Предпосылки подчиненного положения матери

Теперь представим себе, что дочь выросла: она стала взрослой, и, может быть, добилась успеха, заслужила признание, сумела подняться над условиями, в которых живут ее родители. Так выглядит классическая ситуация социального взлета, со всеми ему сопутствующими – чувством вины, неловкостью и непониманием, о которых рассказывает Анни Эрно в романе «Площадь» (1983) или «Женщина» (1987). Идентичность дочери не будет выстраиваться, как в предыдущем случае в соответствии с подчиненным положением матери: здесь материнская подчиненность возникает, как только ее взрослая дочь освобождается от своей зависимости от матери. Ситуация, безусловно, гораздо менее серьезная, даже если она порождает массу затруднений. У дочери достаточно причин испытывать легкий стыд за мать, но она предпочитает не слишком его демонстрировать. Что касается матери, ей остается только обижаться на дочь за то, что она не гордится матерью, даже если она все понимает и смиряется с этой ситуацией.

Кино предлагает нам пример немного более сложной ситуации, которая интересна тем, что являет собой диаметральную противоположность той, что изображена в фильме «Иллюзия жизни», но с разницей в несколько лет. Речь идет о фильме «Тайны и ложь» (1996) Майка Ли. Фильм рассказывает историю с того момента, на котором она закончилась в предыдущем варианте: похоронами чернокожей женщины, которую оплакивает дочь. Только на сей раз у дочери такая же черная кожа, как и у матери, хотя покойница – не родная, а приемная мать девушки. Гортензия, молодая чернокожая женщина из среднего слоя буржуазии, начинает розыски своей настоящей матери и, благодаря службе усыновления, находит ее. На этот раз проблема в том, что ее биологическая мать – белая.

«Здесь явно какая-то ошибка!» – восклицает мать, когда впервые встречается со своей биологической дочерью. «Это розыгрыш! Это просто нелепо. Я не могу быть вашей матерью! Я не могу больше с вами видеться!» Белая мать должна была бы восприниматься как «вышестоящая» по сравнению с чернокожей дочерью. Но эта разница в происхождении перечеркнута социальным положением матери: она из рабочей среды, живет вдвоем со своей законной дочерью, в ссоре со всеми остальными членами семьи. Неимущая, безработная, почти алкоголичка, она уже ничего не ждет от жизни и сама прекрасно осознает это несоответствие: «Я, наверно, должна была вас разочаровать? Что ж, я – такая, какая есть», – говорит она дочери после первой встречи.

Чувствует ли мать свою вину за то, что покинула своего ребенка сразу после рождения? Уравнивают ли их существующие обстоятельства: низкое социальное положение матери и более низкий расовый статус дочери? Возможно ли, чтобы отношения двух женщин достигли гармоничной стадии – после столь неудачного знакомства с собственной дочерью, которую мать когда-то бросила, к тому же чернокожей, но более образованной и лучше устроенной в жизни? Мать сначала ее отталкивает, правда так робко, точно влюбленная девушка, но затем пытается неуклюже ввести ее в свою семью. Она организует обед по случаю дня рождения законной дочери и приглашает вторую. Нетрудно предположить, что законная дочь враждебно («Ты мне испортила праздник!») встречает новоявленную родственницу, тем более что мать решила рассказать ей об ее отце («Он сбежал, но он был очень мил. – А мой отец, он тоже был милым?» – задает вопрос чернокожая дочь.). Эта сцена позволит брату матери и его жене раскрыть остальным свой секрет: они не могут иметь детей, и это положит конец всем «тайнам и лжи», и наступает всеобщее примирение – благодаря неуместному появлению еще одной дочери, в конце концов, становится возможным разговор о ребенке, которого так не хватает. «Намного лучше говорить правду. Тогда никто не страдает», – мудро заключает Гортензия.

 

 

Подчинение матери

Неравенство условий жизни у матери и дочери – еще не повод для того, чтобы мать оказалась в подчиненном положении. Гораздо более значимо поведение матери, из-за которого и возникает между ней и дочерью разница в положении, и даже если обе они страдают от этого, ни одна, ни вторая не в силах ее преодолеть. Оноре де Бальзак описывает схожий случай в уже упомянутом романе «Тридцатилетняя женщина», он рассказывает историю Жюли д'Эглемон, о которой мы уже упоминали. Она не может по-настоящему любить свою маленькую дочь, потому что та родилась от союза с мужчиной, которого Жюли не любила.

Напротив, со своей младшей дочерью, Мойной, которая родилась от любовника, она ведет себя даже заискивающе. Мойна выросла и вышла замуж, теперь она графиня и ведет очень светскую жизнь, если не сказать слишком свободную (она поддается настойчивым ухаживаниям Альфреда де Ванденесса, развращенного молодого человека, несмотря на то что он – ее сводный брат (и даже больше – родной наполовину, так как тоже рожден от материнского любовника). Ее престарелая мать живет вместе с ней и зятем. Но она нисколько не выигрывает от этого присутствия своей обожаемой дочери. «Все подтверждало, что Альфред вытеснил ее из сердца дочери, в котором ей, матери, если еще и оставалось место, то лишь из чувства долга, а не привязанности. Множество мелочей говорило ей о том, как дурно относится к ней Мойна, и неблагодарность эту мать принимала как возмездие». Тем не менее, она не возмущается, не жалуется и не пытается направить на другой объект эту материнскую любовь, которая встречает одни только грубые отказы: «Она старалась найти оправдание поведению дочери, объясняя его волей провидения, и благословляла руку, наказывающую ее».

Две сцены позволяют Бальзаку показать всю жестокость того оскорбления, которое наносит дочь своей матери, и всю покорность, с которой мать принимает его. Жюли уговаривает себя, что именно дочь, а не она сама нуждается в этой безграничной любви: «Например, маркиза стала немного глуховата, но никак не могла добиться, чтобы Мойна разговаривала с ней более громким голосом; однажды, когда госпожа д'Эглемон с простодушием, столь присущим глухим людям, попросила дочь повторить фразу, которую она почти не расслышала, графиня исполнила ее скромную просьбу, но с таким недовольным видом, что мать никогда больше не решалась повторить ее. С этого дня, когда Мойна рассказывала о чем-то важном или просто болтала, маркиза старалась держаться поближе к дочери, но нередко графиню раздражал недуг матери, и она бездумно попрекала ее. Такая обида, а подобных ей было множество, жестоко уязвляла материнское сердце».

В следующей сцене уже не только физический недостаток подчеркивает подчиненное положение матери, но и вполне возможно, подчиненность социальная. Дочь проецирует на свой внешний образ тот социальный статус, которым обладает мать: «Однажды, когда госпожа д'Эглемон сказала дочери, что ее навестила княгиня де Кадиньян, Мойна воскликнула: «Как! Она приехала именно к вам?» Графиня произнесла эти слова с таким видом и таким тоном, что в них едва уловимо, но все же достаточно явно прозвучало высокомерное удивление и презрение, которые заставили бы людей с чутким и мягким сердцем подумать, что дикари были не так уж бесчеловечны, когда убивали своих стариков, если те не могли удержаться на ветке дерева, которую сильно раскачивают. Госпожа д'Эглемон встала, улыбнулась и ушла, чтобы поплакать втихомолку».

«Вот до чего дошла она в своей материнской привязанности: она обожала дочь и страшилась ее, страшилась кинжального удара и подставляла ему свою грудь», – рассуждает Бальзак. И если «один холодный взгляд мог убить маркизу», что уж говорить о презрительных высказываниях? Она умирает неожиданно, когда дочь, которой она пытается объяснить, что ей нужно держаться подальше от Альфреда (ее брата по отцу), грубо бросает матери: «А я-то считала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу».

Бальзак до тонкостей разбирается в страданиях матери, но он все же пытается объяснить, что она сама несет ответственность за все несчастья, что с ней происходят: «Госпожа д'Эглемон собственными руками возвела стены своей темницы, сама себя замуровала в ней, чтобы там же и умереть, видя, как губит свою прекрасную жизнь ее Мойна, ее гордость, ее счастье и утешение, ибо жизнь Мойны была для нее в тысячи раз дороже, нежели ее собственная. Ужасные, невероятные, невыразимые страдания! Бездонная мука!» Это страдание и наслаждение всех тех, кто ставит свое счастье в зависимость от любви, которая не может быть разделена. Но почему же тогда, став взрослой, Мойна не может вернуть матери такую же любовь? Именно потому, что таким образом она смогла избежать во взрослом возрасте, – очевидно, благодаря тому, что у нее был отец, и даже два, – ситуации платонического инцеста, в которую мать заключила ее в детстве.

Это пример относительно счастливой судьбы для дочери и совершенно ужасной для матери. Так может быть в любых парах «мать-дочь», когда дочери (в противоположность героине романа и фильма «Пианистка» пьесы «До конца» Томаса Бернхарда) удается освободиться от материнской власти, выйдя из детского возраста. Дочь, став взрослой, освободилась от материнского захвата, мать уже не может занимать прежнего подчиненного положения: застывшая в своей материнской привязанности, она становится полностью зависимой от расположения дочери, которая ищет возможности отделиться от матери, не дать ей вновь захватить себя. В таком варианте возможна только ситуация неравенства: абсолютно всемогущей матери, которая установила отношения платонического инцеста с маленькой девочкой, соответствует немощная мать, пытающаяся вновь вернуть дочь в сферу своего влияния. Ее зависимость порождается покорностью, которая только раздражает дочь, не находящую больше в этой слабосильной матери того, что питало восхищение маленькой девочки своей всемогущей матерью. Дочь не слишком сопротивляется искушению взять реванш, оскорбляя в ответ ту, что была когда-то всемогущей, но позже навсегда избрала подчиненное положение.

Эта инфернальная связь заманила в ловушку обеих. На дочери лежит ответственность за множество мелких унижений, знаменующих подчинение матери – во всех смыслах слова, потому что мать хотя и занимает подчиненное положение, но подчиняется добровольно. Мать, постоянно сносящая отказы дочери, все-таки получает удовольствие от чувства вины, которое внушает ей – единственная сохранная связь. В отношениях женатой пары такая ситуации создает невротический узел, единственное разумный выход из которого – развод. Но мать и дочь не могут развестись: даже разрыв отношений по инициативе дочери будет всего лишь радикальным продолжением этой безжизненной связи. Если попытаться продолжать обращаться с матерью, как подобает дочери, на равных, несмотря на ее добровольное подчинение, вряд ли это удастся, так как мать сама подчиняется, превратив дочь в единственный объект своей любви, а ее дела и поступки – в уникальный смысл своего существования. Дочери не остается ничего иного, кроме ненависти, которая, как мы уже видели, становится единственно возможным разделителем матери и дочери в их раз и навсегда установившихся отношениях: разделителем, безусловно, эффективным, но разрушительным, как для одной, так и для другой.

Бальзак замечает: «Возможно, люди не должны судить, кто прав, кто виноват, – мать или дитя. Над их сердцами есть лишь один судья. Этот судья – Бог». Как ни грустно, но в данном случае люди вспоминают о «Боге» вместо того, чтобы вспомнить о том необходимом третьем, который всегда отсутствует, когда речь идет об отношениях подобных пар – матери и дочери, то есть об отце.

 

 

Злоупотребления подчинением

Бывает так, что мать взрослой матери умышленно разыгрывает карту своей подчиненности, действительной или мнимой, чтобы покрепче привязать к себе дочь. Чувство вины в этом случае может сыграть свою роковую роль, помешав дочери избегнуть материнского захвата. Во-первых, потому что младшие в принципе должны помогать старшим, во-вторых, из-за обязанности сильного по отношению к слабому, ну и, наконец, у каждого человека, просто потому что он был рожден, есть «долг жизни» перед матерью. Между страхом не вернуть этот долг или не выполнить обязательства и подчиниться собственной матери существует та же разница, что и между объективной зависимостью и злоупотреблением подчиненностью. Какой бы банальной не казалась эта ситуация, это ничуть не облегчает бремя взрослых дочерей, которые стали в большей или меньшей степени рабынями собственных матерей.

Иногда для того, чтобы дочь могла пожаловаться кому-либо, необходимо, чтобы она, прежде всего, преодолела чувство вины перед матерью за то, что не соответствует ее запросам, или не способна ответить ей любовью, а лишь помогает ей материально, а иногда даже доверяет уход и заботу до конца ее дней третьим лицам за соответствующее вознаграждение. Как правило, дочь при таких взаимоотношениях с матерью решительно отказывает ей в любви. Вот почему посторонние наблюдатели чаще оказываются свидетелями ситуаций, когда мать злоупотребляет своим подчиненным положением. Так, например два главных персонажа фильма Кшиштофа Кисловского «Три цвета: Красный» (1994), молодая манекенщица (Ирен Жакоб) и судья на пенсии (Жан-Луи Трентиньян), нелегально подключившись к телефонной линии соседей, подслушали следующий диалог, одновременно банальный и ужасный:

 

«– Я легла и не смогла заснуть, всю ночь проворочалась в постели, и сейчас еще верчусь. Я не успела сходить за продуктами.

– Ты меня огорчаешь, мама.

– Но у меня не осталось молока и закончились багеты!

– Но как же так, мама, ведь я только вчера все тебе купила и оставила в холодильнике.

– Я уже все съела.

– Мама, перестань! Не могла же ты съесть семь багетов за четыре дня! Я уже устала от твоих выдумок!»

 

Мужчина комментирует, а его соучастница внимательно слушает: «Дело не в том, чтобы пойти и купить то, что нужно этой пожилой даме, у нее есть все, что необходимо! Единственное, чего она действительно хочет – так это видеть свою дочь, но дочь этого не хочет. Она уже приезжала не менее пяти раз, когда мать симулировала сердечный приступ. Когда она будет умирать, мне придется вызывать ее дочь, иначе она просто не поверит. Дочь вообще больше ей не верит.»

Дочь больше не верит матери, которая то и дело зовет ее на помощь, – но неужели она и в самом деле способна не приехать на ее зов? А если вдруг такое случится, каким тяжким чувством вины придется ей заплатить за свое пренебрежение к матери, когда настанет ее смертный час? В этом и заключается парадокс: в противоположность власти мужчин, основанной на силе и превосходстве, всемогущество матерей никогда не бывает столь действенным, как в ту пору жизни, когда они наиболее слабы, зависимы и покорны. Захват матерями своих детей в плен, и в особенности дочерей, на долю которых, как правило, выпадают материальные хлопоты о старших, находится в прямой зависимости от подчиненного положения матери. Так развивается тонкая диалектика власти между стареющими матерями и их взрослыми дочерьми: первые с помощью всяческих капризов пытаются продлить свою власть над дочерьми, а тем, благодаря своему смирению, удается изменить смысл происходящего на противоположный и доказать свое превосходство, что позволяет им избежать упреков и выйти из сферы материнского влияния.

Существует менее изящная возможность для дочери избежать материнского захвата – отвергать до последнего подчиненность матери, при этом желать ей, пусть даже большую часть времени бессознательно, – смерти.

 

 

Глава 15. Ревнивые матери

 

 

«Знаете ли вы, как часто, когда Октав мне говорил все эти тысячи пустяков, которые ничего не стоят, но бывают самыми главными в жизни, я видела, что его пальцы гладят волосы моей дочери, и мне приходилось изо всех сил бороться с самой собой, иначе мне пришлось бы просто ее убить». («Все, что у них осталось» Жюль Барбе д'Оревильи (1883).

Несмотря на то, что ревность детей к родителям – одно из самых распространенных и наилучшим образом изученных явлений в клинической практике и психоаналитической теории, ревность родителей по отношению к ребенку практически не рассматривалась ими. Эдипов комплекс, который отражает притягательность для ребенка родителя противоположного пола, и, соответственно его ревность к родителю того же пола, является одним из главных открытий Зигмунда Фрейда – одно из многих, изменивших наши представления о психике ребенка. В наши дни родители, уверенные в универсальном характере ревности и неизбежности ее появления в любых семьях, готовы увидеть ее признаки у ребенка, даже если сами они плохо представляют себе, какие страдания она может причинять. Отношение и реакция на проявления детской ревности зависят от их собственного жизненного опыта и воспитательных способностей: одни, заметив ее, торопятся пристыдить ребенка; другие отрицают саму ее возможность, напрочь забывая, что когда-то в детстве сами испытывали подобную ревность. Наиболее мудрые родители способны поддержать ребенка в этом испытании, не насмехаясь и не унижая его. Это то, что называется «быть выше ревности», что довольно редко встречается, если судить по разрушительному воздействию ревности на жизнь взрослого человека (об этом подробно писала Д. Даллоз в книге «Ревность, 1999»).

Ревность маленькой девочки к своей матери может быть постоянной, хотя она может проявляться с разной степенью напряженности и в различных формах. Существует ли противоположный феномен, то есть ревность матери к дочери? Можно было бы усомниться в этом, многочисленные психоаналитики отрицают ее. В то время как существует множество клинических исследований ревности ребенка, по родительской ревности их нет или почти нет, так как прежде, чем проводить такое исследование, пришлось бы признать, что эта форма ревности существует. Иначе это исследование утратило бы статус клинического, следовательно, этот вид ревности не должен существовать, – значит, он и не существует. И тем не менее!

И, тем не менее, в художественных произведениях мы находим массу подтверждений существования материнской ревности, а также множеству других чувств, которые цивилизация предписывает нам контролировать, держать в себе, подавлять и даже отрицать. В приведенном в начале главы примере ревность Изольды, «женщины в большей степени, чем матери», к своей маленькой дочери Камилле проявляется с самого раннего детства девочки, когда ее отец, обожавший мать, был еще жив. Женское соперничество в своей классической форме – из-за общей «собственности» – мужчины (мужа матери и отца дочери), проявляется иногда очень рано. Маленькие девочки, даже в эдиповом возрасте, – не единственные, кто может желать смерти своей сопернице. Трудно даже вообразить, как далеко может зайти ревность – вплоть до того, что мать может желать смерти дочери, особенно, если отношения мужчины и женщины проявляются во взаимопоглощающей страсти, которая, по выражению психоаналитика Дени Васе, «обретает свою основную причину в том, против кого они объединяются, то есть в том, кто является другим по отношению к этим двоим – в третьем» («Инцест и ревность», 1995).

 

 

Материнская амбивалентность

Чего может желать мать для дочери, когда приводит ее в этот мир, если не всего самого лучшего – красоты, здоровья, ясного ума, богатства и т.п.? Это те самые пожелания, которые высказывают добрые феи, приглашенные к колыбельке «Спящей красавицы». Но старая ведьма (злая фея) тоже рыщет вокруг, изнывая от злости из-за того, что не была приглашена на праздник, она-то и налагает заклятие: загадочное предсказание об уколотом о веретено пальце, когда дочка вырастет и будет готовиться к замужеству; капли крови, которые выступят на теле юной девственницы; глубокий сон, который может продлиться так долго, что не останется никого, кто мог бы присутствовать при триумфальном пробуждении ее женственности.

Добрые феи, злые феи. Добрые матери, злые матери. В сказках все эти феи представляют отсутствующих матерей, или тех, которые не могут быть названы прямо. Разве феи, окружившие колыбель, не символизируют противоположные ипостаси матери, потерявшей голову от любви и полностью сосредоточенной на маленькой девочке, которую она только что произвела на свет? Полностью или почти полностью, потому что в самом укромном уголке ее любящего материнского сердца может быть спрятано маленькое скверное желание – чтобы та, другая, даже если она и есть плоть от плоти ее, была бы все-таки только ею и такой же, как она. Именно в образе старой ведьмы, в большей или меньшей степени существующей в каждой женщине, проявляется материнская амбивалентность в отношении к собственной дочери. И кто знает, желая родной дочери только блага и столь многих благ, она все-таки, может быть, втайне желает ей совсем немного, но зла?..

Эмоциональная амбивалентность, и сегодня это уже широко известно, составляет основу любых человеческих отношений. Если мы добровольно принимаем, что образ матери воспринимается дочерью амбивалентно, то соответствующее восприятие у матери не признается с такой же легкостью (См. об этом работы Ж. Бутонье и Х. Дейч). Его просто стараются не замечать, не называть и не признавать, чтобы не «сглазить», опасаясь дурных последствий темных чувств, которые, однако, имеют все права на существование, даже если они сильно тревожат ту или того, кто их испытывает. Старая ведьма, в конце концов, имеет полное право желать маленькой принцессе всего, чего она хочет, до тех пор, пока она не переходит от предсказаний к осуществлению своих смертоносных пожеланий, ведь вокруг колыбели собирается достаточно добрых фей, чтобы обеспечить будущее малышки. Неужели все-таки лучше, чтобы ведьмы там не было видно, словно ее и в самом деле не пригласили на праздник? Ведь именно за это она и будет мстить.

 

 

Матери нарциссического типа

Если кто-либо все еще сомневается в существовании ревности у матерей, само существование волшебных сказок прекрасно подтверждает ее всеобщность. Так, например, сказка о Белоснежке напоминает, что женщины нарциссического типа, не способные смириться со своим старением и внешним увяданием, воспринимают дочь, особенно самую младшую, как угрозу своему имиджу, которым они дорожат больше всего на свете. Всю свою идентичность они выстраивают на его основе (Б. Беттельгейм, «Психоанализ волшебных сказок»). И подобная ревность проявляется специфически в отношениях с дочерьми, так как именно дочери обладают потенциальной женственностью.

Мачеха Белоснежки испытывает к своей падчерице разрушительную, всепоглощающую ревность. Выйдя замуж за короля-вдовца, отца Белоснежки, она становится королевой, а волшебное зеркало – ее первым и главным подданным. Она допрашивает периодически его по поводу своего абсолютного превосходства: «Зеркало, милое зеркало, скажи мне, кто самая красивая женщина в моем королевстве?» Все идет хорошо до тех пор, пока зеркало исправно исполняет свою роль и поддерживает ее нарциссизм: «Вы самая красивая в нашей стране, госпожа».

Но однажды случается катастрофа: «Королева, вы самая красивая, но Белоснежка в тысячу раз прекраснее вас». Утверждение ее превосходства вызывает у королевы чувства насколько жестокие, настолько же инфантильные: «Спесь проснулась в ее сердце вместе с ревностью, и начала расти, как прорастают сорняки, не давая ей ни сна, ни отдыха, и мучая и днем, и ночью».

Хотя Белоснежке всего семь лет, ревность не собирается ждать ее полового созревания, она проявляется открыто в том возрасте падчерицы, который называют «рассудительным», – именно в этом возрасте девочки сами приходят к выводу, что их мама на самом деле не самая красивая женщина в мире (этот факт навел Бруно Беттельгейма на мысль, что озвучивает зеркало именно голос маленькой девочки). Однако совсем не очевидно, что привлекательность семилетней девочки несет угрозу женственности и обольстительности матери. Не является ли это скорее, как в случае, описанном в романе «Все, что у них осталось», преимуществом дочери в глазах отца, которое также оспаривается? В сказке король примечателен своим отсутствием – именно это и делает его столь значимым в соперничестве между его женой и дочерью. Может быть, некоторые матери, чьи отношения в паре остаются основанными на совращении инфантильностью, которое они открыли для себя в возрасте семи лет, начинают испытывать ревность к собственным дочерям, когда те достигают возраста открытого соперничества не из-за внешней красоты, а из-за места рядом с мужчиной?

Королева переходит к активным действиям. Она призывает охотника: «Ты должен взять девочку и отвести ее в лесную чащу, я не желаю больше видеть ее поблизости. Там ты убьешь ее и принесешь мне в доказательство ее печень и легкие». По Бруно Беттельгейму, охотник – это бессознательное представление об отце; он не в силах отказаться и ослушаться королеву, но он оставляет жизнь девочке, убивая вместо нее оленя. Ревность не знающей об этом королевы не стихает: может ли она рассчитывать на единственное место рядом с королем, которое не нужно оспаривать у дочки?

Белоснежка, как известно, была тепло встречена новой семьей, состоящей из семи гномов. Лишенные сексуальности, но способные инициировать овладение женскими премудростями, они могут позволить девочке взрослеть вне досягаемости для материнского преследования. Королева, тем не менее, не сложила оружие, она является еще трижды, переодетая в «старую бродяжку» и в старушку, и старается воплотить в жизнь свои смертельные угрозы. Она старается завлечь Белоснежку, ставшую подростком, используя атрибуты женственности: «красивую тесьму, сплетенную из трехцветного шелка», с помощью которой королева пытается ее задушить; отравленный гребень, а затем – красивое яблоко, отравленное только с одной стороны, выступающее символом проявления их общего сексуального желания.

Так смертоносная ревность матери опасно маскируется под женскую инициацию, которой вполне оправданно желает ее дочь, и чего она как раз и ждет от матери. Но это обещание женственности оборачивается у ревнивой матери попыткой убийства – оно служит ей оружием, направленным против дочери, и несущим ей смерть. Таким образом, матери нарциссического типа, вместо того, чтобы проецировать на дочь собственные нарциссические устремления и возрадоваться ее успехам, избавляются от той, что возвели в ранг соперницы.

Повторяем: речь идет здесь, согласно Бруно Беттельгейму, не о реальной ревности матери к дочери, а о проекции ревности дочери к матери: «Так как ребенок не может позволить себе испытывать ревность к одному из родителей (это слишком угрожает его безопасности), он проецирует собственные чувства на него (на нее). «Я ревную к преимуществам и прерогативам матери» превращается в тягостную мысль: «Моя мать ревнует ко мне». Чувства подчиненности, самозащиты перерождаются в чувство превосходства» (Б. Беттельгейм). Итак, мы подошли к изначальной схеме и всем известной теории Эдипова комплекса: «только ребенок может ревновать своих родителей, а ревнивые матери существуют только в воображении излишне мечтательных девиц».

Довольно странно, однако, что определение проекции, которое повсеместно встречается в психоаналитических высказываниях, всегда применяется к детским эмоциям и аффектам – тревогам, страхам, желаниям, ревности. И почти никогда – к родительским. Такая однобокость в интерпретациях неизбежно приводит к натяжкам и оправдыванию родителей, будто они не могут действовать по злому умыслу, а злоумышленниками являются только в фантазиях ребенка (теперь становится понятно, почему столь широко распространено запирательство, в котором черпает себе оправдания педофилия). Алис Миллер убедительно доказывает, что смысл деятельности психоаналитиков долгое время состоял в том, чтобы защищать родителей от любого возможного обвинения, или, скорее, защищать обоих, как аналитика, так и анализируемого, от чувства вины, которое неизбежно возникает, как только ставится под сомнение непогрешимость родителей. Но дело не только в том, что догма, давно ставшая расхожей, претендует на роль истины и облечена в научную форму, а в том, что тема неблагодарности и злобы всегда муссировалась по отношению к детям, одновременно с запретом на ее применение к родителям: «Кажется вполне достоверным, что эмоциональный поток движется от родителей к детям без затруднений, но обратный путь представляется намного более проблематичным» (Элизабет Бадинтер, «Больше, чем любовь»).

Даже перо Бруно Беттельгейма не долго сопротивляется противоположной точке зрения. В заключение анализа «Белоснежки» он утверждает – без какого-либо намека на противоречие со своей предшествующей интерпретацией, – что «родители, которые, по примеру королевы, реализуют в действиях проистекающую из Эдипова комплекса ревность, рискуют разрушить собственного ребенка и обречены разрушить сами себя». То есть ревнивые матери все-таки существуют...

 

 

Остановить время

Для матерей нарциссического типа существует и другой – менее смертоносный, но не менее проблематичный способ уклониться от опасности, которую для них представляют собой дочери: они их «омолаживают», чтобы избежать возрастного контраста и сравнения с ними, создавая таким образом иллюзию, что течение време ни магически замедлилось или вовсе остановилось. Как королева в «Белоснежке», госпожа Дезорм в романе «Франсуа Горбатый» графини де Сегюр (урожденной Ростопчиной), прибегает к этому средству задолго до начала пубертата у Кристины, которая родилась через год после свадьбы, когда мадам Дезорм было двадцать два года:

 

«– Как ты выросла! Я так счастлива, что у меня такая большая девочка! Ты выглядишь на все десять лет!

– Да, и мне как раз исполнилось десять, неделю назад.

– Что за глупость! Тебе – десять лет?! Тебе всего восемь!

– Да нет, мама, мне уже десять.

– Как ты можешь знать свой возраст лучше, чем я? Я тебе говорю, что тебе восемь лет, и я запрещаю говорить что-либо другое. Так как мне только двадцать три, тебе не может быть больше восьми лет».

 

Такой способ действия в наши дни может показаться устарелым, хотя он вовсе не остался в далеком прошлом. Женщины на шестом десятке все еще с досадой рассказывают, как матери заставляли их носить детские гольфы, когда их подружки уже носили чулки, или отказывались покупать им бюстгальтер, будто у них все еще не выросла грудь, не позволяя дочерям носить соответствующие их возрасту вещи. Так их матери создавали иллюзию, будто они могут остановить время. Современные женщины, которые отказываются стареть, ухищряются размыть границы между поколениями иными способами: они одевают маленьких дочерей, как взрослых женщин, а когда те вырастают, они сами начинают одеваться, как вечные подростки. Тому свидетельствуют многочисленные марки нижнего белья для детей, или одежды, изначально предназначенные подросткам, которые покупают женщины гораздо более старшего возраста. Уже в шестидесятых годах Хелен Дейч отмечала эти идентификационные подмены.

 

 

От сравнения к соревнованию

Другие еще и снимаются в женских журналах в сопровождении своих взрослых дочерей, обеспечивая рекламу не только стиля «унисекс» и «унидженерейшн», по которому трудно определить, то ли он призван придать более зрелый вид молодым женщинам, то ли омолодить более зрелых. Важно, конечно же, то, что можно ошибиться.

Но кто тот судья, кто должен на них смотреть и оценивать эти образы одинаково молодых и одинаково красивых женщин, каков бы ни был их подлинный возраст? Читатель ли это, или, вернее, анонимная и безразличная читательница, рассеянно перелистывающая страницы? Но если этот взгляд сравнивает и оценивает, если это – жадный взгляд мужчины, реального или потенциального любовника матери или дочери? Тогда сравнение перерастает в соревнование, игра «найди десять отличий» – или «нарциссизм маленьких отличий» – становится серьезной: она перестает быть игрой и превращается в соперничество, в рамках инцеста второго типа. Однако, этот тип ревности – «Разве она красивее меня?» – между матерью и дочерью особенно разрушителен, потому что переводит в соперничество то, что должно быть передачей эстафеты.

Это как раз то, что происходит между очень красивой женщиной – матерью, госпожой Мартино-Гули из романа «Немилость» Николь Авриль и ее старшей дочерью Алис, чья красота проявляется постепенно и, возможно, превзойдет материнскую. Сцена, которая живописует, как красота дочери может затмить материнскую, в отличие от «Белоснежки» без посредничества зеркала, протекает на глазах у отнюдь не нейтрального свидетеля, так как речь идет о любовнике матери:

«По сравнению с этой кожей, открытой солнцу, ветру, волнам и потому очень упругой, так плотно обтягивающей каждый мускул, что невозможно было допустить даже мысли о каких-либо недостатках, несколько чрезмерный загар Элизы приобретал слегка пожухлый оттенок. Прекрасная госпожа Мартино-Гули мгновенно почувствовала, что ее красота отныне перестала быть совершенной и главной сутью ее существования, что теперь достаточно будет одного взгляда, например того же Винсента, чтобы перевести ее в категорию всего лишь соблазнительных созданий, или, что еще хуже, в категорию женщин, о которых говорят «все еще красива». На нимейском пляже, в десять часов утра, Элиза Мартино-Гули перестала быть несравненной».

Ее молодой любовник в конце концов переметнется к дочери, спровоцировав таким образом ситуацию инцеста второго типа. Раздавленная этим предательством, не в силах ни соперничать с собственной дочерью, ни высказать свою ревность, мать покончит с собой, спровоцировав несчастный случай, и в этой автокатастрофе погибнет и ее муж.

 

 

От ревности к зависти

Пора, когда дочь получает, в свою очередь, доступ к сексуальности, в то время как мать приближается к старению, это также пора резкого переворота, в котором материнская ревность – страх потерять того, кто утверждал ее собственное превосходство, оборачивается завистью и опасениями, что другая обладает тем, чего у нее самой нет и больше не будет. Слишком рано отказавшаяся от сексуальности или неудовлетворенная мать сильно подвержена зависти ко всем остальным женщинам, которые, как ей кажется, в полной мере реализуют и наслаждаются этим аспектом жизни. Если же эта другая женщина – ее собственная дочь, эта зависть оказывается еще более потаенной, еще менее выразимой, чем все другие виды зависти, потому что она сексуально окрашена и касается самого близкого к ней существа, с которым, напротив, следовало бы объединиться и действовать сообща.

Описание материнской ревности, которую вызывает сексуальность дочери, мы находим в романе Арундати Роя «Бог мелочей» (1997). Конечно, речь не идет о западной цивилизации в чистом виде, но эта семья из Керала благодаря двум бракам несет одновременно отпечаток христианства и английской культуры. Сын женат на чистокровной англичанке, а дочь замужем за англичанином, живущим в Индии. Мать, которую зовут Мамаши, пожилая женщина, происходящая из хорошей семьи, не может принять связь своей разведенной дочери Аммю, которая сама стала матерью, с неприкасаемым: «Спариваются, как животные», – подумала Мамаши, чувствуя тошноту, – «как кобель с сучкой в период течки». Она с легкостью закрывала глаза на похождения сына и его «мужские потребности», но неконтролируемая ярость, которую она испытывала по отношению к дочери, от этого не уменьшалась. Так она клеймила полностью все поколение [...], всю семью, которую она поставила на колени».

Немного позже Аммю предстоит испытать «волны сексуальной ревности, которые исходили от Мамаши». Но все это таится в зоне невыразимого. И если ревность молодой матери к своей дочери-ребенку принято полностью отрицать, то какому же табу должна подвергаться зависть стареющей матери к своей взрослой дочери?