Начинается Саксонская война.

1. После того как императора Генрих ушёл из этого мира в результате блаженной смерти ⁴, его сын Генрих IV ⁵, к несчастью оставленный им в живых в этом мире, по общему избранию принял отцовское царство. Поскольку он не мог ещё править надлежащим образом, ибо был пятилетним мальчиком, заботу о нём и о государстве приняла по приказу прочих князей его мать, достопочтенная императрица Агнеса ⁶. Но, когда по прошествии времени он преуспел в возрасте, но не в премудрости у Бога и у людей ⁷, и, надувшись королевской спесью, уже не слушал увещеваний матери, Анно ⁸, достопочтенный епископ Кёльнский, силой отнял его у матери ⁹ и распорядился воспитывать его со всей основательностью, как то подобало императорскому чаду, заботясь не столько о короле, сколько о королевстве. Ибо знал, что необученный царь губит свой народ, и города населяются благоразумием ¹⁰ мудрых, и не был в неведении о том, что, как одних, происходящих из низкого рода, прославляют достоинства, так других, рождённых от великих родителей, если их оставляет учение и добрые нравы, позорят грехи ¹¹. Однако, после того как он, миновав детское простодушие, достиг юности, которая является общим поприщем всех пороков, и добрался до развилки самосской буквы ¹², то пренебрёг уводящей ввысь узостью правой тропы и избрал в качестве пути склоняющуюся вниз ширину левой дороги и, решительно отвергнув тропу добродетелей, решил всеми силами ходить вслед своим вожделениям ¹³. Чтобы можно было поступать более свободно, – ибо при его наставнике ему разрешалось далеко не всё, что хотелось, – он прежде всего решительно сбросил с себя власть этого наставника, и считал недостойным, чтобы кто-то управлял тем, кто сам был избран для управления королевством. Итак, оставленный в покое епископом, он начал самостоятельную жизнь ¹⁴, и тогда стало ясно, по какому жизненному пути он решил следовать. Ибо тернии похоти, которые тревожат в этом возрасте даже тех, которые иссушают их в себе частыми постами и искореняют постоянными молитвами, проросли в нём тем более бурно, что ни он сам, загоревшийся огнём ранней юности и утопавший в наслаждениях королевской роскоши, не удалял их с поля своего сердца, ни кто-либо иной не осмеливался вырвать их оттуда железом выговора, ибо король не терпел поучений.

2. В это время жил Бременский епископ Адальберт ¹⁵, настолько надутый спесью и высокомерием, что никого не считал себе равным ни в светской знатности, ни в святом образе жизни. Когда, однажды, во время какого-то великого праздника он в присутствии короля служил мессу и по обыкновению поднялся на более высокое место, чтобы объявить народу слово Божье, то среди прочего посетовал на то, что, якобы, пропали в этой земле добрые и благородные люди; только он и король, – говорил он, ставя себя впереди короля, – остались из всей знати, – тогда как рядом стояли два его брата, рождённые от одних с ним родителей ¹⁶, – и, хоть не имеет он имени своего брата, князя апостолов Петра, но имеет такую же, как Пётр, власть и даже ещё большую, ибо никогда, подобно Петру, не отрекался от Господа своего ¹⁷.

3. Однажды, он велел одной аббатисе в своём епископстве, которая уж не знаю чем погрешила против него, в знак послушания расстаться с земной жизнью в течение 15 дней. Поскольку она тогда была больна, он в своей суетности надеялся, что его повеление может в ней осуществиться, и хотел, чтобы в случае, если она вдруг умрёт, верили, будто она умерла по его приказу. Однако та, выздоровев на 15-й день, отправила к епископу вестника уж не знаю, по какой надобности. Когда тот увидел его издалека, то, исполненный радости, сказал присутствующим: «Разве власть моя меньше, чем была у моего брата Петра над Сапфирою? ¹⁸ Вот, эта несчастная умерла по моему приказу». Но, после того как вестник приблизился и он узнал, что та жива и оправилась от недуга, он был страшно смущён своей гордыней и умолк.

4. Некогда, в то время как он, как обычно, жил при королевском дворе и ежедневно уставлял королевский стол яствами более изысканными, чем сам король, случилось, что всё съестные припасы, однажды, вследствие чрезмерной расточительности закончились и у его стольника не было ничего, что он мог бы тогда по своему обыкновению подать на стол короля изысканного и достойного обеда самого короля; но не было также и денег, чтобы купить на них дорогой пищи, ибо всё серебро точно так же было истрачено. Хотя епископ не был в неведении относительно этого, он спрятался в этот день, чтобы стольник не мог его найти, желая, чтобы тот каким-то образом за счёт собственного усердия раздобыл что-нибудь, что мог бы пристойно подать ему на стол. А тот, после того как долго искал своего господина и, наконец, узнал, что он находится в одной часовне, где укрылся, доверительно постучался в дверь часовни и просил его впустить. Когда епископ узнал его голос, то внезапно бросился на землю, будто бы ради молитвы. Когда тот, войдя, увидел его лежавшим на полу и не смог поднять его ни кашлем, ни харканьем, то, наконец, распростёрся рядом с епископом, будто бы для того, чтобы помолиться вместе с ним, и стал шептать ему на ухо: «Помолитесь, – говорит, – о том, чтобы вам сегодня было что поесть; ибо ещё ничего нет, что можно было бы достойно подать на ваш стол». А епископ, словно внезапно очнувшись от экстаза, воскликнул: «Что ты наделал, дурак? Зачем ты безрассудно оторвал меня от беседы с Богом? Если бы ты видел то, что заслужил видеть брат Тросманд, то никогда бы не приблизился ко мне во время молитвы». [Тросманд] же находился там и, поскольку понял, что подобное угодно епископу, говорил, что уже давно видел, как с ним во время молитвы беседуют ангелы. А был он художником из Италии.

5. Итак, когда этот епископ увидел, что король, словно необузданный конь, бросился по обрывистой дороге пороков, то постарался быть к нему ещё ближе, не для того, чтобы рукой суровой власти с корнем вырвать возникшие тернии пороков и епископской проповедью насадить семена добродетелей, но чтобы поливать ростки пороков водой угодливости и, если появятся плоды добродетелей, уничтожить их горечью превратного учения. Ибо он не предостерегал его от ещё не совершённого преступления, как говорил Товит: «Берегись всякого вида распутства, и во всякое время благословляй Бога, и проси у него, чтобы направлял Он пути твои» ¹⁹; не призывал смыть слезами раскаяния уже совершённое, как Нафан, который под покровом басни носил меч упрёка ²⁰, которым внезапно протыкал гнойник души и давал излиться гною совести; но давал ему будто бы апостольское наставление: «Делай всё, что угодно душе твоей, заботясь лишь об одном, чтобы в день твоей смерти ты пребывал в истинной вере», тогда как писание говорит: «Не ходи вслед твоим вожделениям» ²¹, а также: «Не сей зла на бороздах неправды и не будешь в семь раз более пожинать с них» ²². Он же учил так, словно во власти человека в один час изменить свою жизнь, тогда как пословица гласит: «Юноша, даже когда состарится, не уклонится от начатого им пути» ²³, и: «Запах, который впитал ещё новый сосуд, сохранится долгое время» ²⁴. Итак, укреплённый во зле этим отнюдь не епископским учением епископа, король ходил по обрывам вожделений, как немысленные конь и лошак ²⁵, и он, который был королём многих народов, воздвиг в себе трон похоти, царице всех пороков.

6. Он имел по две и по три наложницы сразу. Но, не довольствуясь ими, он, когда слышал, что у кого-то есть молодая и красивая дочь или жену, то, если не мог её соблазнить, приказывал приводить к себе силой. Порой также он в сопровождении одного или двух человек отправлялся ночью туда, где, как он знал, есть нечто подобное; иногда его гнусное желание исполнялось, но в другой раз ему едва удавалось избежать смерти со стороны родителей или супруга возлюбленной. Свою благородную и прекрасную жену ²⁶, на которой он женился вопреки своей воле и по настоянию князей, он так ненавидел, что после свадьбы ни разу не видел её по своей воле ²⁷, ибо и саму свадьбу сыграл отнюдь не добровольно; он многими способами старался с ней развестись, чтобы тогда как бы по праву совершать недозволенное, когда у него не будет дозволенного брака.

7. Наконец, он велел одному из своих друзей вступить в любовную связь с королевой и обещал ему большую награду, если добьётся этого; он надеялся, что та ему не откажет, ибо она, молодая, познав мужа, жила, будто уже брошенная им. Но королева, имевшая в женском теле мужское сердце, сразу же поняла, из какого источника проистекает этот замысел. Сначала она, как бы оскорбившись, отказала; но, поскольку тот упорно, как его учили, настаивал, она лишь на словах обещала то, о чём её просили. Тот, обрадованный, сообщил об этом королю и указал час, назначенный для совершения этого дела. Король же, радуясь, отправился вместе с любовником в комнату королевы, чтобы, застав их вместе во время совокупления, законным образом развестись с ней, или даже убить её, чего он хотел гораздо больше. Но, когда любовник постучал в дверь королевы и та быстро её открыла, то король, боясь быть запертым, если тот войдёт прежде, поспешно юркнул в дверь. А королева, узнав его, оставила любовника снаружи и, быстро заперев дверь, созвала своих служанок и так избила [короля] палками и скамейками, которые приготовила для этого в качестве оружия, что едва оставила его в живых. «Сын блудницы, – говорила она, – откуда в тебе столько дерзости, что ты надеешься переспать с королевой, которая имеет столь сильного мужа?» ²⁸. Тот кричал, что он и есть Генрих, что он её муж и желает исполнить свой супружеский долг. Но она возразила, что тот, кто тайком домогается прелюбодеяния, не может быть мужем; если же он – её муж, то почему открыто не пришёл на её ложе? Итак, избив его до полусмерти, она выгнала его из спальни и, закрыв дверь, легла спать. А тот никому не посмел признаться в том, что с ним случилось, но пролежал в своей постели почти целый месяц, притворяясь больным другой болезнью. Ибо [королева] не пощадила ни головы его, ни живота, но избила всё тело, не нанеся, правда, открытых ран. После того как он выздоровел, он, хоть и был жестоко наказан, не оставил прежних постыдных дел.

8. Если какая-нибудь дама подавала ему жалобу на какое-либо беззаконие и требовала от его королевской власти восстановления справедливости, то он в случае, если её возраст и фигура были по нраву его сумасбродству, вместо справедливости, о которой она просила, воздавал ей многократной несправедливостью. Ибо, после того как он удовлетворял с ней свою страсть, столько времени, сколько ему было угодно, он отдавал её в жёны кому-либо из своих слуг. Так знатных дам в этой земле он, сначала сам постыдно ими воспользовавшись, обесчестил ещё более постыдно, выдав их замуж за рабов ²⁹. Всё это видел тот лживый и мнимо святой епископ Адальберт, видел, но не запрещал, более того, своим учением, как бы поощряя, укреплял его в том, чтобы и дальше творить подобное без страха и стыда. Ибо глупо, говорил он, не давать удовлетворения всем желаниям своей юности.

9. Многие и значительные такого рода постыдные деяния я добровольно пропускаю, ибо спешу к другим его преступлениям уже иного рода; но скажу напоследок лишь о том, что не останется для него безнаказанным со стороны справедливого судьи, а именно, о бесчестье, которое он нанёс своей сестре ³⁰, когда крепко держал её своими руками, пока другой по его приказу совокуплялся с ней в присутствии брата; ей не помогло ни то, что она дочь императора, ни то, что единственная ³¹ его сестра, рождённая от одних с ним родителей, ни то, что была посвящена Христу посредством священного покрова на голове.

10. Но, поскольку нечестивый разврат обычно порождает ещё более нечестивые убийства, то и он, как похотливо обесчестил не одну Вирсавию, так жестоко убил не одного Урию ³². Ибо он совершил столько страшных преступлений в виде убийств, что трудно решить, чем больше он запятнал себе – нечестивым развратом, или крайней жестокостью. Он ко всем был страшно жесток, но ни к кому так сильно, как к самым своим близким друзьям. Тот, кто был участником всех его тайн, товарищем или помощником в постыдных деяниях, или преступлениях, в то время как одобрял разговоры о смерти другого, сам был вынужден принять смерть, которой не опасался. И за какую же вину? За то, что сказал одно слово против его воли, за то, что молчанием или каким-то жестом показал, что не одобряет его намерение. Ибо у короля было много советников, но никто не осмеливался дать ему совет, разве только такой, какой был бы ему по нраву. Если же кто-то советовал ему что-то такое, чего король не хотел, а тот этого не знал, то он смывал этот совершённый по незнанию проступок своей кровью. Причём король никому не показывал свой гнев, пока не приказывал лишить жизни неосторожного.

11. Один из его секретарей по имени Конрад ³³, – юноша замечательный благородством и нравами, если бы только Бог не дал ему быть советником короля, – был однажды в Госларе, уверенный в том, что пользуется милостью короля так прочно, как это только возможно. А король находился тогда в крепости Гарцбург, куда никто, кроме тех, которые были его товарищами и соучастниками его преступлений, не являлся без специального приглашения. И вот, король послал в Гослар гонца с приказом, чтобы Конрад пришёл к нему как можно скорее и не брал с собой в сопровождение никого, кроме своего оруженосца. Тот, полагая, что его вызвали на какое-то совещание, на котором никому, кроме него, присутствовать нельзя, чтобы показать ещё большую свою верность, сделал даже больше, чем было приказано, и, взяв на себя обязанности своего оруженосца, поскакал вообще без всякой свиты. И вот, придя в лес, он увидел засаду, но не считал, что она приготовлена специально для него; тем не менее, поскольку он был один, его испугало такое множество людей и он поспешно направился в церковь, которая была неподалёку. Бурхард ³⁴, бургграф Мейсена, негоднейший предводитель этих разбойников, последовал в эту церковь и дал ему своё честное слово в том, что с ним не случится ничего дурного, если он добровольно выйдет оттуда. А тот, хоть и не верил ему, но, зная, что если он не выйдет добровольно, то они не пощадят церковь, вышел оттуда и положился на его верность. [Злодеи] же увели его в уединенное место и, как им было приказано, жестоко убили; и даже перед смертью не сказали, за что они его убивают. Никто так толком и не узнал, по какой причине он был убит, разве что некоторые говорили шёпотом, что король вменил ему [в вину] то, что он спал с одной из его наложниц. Но король, чтобы отклонить от себя подозрение в его убийстве, велел всем своим друзьям преследовать виновников его смерти, которым приказал на время скрыться; [Конрада] он велел похоронить в достойном месте и, лично присутствуя в печали на его похоронах, пролил немало слёз, ибо был мастером по части всякого притворства. Но никто так и не поверил, что [Конрад] был убит без приказа короля, как то и было на самом деле.

12. Был слух, что он своей рукой убил во время игры одного из своих друзей, весьма благородного юношу, и, тайно похоронив его, будто раскаиваясь, пришёл на следующий день к своему учителю, епископу Адальберту, и получил от него отпущение без всякого покаяния. Но, поскольку мне не довелось проверить истинность этого дела, мне угодно оставить его под сомнением, хотя оно было чуть ли не у всех на устах.

13. Я знаю одного из доверенных лиц ³⁵ короля, который как-то пришёл из дворца к своему брату, – а этот брат был епископом, – и, будто похваляясь, рассказал брату, что при дворе нет никого, кто был бы в большей милости у короля, чем он. Когда его брат, епископ, с удовольствием выслушал это и стал усердно уговаривать его всеми способами стараться сохранить королевскую милость, ибо для него она почётна, а для всех его людей полезна, он сказал: «Я так бы и сделал, если бы вместе с милостью земного короля мог удержать милость царя небесного. Но я точно знаю, что тот, кто пользуется наибольшей милостью этого короля, не сможет обрести жизни вечной». Итак, он, как человек мудрый, стал постепенно отдаляться от двора и всё менее и менее посещать тайный совет короля, и, если и не ушёл оттуда совсем, то приходил не так часто, как раньше. Король, видя, что тот менее усерден у него на службе, не стал выяснять причину, по которой он это сделал, и выказывать ему своё нерасположение; но, желая уже уберечь его от собственного меча, постарался погубить чужим. Итак, он отправил его послом к королю Руси ³⁶ по какой-то мнимой, или истинной, но не известной мне, причине. Тот охотно принял это поручение, во-первых, потому что тем самым как бы доказывал, что не лишился милости короля, и тот, как и прежде, не усомнился доверить ему секретное дело; и, во-вторых, потому что надеялся, что будет вознаграждён за труды этого посольства и в случае удачного завершения поручения должен будет по возвращении получить от короля немалый лен; не последней причиной было также то, что он охотно покидал двор. Итак, он отправился, ещё не зная, что было решено относительно него. Через нескольких дней, когда он свернул в какую-то таверну, то приказал приготовить себе хороший ужин. Когда его спутники уже малость выпили, внезапно поднялся некий славянин, человек низкого звания, и сказал ему: «Я не знаю, что именно я несу; это дал мне Эппо ³⁷, епископ Цейца, и велел передать королю, к которому ты идёшь в качестве посла». Когда тот просил его показать ему это, славянин передал письмо, запечатанное печатью короля. Тот, не медля, сломал печать и велел своему клирику разъяснить ему содержание этого письма. Клирик прочитал его и разъяснил; суть письма заключалась в следующем: «Знай, что ты ничем лучше не докажешь своей дружбы ко мне, как устроив всё так, чтобы этот мой посол никогда более не смог вернуться в моё королевство; мне всё равно, как ты это сделаешь, то ли навсегда заключишь его в темницу, то ли предашь смерти». Итак, бросив письмо в огонь, [посол] радостно продолжил свой путь, мудро исполнил поручение и, богато одаренный, вернулся домой, доставив своему господину, королю, царские подарки.

14. От одного его тайного советника, чьё имя, как и имена многих других я намеренно опускаю, я узнал историю, которую потому хотел бы упомянуть здесь, что она содержит в себе два немалых порока короля, а именно, жестокость и похоть. Сам он, не будучи рождён в Саксонии, взял себе в жёны уроженку Саксонии, как прекрасную телом, так и знатную родом. Король добился её для него у её родителей и принял участие в свадьбе, но сомнительно, [действовал] ли он больше ради чести жениха, или из любви к невесте. Она ещё не утратила румянец девичьей стыдливости, как король, отбросив всякий стыд, велел жениху прислать её к нему в постель. Но тот сказал: «Ни в чём, и даже в самой жизни не могу я вам отказать; и только это вам не подобает от меня требовать, а я не могу вам этого уступить». Король, этот великий притворщик, ни выражением лица, ни словами не показал сильной досады, которую имел в сердце. Но через несколько дней, когда тот уже чувствовал себя в безопасности и ничего не боялся, король послал к нему почти посреди ночи, велев явиться без всякой свиты. Тот, зная привычки короля, хоть и был уверен, что этой ночью ему надлежит умереть, всё же пошёл, как было приказано; но прежде надел под тунику тройную кольчугу. Он подошёл к спальне короля, как вдруг два меча, поразив его с двух боков, встретились бы прямо у него в животе, если бы их не отразила крепость кольчуги. Он, правда, всё равно пришёл к королю и рассказал ему, как его встретили у самой его спальни. И король велел ему, если он хочет жить дальше, никому об этом не рассказывать.

15. Ко всем этим злодеяниям он добавил ещё одно зло, которое давало опору всем прочим злодеяниям, и старым, которые процветали, и новым, которые только возникли. Ибо он ставил епископов не по характеру их заслуг, согласно каноническим нормам, но лишь тот, кто давал больше денег и был более снисходителен к его постыдным деяниям, тот и считался более достойным епископства. Когда он давал кому-либо епископство таким образом, но, если другой давал ему ещё больше, или ещё более восхвалял его преступления, он приказывал низложить первого, как виновного в симонии, а второго посвятить на его место, как святого. Потому и случилось, что многие города в те времена имели сразу двух епископов, из которых ни один не был достоин имени епископа. Бамбергское епископство, как внешне богатое имуществом, так и внутренне уважаемое благодаря мудрым особам, он передал, вернее, продал за огромную сумму денег одному торговцу, который лучше умел оценить курс той или иной монеты, чем, не говорю уж понять или изложить, но хотя бы правильно прочитать текст какой-либо книги. Так, во время богослужения в канун Пасхи он, читая по обычаю первую проповедь перед умудрёнными клириками, произнёс: «Земля же была безвидна и корова» ³⁸. Скорее уж сам он корова, грязная и лишённая всяких достоинств, хоть и о двух ногах! Однако, хоть он и не жалел для снискания королевской милости ни своего золота, ни церковного, которое принял как бы в управление, его всё равно низложили по совету короля и передали епископство другому, который отнюдь не был более достоин епископского сана жизнью и мудростью, но который во всех отношениях был гораздо большим пособником постыдных дел короля ³⁹.

16. Среди всего этого, когда юность уже прошла, он, вскоре после того как стал пользоваться советами Адальберта, епископа Бременского, начал по его убеждению искать в пустынных местах высокие и укреплённые самой природой горы и строить на них такого рода крепости, которые были бы и опорой, и украшением королевства, если бы находились в более подходящих местах. Первую и наиболее значительную из них он назвал Гарцбургом ⁴⁰ и так укрепил её снаружи крепкой стеной, башнями и воротами, так украсил внутри королевскими постройками, построил в ней такой монастырь, разместил в этом монастыре такие украшения и собрал там отовсюду столько видных клириков, что всем своим убранством крепость сравнялась с некоторыми епископскими центрами, а некоторые даже превзошла. Если он видел, что кто-либо из епископов имеет какое-то особо красивое церковное украшение, то либо повелением, либо просьбами старался его приобрести и доставить в свой монастырь. В прочих крепостях он заботился не столько о красоте, сколько о прочности. Блажен и трижды блажен был бы он, если бы возводил эти укрепления против язычников. Ибо те в этом случае уже давно были бы христианами, или на веки вечные платили бы дань христианским князьям. Однако, эта постройка крепостей в разных местах поначалу казалась нашим детской забавой, ибо ещё не известны были его злые намерения. И они не только не мешали ему в их строительстве, когда ещё могли, не видя для себя никакой опасности, но даже помогали ему в их постройке трудами и средствами, полагая на этом основании, что он воинственно настроен против иноземных народов. Но, после того как размещённые в этих крепостях гарнизоны начать совершать грабежи в своей округе, свозить для своего пользования плоды не своих трудов, принуждать свободных людей к рабскому труду и насиловать чужих жён и дочерей, они впервые поняли, что предвещали эти крепости, но всё ещё не смели сопротивляться и защищаться. Только непосредственно пострадавшие тайно жаловались тем, которые жили в отдалении от крепостей и до сих пор ещё не испытали на себе ничего дурного. Но те, кого не коснулась беда, отказались тогда прийти на помощь пострадавшим, тем самым придав тирании силы против себя самих. Ибо от земледельцев [король] перешёл к рыцарям, от похищения плодов земли к похищению свободы. Так, Фридриха фон Берга, который считался наиболее видным среди свободных и благородных людей, король объявил своим слугой; также Вильгельма, который за свои чрезмерные расходы был прозван «королём из Лутислебена» ⁴¹, он преследовал с такой суровостью, – ибо у того было много денег, но мало мудрости, – что главным образом из-за этих двоих против короля поднялась вся Саксония, хотя эти двое и воздали ей чёрной неблагодарностью. Ибо после того как все саксы начали уже открытую войну против короля, эти двое, забыв о клятве верности, первыми оставили отечество и перешли к врагам, как жалкие перебежчики. Но об этом будет сказано позже.

17. Народ же швабов, услышав о несчастье саксов, тайно отправил к ним своих послов и заключил с ними договор, согласно которому ни тот, ни другой народ не должны были оказывать королю помощь в угнетении друг друга. Ибо король хотел подавить силой также и швабов и заставить их платить налоги со своих поместий. И если бы саксы честно соблюдали этот договор, то были бы свободны от позора клятвопреступления и от большей части несчастий ⁴².

18. Зигфрид ⁴³, архиепископ Майнцского престола, отправил епископам Вернеру ⁴⁴ Магдебургскому и Бурхарду ⁴⁵ Хальберштадтскому полное жалоб письмо, сетуя на то, что король выбрал в его епископстве пригодные для совершения грабежей места и, поставив там крепости и гарнизоны, причинил имуществу его церкви много зла. Он просил также в этом письме, чтобы они связали его прочнейшим договором с Анно, архиепископом Кёльнским, не потому что их разделяла какая-то вражда, а просто потому что они не были связаны такой прочной дружбой, чтобы осмелиться доверить друг другу свои тайны, как хотели бы. А это необходимо всему королевству, ибо, если бы они двое, самые влиятельные в королевстве люди, достигли между собой надёжного согласия, то в полной безопасности могли бы привести в порядок всё королевство. Именно этого те два епископа могли бы добиться тем легче, что один из них, а именно, Магдебургский, был родным, а второй – двоюродным братом упомянутого выше архиепископа Кёльнского. Те же жалобы изливали друг другу почти все князья Тевтонского королевства; но никто не осмеливался обнаруживать это открыто, такой страх к себе внушал всем король. Так, хотя одни саксы, казалось, начали эту открытую войну, она всё же была начата не только по их совету. Хотя все они терпели столько тяжких бедствий и оскорблений, однако, пока каждый оплакивал только свою рану и тот, кого не коснулась беда, всё ещё не сочувствовал раненому, они не сопротивлялись общему злу по общему плану. Король планировал общую погибель, устранял для этого любые препятствия и всюду искал помощников, посредством которых должна была исполниться его злая воля; те же, полагая, что зло причиняют только им, не готовили средств защиты против общей погибели. Чтобы легче подавать прочих, как он хотел, король попытался сначала по одиночке сокрушить этих, на которых главным образом и покоилась их сила.

19. Наконец, он со всей хитростью попытался низложить Отто ⁴⁶, мудрого и храброго мужа родом из Саксонии, который был герцогом Баварии, ибо не сомневался, что он вместе со всеми баварами придёт на помощь саксам. Он нанял за деньги некоего Эгено ⁴⁷, не имевшего никаких иных достоинств, кроме отваги, и обещаниями склонил его заявить, будто герцог вёл с ним переговоры о смерти короля, и дать обещание доказать свои слова в ходе поединка, если тот будет это отрицать. Итак, был установлен день этого поединка, но друзья, епископы и другие князья, предупредили Отто, что если он придёт в Гослар, где должен был состояться поединок, то, даже если победит своего противника, всё равно не уйдёт оттуда живым. Поэтому он предпочёл лучше незаконно лишиться своей чести, чем подчиниться такому суду, где ему, как он знал, вместо справедливости уготовано насилие. Итак, Отто вернулся в свои земли и, соединившись с Магнусом ⁴⁸, герцогом Саксонии, на протяжении почти двух лет вёл с королём ожесточённую войну. Наконец, когда они, по необходимости вняв советам друзей, сдались королевской власти, король продержал герцога Магнуса в своей темнице целых два года, так что всё это время никто не знал, жив ли он вообще и, если жив, то где находится.

20. Позднее он отправил послов за море к королю Дании ⁴⁹ и просил его встретиться с ним в Бардовике ⁵⁰, куда и сам отправился вместе с немногими, хотя никакая молва не свидетельствует, что до него в эти края приходил какой-нибудь король ⁵¹. Он встретился там с этим королём и провёл с ним секретные переговоры, причём никто, кроме епископа Адальберта и одного из королевских советников, в этих переговорах не участвовал ⁵². Однако, сами переговоры не долго оставались в тайне, ибо тот, кто только и присутствовал там вместе с епископом, не сумев помешать принятому там плану, сделал всё, что мог, чтобы князья Саксонии, которых это напрямую касалось, узнали об этом плане. Ибо король Дании поклялся королю Генриху, что, насколько сможет, окажет ему помощь на суше и на море против всех его врагов и, особенно, против саксов; а король Генрих обещал, что отдаст ему во владение все области, соседние с его королевством.

21. Итак, после того как эти переговоры были завершены и король Дании вернулся домой, король Генрих Расположился в крепости Люнебург, которая находилась неподалёку оттуда; осмотрев её укрепления, он по своему обыкновению загорелся сильным желанием завладеть ею, полагая, что, если удержит её в своей власти, никто в тех краях не сможет ему сопротивляться. Эта крепость всегда принадлежала предкам герцога Магнуса и перешла тогда ⁵³ по наследственному праву к нему и его дяде Герману ⁵⁴. Из немногих вернейших ему людей, которых он имел с собой, [король] оставил в этой крепости почти 70 человек, которые должны были заставить рабски повиноваться королевской власти и её, и всю область вокруг. Но, когда они были безрассудно туда введены, Герман дождался, когда король покинул эти пределы, и тут же окружил эту крепость с большой силой. Что им было делать? Крепость была прочна и практически неприступна, за исключением разве что голода, но, кроме немногих хлебов, которые оставили перед уходом монахи ⁵⁵, в ней не было ничего съестного. И вот, с одной стороны, голод вынуждал их покинуть крепость, а с другой, сила меча не позволяла им уйти. Ибо немногим было небезопасно вступать в битву с войском. Итак, они предложили графу Герману сдачу. Однако тот заявил, что ни один из них не уйдёт, если не будет возвращён герцог Магнус, сын его брата. Узнав об этом, король увидел себя в большом затруднении, и не легко ему было придумать достойный для себя выход из положения. Освободить осаждённых силой он не мог, ибо боялся собрать войско из саксов, которых восстановил против себя; а из других, подчинённых его власти племён, он не имел такого количества людей, какому было бы безопасно туда идти. Герцога возвращать он не хотел, ибо, пока держал его в оковах, чувствовал себя в безопасности от войны с саксами. Ведь только страх, что герцога убьют, вынуждал тех воздерживаться от войны после стольких полученных оскорблений. Но, если бы он дал погибнуть стольким вернейшим ему мужам, среди которых были также такие, которые имели знатных и могущественных родственников, то не нашёл бы более верных себе людей и уже ни на миг не чувствовал бы себя в безопасности со стороны их близких. Итак, он отпустил герцога Магнуса ⁵⁶ и вернул отряд своих верных. По этому поводу по всей Саксонии распространилась поговорка, что, мол, один сакс стоит 70 швабов, или за выкуп 70 швабов дают одного сакса.

22. Сколько радости было по всей Саксонии по случаю возвращения герцога Магнуса, не смогло бы передать даже Туллиево ⁵⁷ красноречие; если бы саксы узнали о его избавлении от смерти, то и тогда их радость едва ли была бы большей. В чем большей мере они не надеялись увидеть его когда-либо в живых, с тем большей радостью ликовали, видя его живым; причём не только его родичи или клиенты рукоплескали по поводу его спасения, но весь без исключения народ единодушно воздавал хвалу всемогущему Богу, который чудесным образом его освободил. Ибо тот, кого его дядя не смог выкупить за неимоверно высокую цену в деньгах и поместьях, Божья милость освободила таким способом, какой никогда не смогла бы выдумать человеческая мудрость. Итак, почти ничего уже не звучало из уст всей Саксонии, кроме: «Хвала Богу за удивительное спасение герцога Магнуса!». Те, которые никогда его не видели, воздавали Богу не меньшую хвалу за его освобождение, чем если бы они были из его рода или из его дома.

23. Затем, когда приблизился праздник князей апостолов, то есть Петра и Павла ⁵⁸, король приказал всему множеству князей Саксонии собраться в Госларе, чтобы в случае, если из общегосударственных вопросов всплывёт что-либо достойное обсуждения, он обсудил это по общему совету князей ⁵⁹. Все радостно поспешили туда, ибо надеялись, что будет, наконец, положен предел тем бедствиям, которые уже долгое время терпит вся Саксония. Итак, после того как был торжественно отпразднован праздник и наступил назначенный для обсуждения дел день, епископы, герцоги, графы и прочие собрались на рассвете у дворца; сидя там, они напрасно ждали, пока король выйдет к ним или прикажет им войти к нему. Ибо тот, затворив двери своей спальни, занимался внутри игрой в кости и прочими вздорными вещами со своими придворными, и его совсем не беспокоило, что столько знатных людей стоит в ожидании у его дверей, словно это последние слуги. Так прошёл весь день, и ни он, ни кто-либо ещё не вышел к ним, чтобы сообщить всё как есть. Когда уже настала ночь, один из его придворных, выйдя к ним, с насмешкой спросил у князей, сколько они ещё намерены там ждать, ибо король, выйдя через другую дверь, поспешно отправился в свой город ⁶⁰. Тогда все они настолько были возмущены тем, что подверглись такому унижению со стороны королевского высокомерия, что, если бы маркграф Деди ⁶¹ не унял их ярость своей мудростью, они бы в тот же час, отбросив всякий страх, все разом открыто отреклись от короля. Этот день и это обстоятельство впервые начали войну; этот день был началом всех последующих бед. Ибо в эту же ночь все князья, слегка перекусив, вместе с отдельными людьми, которым полностью доверяли, собрались по уговору в одной церкви, в то время как все прочие уже спали; там, пролив прежде немало слёз, они заявили, что лучше им претерпеть какую угодно смерть, чем вести такую жизнь, полную столь тяжких бедствий и оскорблений. Итак, определив день и место, где все они должны будут собраться вместе со всеми саксами и сообща обсудить меры, касающиеся общей свободы, которую, как они видели, у них собираются отнять, они возвратились каждый к себе домой с намерением никогда больше не являться на королевскую службу.

24. Итак, по прошествии малого времени большие и малые, как было решено, все вместе собрались в селении под названием Хольцинеслебен ⁶²; не все понимали, почему столь важное собрание было созвано в столь небольшом месте. Тогда Отто, который был некогда герцогом Баварии и до сих пор носил титул герцога, после того как собралась вся толпа, поднялся на холм, откуда все могли слышать его речь, и потребовал тишины; сделав это, он, когда все стояли, навострив уши, начал такого рода речь: