Оппортунизм в теории и на практике

 

Книга Бернштейна имела крупное историческое значение для всего германского и международного рабочего движения: то была первая попытка дать теоретическое обоснование оппортунистическим течениям в социал-демократии.

Оппортунистические течения давно уже имеют место в нашем движении, если учесть их спорадические проявления, например, в вопросе о субсидиях на строительство флота. В качестве ясно выраженного цельного течения оппортунизм появляется только в начале 90-х годов, со времени отмены закона о социалистах и завоевания вновь легальных условий. Государственный социализм Фольмара, голосование бюджета в Баварии, южногерманский аграрный социализм, предложения о компенсации, сделанные Гейне, и, наконец, взгляды Шиппеля на пошлины и милицию — таковы вехи в развитии оппортунистической практики.

Что отличало их прежде всего с внешней стороны? Враждебность к «теории». И это вполне понятно, так как наша теория, т. е. принципы научного социализма, ставит точные границы практической деятельности как в отношении преследуемой цели, так и в отношении применяемых средств борьбы и, наконец, самого способа борьбы. Отсюда у тех, кто гонится только за практическими успехами, наблюдается естественное стремление развязать себе руки, т. е. отделить нашу практику от теории, сделать первую вполне независимой от второй.

Но эта же самая теория побивает их при каждой попытке практической работы: государственный социализм, аграрный социализм, политика компенсаций, вопрос о милиции — все это в то же время и поражения оппортунизма. Ясно, что если это течение хотело удержаться в борьбе с нашими принципами, то оно должно было решиться подойти вплотную к самой теории, к ее основам; вместо того чтобы игнорировать ее, оно должно было постараться расшатать ее и создать свою собственную теорию.

Такого рода попыткой и была теория Бернштейна, поэтому на Штутгартском съезде партии все оппортунистические элементы тотчас же собрались вокруг ее знамени. Если, с одной стороны, оппортунистические течения в практике представляются явлением вполне естественным и объяснимы условиями нашей борьбы и ее ростом, то, с другой стороны, теория Бернштейна есть не менее понятная попытка дать этим течениям общее теоретическое выражение, отыскать для них собственные теоретические предпосылки и рассчитаться с научным социализмом. Поэтому теория Бернштейна с самого начала явилась для оппортунизма теоретическим испытанием, его первым научным обоснованием.

Но каковы результаты этого испытания, мы уже видели. Оппортунизм не в состоянии создать положительную теорию, способную в какой-то мере выдержать критику. Все, на что он способен, — это, начав с опровержения отдельных основ марксова учения, потом перейти к разрушению всей системы сверху до основания, так как это учение представляет собою прочно сложенное здание. Это доказывает, что оппортунистическая практика по существу своему, в своей основе несовместима с системой Маркса.

Но это доказывает далее и то, что оппортунизм несовместим вообще с социализмом, что по своей внутренней тенденции он стремится толкнуть рабочее движение на буржуазный путь, т. е. совершенно парализовать пролетарскую классовую борьбу. Понятно, исторически нельзя отождествлять пролетарскую классовую борьбу и систему Маркса. До Маркса и независимо от него существовали рабочее движение и различные социалистические системы, из которых каждая в своем роде была соответствующим условием своего времени, теоретическим выражением освободительных стремлений рабочего класса. Обоснование социализма моральными понятиями справедливости, борьба против способа распределения вместо борьбы против способа производства, понимание классовых противоречий как противоречий между бедным и богатым, стремление соединить принцип «товарищества» с условиями капиталистического хозяйства, все то, с чем мы встречаемся в теории Бернштейна, — все это уже было в истории. И все эти теории в свое время, при всей их недостаточности, были действительными теориями пролетарской классовой борьбы; теми гигантскими детскими башмаками, в которых пролетариат учился шагать по исторической сцене.

Но. после того как развитие самой классовой борьбы и ее общественных условий привело к отказу от этих теорий и к формулированию принципов научного социализма, после этого не может быть, по крайней мере в Германии, другого социализма, кроме социализма Маркса, не может быть социалистической классовой борьбы вне социал-демократии. Теперь уже социализм и марксизм, пролетарская освободительная борьба и социал-демократия — тождественные понятия. Поэтому возвращение к прежним, существовавшим до Маркса теориям социализма означает в настоящее время даже не возврат к гигантским детским башмакам пролетариата: нет, это значит снова влезть в истоптанные карликовые туфли буржуазии.

Теория Бернштейна была первой, но в то же время и последней попыткой дать оппортунизму теоретическое обоснование. Мы говорим «последней» потому, что в системе Бернштейна оппортунизм зашел так далеко — и с отрицательной стороны, в смысле отречения от научного социализма, и с положительной стороны, в смысле беспорядочного соединения всевозможного теоретического сумбура, — что дальше идти некуда. В книге Бернштейна оппортунизм завершил свое развитие в теории и дошел до своих конечных выводов.

И теория Маркса не только в состоянии теоретически опровергнуть оппортунизм, но она, и только она, может объяснить его как историческое явление в процессе образования партии. Всемирно-историческое движение пролетариата вперед к победе действительно «не такая простая вещь». Вся особенность этого движения заключается в том, что здесь впервые в истории народные массы сами и против всех господствующих классов отстаивают свои стремления, но эти стремления должны перенести вовне современного общества, за его пределы. Но эти стремления массы опять-таки могут выработать в себе только в постоянной борьбе с существующим строем, только в его же рамках. Соединение широких народных масс с выходящей за пределы всего существующего строя целью, соединение повседневной борьбы с великой мировой реформой — такова великая проблема социал-демократического движения, которое на всем пути своего развития должно поэтому пробиваться вперед между двумя подводными камнями: между отказом от своего массового характера и отказом от конечной цели движения, между возвращением к положению секты и превращением в буржуазное реформаторское движение, между анархизмом и оппортунизмом.

Правда, еще полстолетия тому назад теория Маркса выковала в своем теоретическом арсенале смертоносное оружие против обеих этих крайностей. Но так как наше движение является именно массовым движением и так как опасности, угрожающие ему, создаются не в человеческих головах, а общественными условиями, то теория Маркса не могла с самого начала раз навсегда предупредить все анархистские и оппортунистические уклонения в сторону. Они должны быть побеждены самим движением, конечно с помощью созданного Марксом оружия, уже после того, как они проявились на практике. Меньшую опасность — анархистскую корь — социал-демократия уже поборола, справившись с «движением независимых», с большей опасностью — оппортунистической водянкой — она борется в настоящее время.

При громадном росте вширь, характеризующем движение последних лет, при сложности условий и задач, за которые приходится бороться, должен был наступить момент, когда в движении начали проявляться скептицизм относительно достижения великой конечной цели и колебания по отношению к идеальному элементу движения. Так, а не иначе должно продвигаться великое пролетарское движение, и все эти моменты колебаний и уныния не являются неожиданностью для учения Маркса: наоборот, Маркс давно предвидел и предсказал их.

«Буржуазные революции, — писал Маркс полстолетия тому назад в «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», — как, например, революции XVIII века, стремительно несутся от успеха к успеху, в них драматические эффекты один ослепительнее другого, люди и вещи как бы озарены бенгальским огнем, каждый день дышит экстазом, но они скоропреходящи, быстро достигают своего апогея, и общество охватывает длительное похмелье, прежде чем оно успеет трезво освоить результаты своего периода бури и натиска. Напротив, пролетарские революции, революции XIX века, постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток, сваливают своего противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли впитал свежие силы и снова встал во весь рост против них еще более могущественный, чем прежде, все снова и снова отступают перед неопределенной громадностью своих собственных целей, пока не создается положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно:

 

Hie Rhodus, hie salta!^[20]

 

 

Здесь роза, здесь танцуй!».^[21]

 

Это осталось верным и после того, как была создана теория научного социализма. Благодаря ей пролетарское движение не сделалось еще сразу социал-демократическим ни в Германии, ни в другом месте; оно становится более социал-демократическим с каждым днем; оно становится таковым в ходе борьбы и благодаря беспрестанной борьбе с резкими скачками в сторону анархизма и оппортунизма, которые представляют собой только моменты движения социал-демократии, рассматриваемой как процесс.

Ввиду всего этого неожиданным является не появление оппортунистического течения, а скорее его бессилие. До тех пор, пока оппортунизм прорывался только в отдельных случаях партийной практики, можно было еще предполагать, что он имеет под собой какую-нибудь серьезную теоретическую основу. Но теперь, когда это течение получило вполне ясное выражение в книге Бернштейна, у всякого поневоле вырывается удивленный вопрос: как! и это все, что вы имеете сказать? Ни одного намека на новую мысль! Ни одной такой мысли, которая уже десятки лет тому назад не была бы опровергнута, растоптана, высмеяна и уничтожена марксизмом!

Достаточно было оппортунизму заговорить, чтобы показать, что ему нечего сказать. В этом, собственно, и заключается партийно-историческое значение книги Бернштейна.

Расставаясь со способом мышления революционного пролетариата, с диалектикой и материалистическим пониманием истории, Бернштейн может поблагодарить их за то, что они нашли для его превращения смягчающие вину обстоятельства. Ведь только диалектика и материалистическое понимание истории в своем великодушии объясняют, что он появился как квалифицированное, но бессознательное орудие, через посредство которого поднимающийся пролетариат выразил свою сиюминутную нерешительность, чтобы потом хорошенько рассмотрев его, язвительно усмехаясь и пожимая плечами, отбросить далеко от себя.

 

Из писем 1898–1902 гг.*

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ ^[22]

Кр[улевска] Гута, четверг 9 июня 1898 г.

[…] Мне хотелось бы написать так много личного (подумай только, сколько новых впечатлений)*, что просто не знаю, с чего начать, но самое главное то, что у меня нет и часа покоя. Определяющее и сильнейшее впечатление на меня произвела здешняя местность: пшеничные поля, луга, леса, широкие просторы и польский язык, польские крестьяне вокруг. Тебе просто не понять, какой счастливой все это делает меня. Чувствую себя, словно снова на свет народилась, будто опять обрела почву под ногами. Никак не могу вдоволь наслушаться их разговоров, досыта надышаться здешним воздухом! Вчера пришлось прождать в Лешнице обратного поезда чуть не целый час. Как замечательно побродила я там среди высокой пшеницы, сколько нарвала васильков и маков. Для полного счастья мне не хватает только одного, собственно, только кого-то «одного». Я уже решила, что на «каникулы» не поеду в Швейцарию, а ты приедешь сюда (денег стоит столько же), мы снимем квартиру в какой-нибудь силезской деревне; ведь я твердо убеждена, что и ты оживешь здесь, что и ты ощутишь то же удовольствие, когда увидишь эти огромные пшеничные поля до самого горизонта (колосья уже сейчас повыше меня!), эти луга с коровами, которых пасет босоногий мальчуган, и наши сосновые леса! А также и наших крестьян, истощенных, замызганных, и все-таки — прекрасную расу! В Кандрзине я видела три семьи: две польские и одну еврейскую, они уезжали в Америку! Какая нищета! У меня чуть слезы не полились, и все-таки я была так счастлива видеть их, что просто не могла оторвать от них глаз. Какое впечатление все это произвело бы на тебя! Пожалуй, еще большее, чем на меня, хотя это почти невозможно. Вот я и говорю, что для счастья моего здесь не хватает только одного — тебя, хотя это «только» очень много значит.

В общем же и целом мне здесь очень спокойно, а что касается работы, то у меня нет ни малейшего сомнения: то, что я здесь делаю, это хорошо. Твои письма укрепляют меня в этом, ведь ты своими советами подтверждаешь все то, что я или уже сделала, или еще собираюсь сделать. […]

 

ЛЕО ИОГХЕСУ

[Берлин], 2 июля 1898 г.

[…] Я с головой погрузилась в бернштейновский туман* […] А теперь самое важное, что касается Берн[штейна]. Я снова постаралась представить себе свою работу в целом, но от этого мне легче не стало, поскольку я опять вижу страшные трудности. Общий план у меня уже есть, он великолепен. Труднее всего два пункта: 1. о кризисах, 2. позитивное доказательство того, что капитализм должен расшибить себе голову (а это, по моему мнению, неизбежно) и что это — не более и не менее как краткое обоснование нового рода научного социализма. Помоги же мне, бога ради, в этих двух пунктах! И притом работать надо быстро, во-первых, потому, что вся работа окажется вообще напрасной, если кто-нибудь нас опередит, а во-вторых, наибольшее время нужно уделить шлифовке. Вообще же мы принялись за дело очень здорово. Уже те куски, которые я написала в Цюрихе (разумеется, еще не выпеченные), именно из того теста, которое нам и нужно. Только бы знать, что мне писать, а форма бы нашлась сама собой — так, как мне слышится, как я это чувствую. Я готова отдать полжизни за эту статью, так я в нее вцепилась. […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин, между 12 и 20 июля 1898 г.]

[…] Мой распорядок дня… Утром просыпаюсь еще до восьми, скок в переднюю, хватаю газеты и письма, потом прыг под перинку и читаю самое важное. Затем обтираюсь холодной водой (регулярно, каждый день), одеваюсь, выпиваю на балконе горячего молока с бутербродом (молоко и масло мне каждое утро приносят на дом). Потом прилично одеваюсь и отправляюсь погулять часок в Тиргартен (регулярно, каждый день, при любой погоде). Прихожу домой, переодеваюсь и пишу мои заметки для Парвуса* или письма. Обедаю в 12.30 за 60 пфеннигов дома, в своей комнате, обед отличный и весьма полезный для здоровья. После обеда каждый день хлоп на кушетку — спать! Около трех встаю, пью чай и сажусь писать заметки или письма (в зависимости от того, что делала до полудня) или же читаю книги. Взяла себе в библиотеке: Блюнтшли «История государственного права», Канта «Критика чистого разума», Адлера «История социально-политических движений», а также и «Капитал» [Карла Маркса]. В 5 или 6 пью какао, опять работаю, а еще чаще иду потом на почту сдать письма и заметки (это занятие я люблю невероятно). В 8 ужинаю: съедаю (не пугайся) три яйца всмятку, хлеб с маслом, сыром или ветчиной да в придачу выпиваю стакан горячего молока. А потом сажусь за Бернштейна. (Ох!..) Около десяти выпиваю еще стакан молока (всего литр в день). Работаю вечером очень охотно. Смастерила себе красный абажур и сижу за моим письменным столом прямо у открытого балкона; комната в розовом полусвете выглядит восхитительно, а с балкона из садика веет свежим воздухом. Около 12-ти завожу будильник, напеваю себе что-нибудь, потом готовлю таз с водой для утреннего обтирания, раздеваюсь и прыг под перинку. Мой дорогой доволен? […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин], 3 августа 1898 г.

[…] Со вчерашнего дня я одна, но мне сначала надо было привыкнуть к обстановке и вновь начать упорядоченную жизнь, прежде чем написать тебе. Мы с сестрой [Анной] прекрасно уживались вместе, и именно потому, что мне не надо было ни на йоту подлаживаться к ней или к чему-то принуждать себя. Я могла говорить, когда хотела, и молчать, когда хотела, она меня ни капельки не стесняла. Только, конечно, много я работать не могла и, что самое худшее, совсем забросила Бернштейна, а тут еще вышла статья Плеханова*, так что теперь я должна работать как молния. Уже вчера хорошо потрудилась целый вечер. Ты, что же, не читаешь «Neue Zeit», если даже не упомянул о Плеханове? Как задирает нос этот хвастун! Но великолепнее всего это личное воспоминание о философской беседе с Энгельсом, подтвердить которую должен Аксельрод. […]

Меня радует только то, что Пл[еханов] ограничивается этой материей, которая имеет для партии наименьшее значение и затрагивать которую я не собираюсь. Теперь надо страшно поспешить с моей работой, она должна быть готова примерно через две недели. Тут уж ничего не попишешь. Ведь все дело в том, чтобы она вышла вовремя, шлифовка будет не такой тщательной, самое главное — лишь бы содержание било в точку. […]

С Шён[ланком]* нахожусь в оживленной переписке. Он всеми силами тащит меня на партийный съезд [в Штутгарте], утверждает, что я там должна выступить, предлагает мне мандат из Эрфурта или еще откуда-нибудь. На последнее я, разумеется, не пойду. […] Но если статья против Берн[штейна] удастся, это и будет моим наилучшим мандатом, и тогда я смогу спокойно поехать в Штутгарт, обеспечив себе для проформы какой-нибудь польский мандат из Бреслау или Познани.

Но прежде всего — статья! […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин, 24 сентября 1898 г. ] суббота, утро

[…] Событие первое: я решила, если представится возможность, выступить на съезде по вопросу о тактике и об оппортунизме. Я не смогла бы этого сделать, не выступив до того в прессе. Для «Neue Zeit» было слишком поздно. Поэтому я села и за два дня написала серию статей в сто семь страниц для «Leipziger Volkszeitung». Из-за нехватки времени послала их, не успев переписать набело. Шён[ланк] пришел в страшный восторг. Это будут семь статей. Первые три посылаю тебе в приложении. Ш[ёнланк] считает это «мастерским ударом» и «шедевром диалектики». Статья уже привлекла к себе внимание, в Лейпциге ее рвут из рук. Ты, может быть, думаешь, что я что-то потеряла оттого, что она появилась не в «Neue Zeit». Ничего подобного: 1. Дискуссия продолжится в «Neue Zeit», ибо Эдэ [Бернштейн] сразу после партсъезда ответит там. Я, конечно, тоже там, хотя Шён[ланк] заранее ангажировал меня ответить у него. 2. Но самое важное: статьи так импонировали Шён[ланку], что он сразу вслед за тем хочет издать их брошюрой. Разумеется, я заранее заявила, что в этом случае обработаю и расширю их, а также присоединю общее предисловие о значении оппортунизма в партии и т. п.

После этих статей я могу уже выступить на съезде с дерзкой речью — если только старики* не задушат дискуссию. Небольшое интермеццо: уже в первой статье я не заметила отсутствия одной страницы (позабыла ее дома), а […] Шёнланк, несмотря на самую тщательную проверку, даже и не заметил пробела! Когда я это обнаружила, то подумала, что меня хватит удар. Немедленно телеграфировала в Лейпциг, а они отвечают: быть этого не может; телеграфирую второй раз, а они отвечают, чтобы я приехала выправить корректуру. Одновременно получаю телеграмму из Дрездена: «Крайне важно немедленно приехать».

Еду туда, и на вокзале Юлек [Мархлевский] говорит мне, что я должна взять на себя редактирование [Sachsische Arbeiter-Zeitung]!!* Это, разумеется, идея Парвуса, но Вальфиш и другие весьма рады этому и очень просят меня. Их особенно привлекает, что я могла бы выступать с публичными речами. В настоящий момент я — единственный «революционный» кандидат. Контркандидаты: Шиппель — оппортунист, Граднауэр — пустое место и Ледебур — флюгер.

Не приняв никакого окончательного решения, еду в Лейпциг, чтобы сделать вставку и выправить корректуру, а также посоветоваться с Шён[ланком], и к тому же узнать, какое впечатление все это [редактирование] произведет в партии. Ш[ёнланк] советует безусловно принять этот пост, говорит, что это вызовет во всей партии и Германии сенсацию, ему вот только жаль моих «талантов», насчет которых у него совершенно сверхъестественное представление (прежде он называл меня в письмах только «гениальная» или «кичливый гений», а теперь лишь просто восклицает «Вы божественная») (не барин, а просто бог!). ^[23]

NB. Он как раз хотел ангажировать меня в качестве второго редактора в Лейпциг и очень сожалеет (думает, что я приняла бы это предложение). Что касается языка, то он восхищается моим языком, а Парвус уверял меня, что я пишу несравнимо лучше Юлека (!!), у которого ему приходится исправлять каждую фразу, а у меня — нет. В этой статье Шён[ланк] не исправил почти ничего. В Лейпциге рабочие из редакции уже сказали мне, что статья великолепна.

В данный момент жду телеграмму из Дрездена с окончательным ответом Комиссии по печати, на которую я тоже должна телеграфировать свой окончательный ответ, о чем я и тебя уведомлю по телеграфу. Я решила согласиться. Парвус и Юлек, разумеется, обязались писать максимум того, что они вообще могут. Кроме того, в моем распоряжении сразу же окажутся и другие сотрудники, которые при Парвусе писать не хотели: например, Меринг, за которого я с помощью Шён[ланка] (они наилучшие друзья) сразу же возьмусь. Еще сегодня, если дело выгорит, выезжаю в Дрезден, чтобы принять редакцию, ибо Толстяк [Парвус] и Юлек должны сняться уже завтра! Редакцию я приму после партсъезда напостоянно. Они хотят, чтобы я приняла ее немедленно, так как у них нет никого, но я немного повожу их за нос. В следующую неделю, возможно, на несколько дней съезжу в Лейпциг, чтобы ознакомиться у них в редакции с [издательской] техникой — это предложение Шёнланкши, которая меня уже очень возлюбила (NB, она поведала мне, что муж сказал ей: моя работа — как у «настоящего Маркса в его лучшие времена»; это всего только штрих к характеристике сего Тартарена из Лейпцига), и, конечно, хочет, чтобы я жила у них, чего я, разумеется, делать не стану. Шён [ланк] радуется при одной только мысли о том какие рожи скорчат на Бойтштрассе и на Катцбахе*.

В разгар всей этой заварухи я еще должна написать несколько заметок о польском запросе и одновременно подготовиться к двум речам: одной — польской, а другой — о тактике! Результат для нас обоих: наш совместный месяц в Цюрихе летит ко всем чертям. Ты должен приехать к 1-му [октября] в Штутгарт, и во время съезда мы будем вместе. Потом я сразу же должна ехать в Дрезден и через несколько дней выступить с первой речью. […]

NB. Для твоего успокоения, поскольку я только что получила твою телеграмму: «Категорически отказаться». Мне придется готовить только первые две страницы газеты, а саксонскую и локальную часть делают трое других редакторов на собственную ответственность, я же делю свою работу с еще одним политическим редактором. При этом Парвус и дальше будет заниматься «Sachsische Rundschau» и «Unterhaltungsbeilage». Кроме того, первое время Парвус и Юлек будут обеспечивать передовые. Одним словом — ничего ужасного. Да и вообще, «сегодня решаем, завтра ударяем», как говорит донна Клара [Цеткин]. Прятаться под кровать — это не для меня! Если это окажется сверх моих сил, я смогу отступить столь почетно, что не скомпрометирую себя. А стать хотя бы временно редактором ежедневной партийной газеты — значит выглядеть совсем другим человеком. При этом я вообще не боюсь ничего. […]

Не думай только, что я нахожусь в настроении в роде тридцать тысяч курьеров. ^[24] При всем при том я совершенно холодна и спокойна, ни в малейшей степени не теряю критического отношения, отнюдь не горю желанием, да и место в Дрездене мне совсем не нравится. Но отступить перед битвой? Нет! […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин, 25 сентября 1898 г.]

[…] Сейчас во второй раз вернулась из Дрездена и сразу же протелеграфировала тебе, что взяла на себя редактирование [ «Sachsische Arbeiter-Zeitung»]. У меня так много работы, что написать письмо подлиннее и думать нечего. Завтра должна встретиться с Мерингом, Штадтхагеном, Шиппелем и т. д., чтобы заказать им статьи; все они будут писать для меня, я их сразу оседлаю. Затем, если удастся, я еще на этой неделе должна побывать на открытом собрании, чтобы представиться массе, а одновременно подготовить две речи для Штутгарта; в редакционные дела я, вероятно, смогу включиться уже послезавтра. Статьи в «Leipziger Zeitung» [против Бернштейна] производят фурор. Парвус хотел поздравить меня по телеграфу. [Клара] Цеткин написала Шёнланку хвалебное письмо о «храброй Розе, которая так здорово выколачивает этот мучной мешок — Бернштейна, что повсюду носится густое облако пыли, а с голов учеников бернштейновской школы так и слетают парики, ибо их нечем больше пудрить». Эти статьи повлияли также и на Комиссию по печати, которая единогласно утвердила меня (в ней семнадцать членов). […]

Жорес, получив мои статьи, сказал: «Ah, c’est de Rose Luxemburg» («А, это [статьи] Розы Люксембург » — франц.) — и сразу сунул их себе в боковой карман. […]

 

АВГУСТУ БЕБЕЛЮ*

Дрезден, Цвингерштрассе, 22, 31 октября 1898 г.

Уважаемый товарищ!

Я очень благодарна Вам за сообщения, которые ориентируют меня в положении вещей. То, что Бернштейн со своими высказываниями более уже не стоит на почве нашей программы, мне, разумеется, было ясно, но то, что теперь приходится полностью отказаться от надежды на него, это весьма болезненно. Но меня все же удивляет, что Вы и товарищ Каутский, коль скоро Вы сами воспринимаете ситуацию таким образом, не пожелали воспользоваться созданным съездом партии благоприятным настроением для немедленных энергичных дебатов, а лишь побудили Бернштейна сначала выпустить брошюру, которая затянет дискуссию. Во всяком случае, полагаю, что, опубликовав, в частности, письмо Плеханова, я действовала в духе той характеристики положения дел, которую Вы дали в своем письме. Если Берн[штейн] действительно потерян, то партия — сколь это ни болезненно — должна привыкнуть — считать его отныне таким же социал-реформатором, как Шмоллер или кто-либо другой.

Что же касается дальнейшей дискуссии, то в настоящий момент я даже не знаю, буду ли в состоянии продолжать ее в «Sachsische Arbeiter-Zeitung». Мои коллеги, с одной стороны, и Граднауэр, с другой, стремятся к конфликту, в котором я легко могу оказаться вынужденной сложить с себя полномочия редактора. На заседании Комиссии по печати, которое состоится в среду [2 ноября 1898 г. ] и на котором будет решаться этот вопрос, я в качестве условия со своей стороны потребую полной свободы в продолжении дискуссии о тактике.

Отношения в нашей редакции весьма неутешительны, и, несмотря на все мои величайшие усилия добиться гармонии и внутреннего взаимопонимания, по-прежнему продолжаются подкопы и склоки, которые я здесь застала. Выступление моих коллег в «Vorwarts» было лишь выражением того нежелания [продолжать работу], которое искало предлога. Вопрос будет решаться послезавтра.

С наилучшим приветом Р. Люксембург

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин], 3 декабря [1898 г.]

[…] Вчера была у Меринга и вернулась с печальным убеждением, что мне не остается ничего иного, как сесть и написать «крупное произведение». Как и Каутский, Меринг сразу же спросил: «Вы, работаете над крупным произведением?» И притом так серьезно, что я почувствовала, что «должна» работать над ним. Ничего не поделаешь, видно, я и впрямь выгляжу как человек, который обязан написать крупное произведение, вот мне и не остается ничего иного, как оправдать эти всеобщие ожидания. Может, ты знаешь, о чем, я должна написать это крупное произведение? Золото мое, если ты освободишь меня от подробного отчета о посещении Бебеля и Каутского, я расскажу тебе подробнее о разговоре с Мерингом, а это куда интереснее.

1. Он несколько раз сказал мне, что я очень хорошо редактировала «Sachsische Arbeiter-Zeitung»; гораздо лучше, чем П[ар]-в[ус]: «было видно, что газета действительно редактируется», и вообще «Sachsische Arbeiter-Zeitung» за то время, что я была там, редактировалась лучше всего. Он сказал это и Каутскому.

2. Как он, так и они (и, как кажется, другие старики тоже) считают Ледебура лишь временным перерывом в моей редакторской деятельности и вполне уверены, что я вернусь в Дрезден и тогда смогу осуществлять диктатуру.

3. Когда речь зашла о Бернштейне, он сказал мне: «Вы хорошо его вздули в «Leipziger Volkszeitung», это доставило мне большую радость». […]

Интересная новость, которую я обещала тебе, это то, что полиция вот уже несколько недель наблюдает за мной. В последние дни два шпика день и ночь сидели у портье и следовали за мной по пятам. Портье — бывший товарищ и по секрету все мне сообщил. Когда все это показалось мне слишком дурацким, я просто-напросто пошла в полицию, к господину лейтенанту, и выложила карты на стол. Я сказала, что если это не прекратится, то пойду к [полицей-президенту] Виндхайму и устрою скандал. Господин лейтенант, разумеется, сделал вид, что не имеет ни малейшего понятия об этом, но на следующий день шпики действительно исчезли. Меринг советует мне, если они появятся вновь, дать об этом заметку в «Vorwarts», тогда они сразу уползут в нору. Что послужило причиной, одному дьяволу известно; у меня есть основание предполагать, что меня с кем-то спутали: или они приняли меня за кого-то другого, или кого-то другого — за меня. Тем не менее я на всякий случай стала осторожной, сожгла письма, зарегистрировалась в полиции и просмотрела свои бумаги. Вероятно, все уйдет в песок. […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин, 12 декабря 1898 г. ] Понедельник, вечер

[…] Но прежде всего о том, что касается «серии» [статей]. Я пришла к тому же выводу, что и ты: вопрос о Бернштейне и должен быть тем крупным произведением, которое я должна написать. Слава богу, К. К. [Карл Каутский], как он мне категорически и даже с удивлением заявил, не имеет намерения в качестве возражения написать брошюру (только в «Neue Zeit»). Впрочем, такое намерение есть у Парвуса, но его как конкурента я не боюсь. Таким образом, я хочу эту «серию» построить как возражение Эдэ [Бернштейну], но не сейчас, а сразу после выхода его книги. И это по следующим причинам: 1. Ощущение, которое я испытывала в Дрездене, здесь усилилось еще больше, а именно, что К. К. предложением Бернштейну написать брошюру действительно удалось усыпить всеобщий интерес и отложить дело до появления этой брошюры. Факт, что все ждут этой книги и считают нынешние дискуссии, поскольку они прямо касаются бернштейновских теорий, даже чем-то «бестактным». (Не могу уже вспомнить, кто именно мне это сказал.) В настоящее время царит атмосфера вялости и выжидания, и, только когда появится творение Эдэ, все будут ждать дискуссии и скрупулезно взвешивать каждое слово…

Ты как хочешь, а я все-таки не могу себе представить, что если выскажусь теперь по всем темам, по которым так или иначе затем пойдет дискуссия, то сумею потом снова сказать что-нибудь столь же впечатляющее. […]

Потому-то мне вообще не стоит сейчас растрачивать мой порох, а потом, после того как выступит К. К., пережевывать уже затасканные аргументы. Короче, я считаю, что статьи как серию надо печатать только после брошюры Эдэ и притом так, чтобы они смогли тогда сразу выйти в виде брошюры. […]

Итак, сейчас я работаю над серией. Лучше всего уже сейчас обработала «Английские очки», тема которых важнее, чем кажется на первый взгляд. Хочу по возможности разработать ее и шире и глубже. Но что касается двух тем, над которыми работаю одновременно: «Бланкизм» и «Что делать при эвентуальной революции?», то мне пока почти ничего в голову не пришло. Может, у тебя есть какие-нибудь мысли на сей счет? Впрочем, наверняка справлюсь с этим сама, если не сегодня, так завтра. Над теорией стоимости я тоже работаю. […]

Итак, теперь на первом месте — Бернштейн. […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин, 2 марта 1899 г.]

[…] Твои критические замечания (собственно, одно главное) о моей полемике меня чрезвычайно обрадовали, ибо я снова убедилась, что вполне могу положиться на свой собственный критический дух. Когда я уже отправила мою реплику*, то сказала себе: ты, кошечка, зарвалась, загнула не в тот переулок; вместо того чтобы снова заняться оппортунизмом, я позволила себе увлечься моей любимой политэкономией и забралась в дебри теории. Открываю твое письмо и читаю слово в слово то же самое. […]

Сегодня у меня побывал Шёнланк, чтобы сообщить мне о «впечатлениях». Прежде всего он (уже после реплики) говорил с Августом [Бебелем]. Слова А[вгуста]: «Статьи блестящи, я подписываюсь под каждым их словом, тон благороден и безупречен; то, что фракция утаила свое решение, это, конечно, чушь: дело должно разбираться на съезде партии. Но…» Об этом «но», которое касается не меня, а его самого, скажу позже. Тут его осенила уловка: «Я этих статей не читал, но говорят, Люксембург требует, чтобы Шиппеля вышвырнули [из партии]. В любом случае я стою на ее точке зрения».

Кроме того, он был у Аронса: «Статьи отличные. Ведь, собственно говоря, Роза хочет, чтобы Ш[иппеля] вышвырнули? Она права. Берлинцы читают статьи весьма рьяно, н [ом] ер [а] выложены во всех крупных партийных пивных».

Но вернемся еще раз к Бебелю: он упомянул и статьи К. К. [Карла Каутского], но не нашел для них ни единого слова похвалы, считая, что они «слишком длинны».

Признаком успеха следует считать, last not least (Последнее, но не менее важное — англ.), и то, что буржуазная пресса подняла крик: «Freisinnige Zeitung», ссылаясь на статьи, называет меня «известной скандалисткой партии» и принимает сторону Шиппеля. Вырезку из «Kreuz-Zeitung» прилагаю. Это оба ведущих органа, материалы которых перепечатываются как всей «свободомыслящей», так и всей реакционной прессой. […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин, 4 марта 1899 г.]

Суббота, вечер

[…] Письмо К. К. [Карла Каутского], которое я послала тебе, еще раз укрепляет меня в моем убеждении, что в этот момент мне надо быть здесь, на самом «поле битвы»; следует воспользоваться протянутой рукой К. К. и Бебеля (который наверняка стоит за ним), встречаться с ними почаще, пока железо горячо. Я собираюсь устроить у К. К. или у меня дома примирение Меринга с Шёнланком. При этой оказии вся «левая» […] сможет сойтись вместе и столковаться. Потом, видимо, будет необходимо во время полемики с Берншт[ейном] договориться с К. К., может быть, поделить работу и т. д. Ты, конечно, сочтешь все это правильным.

Кстати, не смеешься ли ты в душе? Я мирю Меринга с Шёнланком по просьбе К. К.! Чудные времена! И все это — после нескольких статей. Как же жалко обстоят дела в этой партии, если такой верхогляд и новичок, как я, может играть в ней роль… Говорю это совершенно серьезно. […]

 

ЛЕО ИОГИХЕСУ

[Берлин], 6 марта [1899 г.