слышали. Больше меня на такие конференции не приглашали.

Постепенно я стала чем-то вроде городского юродивого, который может говорить

Надеюсь, что когда-нибудь книги опять займут достойное место в культуре нашей страны. Конечно, музыке легче овладеть миром, ей не нужен перевод, к ее услугам вся современная техника, а, все-таки, недаром: «Вначале было Слово».

Мы много потеряем, разучившись талантливо и просто интеллигентно разговаривать.

 

   

разрешали гулять одной, и я могла срисовывать буквы с больших знакомых

Вывесок на клочки оберточной бумаги. «Почта», «Булочная» и «Парикмахерская» дали мне 16 букв. Я попросила прохожего прочитать незнакомое «Объявление о приёме учащихся в музыкальное училище». Это дало мне всего 6 букв, но очень важных. Непроизносимые вслух «Ъ», «Ь», «Й» и трудные буквы «Щ», «Ы», «Ё».

С этим запасом букв я могла приниматься за чтение. Когда кто-нибудь был