Страдание, возведенное в культ

Даже когда отец активно присутствует в отношениях матери и ребенка, мать все-таки бывает обречена на одиночество в своем трауре. Смерть может вызвать разрыв не столько тройственных, сколько парных отношений, особенно, если речь идет об очень близких отношениях, в том числе о материнском всевластии; одновременно реальном и воображаемом. Так, в романе «Палома» Алина Шульман спустя шестнадцать лет после пережитой трагедии рассказывает о своей единственной дочери, умершей от рака в возрасте восьми лет: «Мне хотелось, чтобы в нашей истории были только мы вдвоем: ты и я, и чтобы мы вели диалог за закрытыми дверями, как элегию для двух голосов. И я создала вокруг нас вакуум. Чтобы никто не мешал мне любоваться тобой, моим ребенком. Чтобы я одна могла смотреть на тебя, мое дитятко. Чтобы дольше сохранить тебя в своей памяти, мое дитя. Позвольте мне верить в исключительность нашей любви! Иначе как смириться, как выжить? Я готова подделать запись о гражданском состоянии и твердой рукой вписать, что моя дочь родилась от неизвестного отца, или даже совсем без отца, чтобы никто больше не смог усомниться: я – не только единственная наследница, но и единственная родительница моего ребенка».

Перед лицом смерти мать, погруженная в скорбь, предстает в данном случае «матерью в большей степени, чем женщиной», так как стремится продлить ситуацию платонического инцеста. Она замыкается в своем страдании и наслаждается одиночеством, заполняемым ощущением власти над отцом ребенка, которого она исключает даже из воображаемых отношений. Болезненные переживания замещаются отношениями с покойным ребенком, в которых мать наслаждается ощущением всемогущества, но которые не позволяют преодолеть страдания. Подобный культ страдания, при котором длительное время исключается вмешательство любого третьего и любой ценой поддерживаются отношения с умершим ребенком, по мнению Шандора Ференци, не позволяет усопшему занять свое место в прошлом, хотя для него не осталось места и в настоящем. Единственное отличие от платонического инцеста заключается в том, что от этой ситуации страдает не мертвый ребенок, а живые дети – в особенности другие дочери, так как чувствуют себя исключенными из эмоционального мира матери, даже если она по-прежнему остается моделью для самоидентификации.

Когда читаешь о материнском трауре, то редко встретишь рассказы от лица матерей, которые неспособны или сознательно не позволяют своей скорби со временем утихнуть. Писать о трауре – значит уже несколько дистанцироваться от своего горя, а именно это и не готовы сделать большинство женщин. Кроме того, на уровне «индивидуальной патологии» проявляются многочисленные «злоупотребления памяти», которая, по выражению Цветана Тодорова, действует на уровне «коллективного торможения». Эту мысль подтверждают исследования воспоминаний о содержании в концентрационных лагерях. Воспоминания о травмирующих событиях, ставшие объектом описания, бесконечно отсылают к прошлому (создавая нечто вроде индивидуального «обелиска памяти») и порождают привыкание к «статусу жертвы». И человек, которого угнетают воспоминания и который не в силах подавить их, считает это своего рода привилегией[49].

В подобных ситуациях мы вновь сталкиваемся с «неполноценными матерями», депрессивными или просто подавленными, которые эмоционально отталкивают ребенка и вдобавок взваливают на него чувство вины, когда упрекают живую дочь в том, что она заняла место усопшего ребенка. Другие родители, застывшие в прошлом и отказывающиеся принимать неотвратимость смерти, когда рождают другого ребенка, зачастую обременяют его миссией заменить покойного: ситуация тем более патогенная, когда этот ребенок того же пола, что и умерший. (Но это характерно не всегда и не для всех детей, которые родились после смерти брата или сестры. Напротив, своим рождением они могут пробудить в родителях новый импульс к жизни, способность передавать и восстанавливать историю). Похоже, чем меньше мать осознает ограниченность своей власти над ребенком, тем меньше ее способность пережить траур по нему и, тем более выйти из этого состояния и вновь совершить рывок к жизни, что подтверждает старую истину: потерять можно только то, чем, как нам кажется, мы обладаем. Над кем же еще, как не над остальными детьми, в частности над дочерью, мать может ощущать свою безграничную власть, удвоенную подсознательной уверенностью в собственном бессмертии, которую так поколебала смерть ее ребенка?