Былина вторая, о том, как Добрыня уехал на три года, а Владимир уговорил Алёшу поповича жениться на его жене

 

Из-за высоких Святых гор, из далёких болот северных вытекает матушка Непра-река. Бежит в неё ручейков сорок сороков, бежит речек чёт да нечет — широка река течёт под Киевом, а ещё того шире под заставой богатырскою. Бурливая пробегает порогами, тиха-спокойна к Лукоморью идёт. Впадает она в море синее, море-то синее — в Океан-море, а Океан-море — кругом всей земли.

Это была лишь присказка, а теперь вот пойдёт и сказочка.

 

Во стольном во граде во Киеве, у ласкова князя Владимира заведён был пир на весь мир, на всех князей да бояр, на всех могучих русских богатырей. Стал тут Владимир между столами похаживать, кудрями жёлтыми потряхивать, стал службу накидывать на удалых добрых молодцев. На всех богатырей он накинул службы лёгкие, одному молодому Добрыне Никитичу задал службу нелёгкую — ехать ему за тридевять земель в Золотую Орду, в землю татарскую, брать с татар дани-выходы за прошлые годы, за нынешние, за двенадцать лет с половиною.

От того заданья Добрыня печалится, приходит домой к родной матушке, жалуется:

— Ай же ты, родная моя матушка, честна вдова Омельфа Тимофеевна! И зачем же ты меня, несчастного, на свет родила? Родила бы ты меня лучше белым горючим камешком, встала бы на Лукоморье зелёное, бросила бы меня в Океан-море глубокое, лежал бы там камешек без движеньица. А ещё родила бы ты меня деревцем на Скат-горе, на Заставе богатырской, не для красы-басы, а ради поездок богатырских. Собирались бы под тем деревцем могучие богатыри, стояло бы то дерево век за веком, не двигалось. А ещё родила бы ты меня вольным селезнем на Непре-реке. Живёт утка-селезень на Непре век за веком, не кончается.

Отвечала ему родная матушка:

— Ай же ты, родной мой сыночек Добрынюшка! Если б знала я горе твоё печальное, родила бы я тебя силою в Самсона Самойловича, а мудростью в старого казака Илью Муромца, хитростью-то в молодого Алёшу Поповича, богатством в галицкого Дюка Степановича, а щапливостью в Чурилу Плёнковича, красотою в Иосифа Прекрасного, а кудрями жёлтыми в князя Владимира. А вот, как Бог дал, так и родила тебя, несчастного.

Говорил ей тогда Добрыня Никитинец:

— Задал мне Владимир службу нелёгкую: ехать за тридевять земель в Золотую Орду, в землю татарскую, брать с татар дани-выходы за прошлые годы, за нынешние, за двенадцать лет с половиною. Дай ты мне прощенье-благословенье родительское в чисто поле отправиться.

Дала ему Омельфа Тимофеевна прощенье родительское, стал Добрыня собираться в дорогу дальнюю. Надевал он цветное платье красное, надевал он доспехи кольчужные, сапожки надевал зелён сафьян, удалую шапку мурманку. Брал он меч-кладенец да саблю острую, вязал на бедро палицу булатную. Клал тугой лук в налучники, в колчан клал стрелы калёные.

Выходил Добрыня на широкий двор, в стойла лошадиные, выбирал из всех коней Бурушка косматого, своего коня богатырского. Говорил он Бурке таковы слова:

— Ай же ты, мой добрый конь, ретивый Бурушка косматый! Ты служи мне в бою верой-правдою, а в свободное время — утехою.

На коня клал Добрыня потнички, на потнички клал войлочки, на войлочки — сёдлышко черкасское. Затягивал седло двенадцатью подпругами шёлковыми, тринадцатую подпругу продольную клал для крепости.

А родная его матушка побежала во высокий терем, к молодой жене Настасье Микуличне. Говорила она её таковы слова:

— Ай же ты, моя любезная невестушка! Что же ты сидишь в высоком тереме, невзгоды над собой не ведаешь? Закатывается наше солнышко за тёмные леса, за высокие горы — уезжает Добрыня в чисто поле, в землю татарскую. Поди-ка ты скорее на широкий двор, подойди-ка ты к правому стремени булатному, спроси ты его необидчиво, куда он путь держит, да когда нам его назад ждать.

Молодая Настасья Микулична скорёшенько бежала на широкий двор, выбегала в тоненькой рубашечке без пояса, в одних чулочках без чёботов, подходила она к стремени ко правому, говорила таковы слова:

— Свет ты, моя любимая державушка, дорогой Добрыня Никитинец! Далеко ли едешь, да куда путь держишь? Скоро ли тебя ждать велишь, скоро ли в окошко выглядывать?

Отвечал ей Добрыня Никитич:

— Ай же ты дорогая супружница, молодая Настасья Микулична! Раз уж стала ты у меня выспрашивать, отвечу тебе я по совести. Еду я за тридевять земель в землю татарскую. Ты целый год меня жди, и ещё год прожди. А как третий год прождёшь, если я не вернусь, значит меня и в живых нет. Хошь вдовой живи, хошь замуж иди. Хоть за князя, хоть за боярина, а лучше за могучего русского богатыря. Не иди только за бабьего насмешника Алёшу Поповича, за брата моего крёстного.

Видели Добрыню на коня сядучи, да не видели едучи. Не воротами поехал — скакнул его конь через городовую стену. Только пыль в степи заклубилася.

 

Не две уточки серые сплывалися, не две лебёдушки белые слеталися — садились свекровушка с невестушкой вместе, плачут-обливаются, Добрынюшку из чиста поля дожидаются. День за днём — как дождь идёт, неделя за неделей, как трава растёт, год за годом — как река бежит, прошло времечка ровно три года.

Приходил тут к Настасье бабий насмешник Алёша Леонтьевич, говорил таковы слова:

— Ай же ты, молодая Настасья Микулична! Был я давеча в чистом поле, видел Добрынюшку убитого. Головой-то он лежит во ракитов куст, ногами лежит в Пучай-реку. Ясны очи вороны повыклевали, сквозь тело белое трава проросла. Зачем тебе одной жить, в окошко глядеть? Выходи за меня замуж, за Алёшу Поповича.

Отвечала ему Настасья Микулична:

— Ай же ты, бабий насмешник Алёша Попович! Верю: жив еще Добрынюшка, не пропала ещё любимая головушка. Исполнила я мужскую заповедь, три года ждала, теперь кладу заповедь женскую. Прожду я ещё три года мужа любимого.

Отстал от Настасьи Алёша Попович, стала она дальше ждать-горевать. День за днём — как дождь идёт, неделя за неделей, как трава растёт, год за годом — как река бежит, прошло ещё три года.

Приходил тут Алёша Попович к князю Владимиру, говорил таковы слова:

— Ай же ты, Владимир Красно Солнышко! Добрыня уж три года в чистом поле убитый лежит, а жена его три года вдовой живёт. Пойди, государь, за меня посватайся, послужу тебе верой-правдою.

Приходил князь Владимир к Настасье Микуличне во высок терем, говорил таковы слова:

— Ай же ты, молодая Настасья Микулична! Погибла богатырская головушка, не вернулся Добрыня из чиста полюшка. Лежит он головой во ракитов куст, ногами в Пучай-реку, ясны очи вороны повыклевали, растёт трава сквозь тело белое. Зачем тебе вдовой сидеть? Выходи за Алёшу Поповича.

Отвечала ему Настасья Микулична:

— Ай же ты, ласковый князь стольно-киевский! Прошёл мужской срок три года, да прошёл и женский срок три года. Выйду я замуж хоть за князя, хоть за боярина, хоть за могучего русского богатыря, да не выйду только за насмешника Алёшу Поповича.

Осерчал тут князь Владимир, говорил таковы слова:

— Ай же ты, Настасья Микулична! Коли сама не поёдешь, так мы силой возьмём, а коли силой не пойдёшь — постригу тебя в монахини. Будешь в келье со старицами дни доживать.

Не хочется Настасье стариться со старицами, плачет она, горюет, а делать нечего — надо идти за Алёшу Поповича. Согласилась Настасья на уговоры княжеские, сама себя и просватала.

Сегодня по рукам ударили, а уж назавтра и пир заправили. Собирались все князья, да бояре, все могучие русские богатыри на весёлый пир. Гости пьют-наедаются, друг перед другом хвалятся. Один хвалится силой удалой, другой —золотой казной, а Алёша-жених — невестой молодой. Только невеста Настасья Микулична на том пиру сидит невесела, не ест, не пьет, плачет о любимом Добрынюшке.

 

А Добрыня в ту пору жив-здоров по чисту полю поезживает, врагов-татар высматривает. Ездил Добрыня за тридевять земель в Золотую Орду, в землю татарскую — золотой казны не достал, так хоть буйну голову на плечах удержал. Охраняет Добрыня землю Русскую от злых татаровей, от супостатов окаянных оборону держит.

Притомился Добрыня, сошёл с добра коня, присел под сырым дубом крякновистым. Прилетали тут на сырой дуб голубок с голубкою, стали они целоваться-миловаться, друг с другом разговаривать:

— Добрый молодец под сырым дубом отдыхает, а жена-то его в Киеве пропадает. Отдали её замуж за бабьего насмешника, за братца крестового.

Добрыне те речи не понравились, садился он на добра коня скорёшенько, скакал к стольному городу Киеву. Приезжал Добрыня к своей матушке, честной вдове Омельфе Тимофеевне. Стучит-гремит Добрыня в ворота широкие, в окошки резные. Выглянула в окно его родная матушка, не узнала Добрыню, говорит слова сердитые:

— Эй вы, голи кабацкие! Отойдите от резных окошечек, над старухой несчастной не насмехайтеся. Был бы жив мой Добрынюшка, не дал бы надо мной насмехаться.

Отвечает ей Добрыня Никитич:

— Ай же ты, родная моя матушка! Не узнаёшь своего Добрынюшку?

Говорит ему родная матушка:

— У Добрыни лицо-то было беленько, а у тебя-то черно-заветрено. У Добрыни платье было цветное, сапожки были зелён сафьян, доспехи были богатырские. А на тебе рваньё-тряпьё подорожное.

Отвечает ей Добрыня Никитич:

— На ветру в чистом поле лицо моё заветрилось. Доспехи о сабли татарские изломалися, сапожки о стремена поистёрлися, платье цветное за долгие годы истрепалося.

Говорит ему родная матушка:

— У Добрыни было на левом боку пятно-заметочка.

Скидывал Добрыня рваньё-тряпьё подорожное, показывал на левом боку пятно-заметочку.

Тут старуха своей старости не услышала, отворяла ворота широкие, бежала на людную улицу, брала Добрыню за белы руки, целовала в уста сахарные, называла сыном любезным, приводила в палаты белокаменные.

Заходил Добрыня в светлы горницы, молился образам Спаса и Богородицы, спрашивал у своей родимой матушки:

— Где же моя молодая жена Настасья Микулична? Почему не встречает меня из чиста поля?

Отвечает ему матушка с горечью:

— Молодую жену твою Настасью Микуличну князь Владимир сосватал за Алёшу Поповича. Не своей волей за него пошла, пригрозил ей Владимир силою.

Осерчал тут Добрыня Никитич, говорил таковы слова:

— Ай же ты, дорогая моя матушка! Ты неси мне платье скоморошное, неси мне гусли яровчатые.

Оделся Добрыня в скоморошье платье, взял звонкие гусли яровчатые, пошёл Добрыня на свадьбу Алёшину.

Приходил он в палаты княжеские, крест он клал по-писанному, поклоны вёл по-учёному, кланялся князю с княгинею, да ещё жениху с невестою. Говорил Добрыня таковы слова:

— Ай же ты, гой еси, князь Владимир! Ай же молодая княгиня Апраксия! Нет ли на пиру местечка для скомороха весёлого? Не сыграть ли вам в гусли яровчатые?

Отвечал ему князь Владимир:

— Ай же ты гость-скоморох! Все места-то у нас засажены, осталось только на печке муравленой.

Садился Добрыня на печку, стал он гусли налаживать. Струнку к струнке натягивает, пальцами тонкими подёргивает. Завёл он танцы из Царя-града, песни запел из Ерусалима, припевочки из-за синя моря.

Тут гости все заслушались, уши развесили. Князю такая игра понравилась, говорил он Добрыне таковы слова:

— Ай же ты, весёлый скоморошина! Ты садись на первое место, возле меня, а не хошь — садись на второе место, напротив меня. А не хошь — садись на третье место, какое сам выберешь.

Слезал Добрыня с печки муравленой, не садился он возле князя, не садился напротив, а садился, где ему понравилось — напротив невесты Настасьи Микуличны. Говорил он таковы слова:

— Ай же ты, солнышко Владимир-князь! Позволь-ка мне налить чару зелена вина, да чару не малую — полтора ведра.

Отвечал ему Владимир:

— Ай же ты, весёлый скоморошина! За твою игру за удалую пей ты без меры зелено вино.

Берёт Добрыня чару немалую, наливает в чару зелена вина, да кладёт туда перстень чиста золота. Не тем перстень дорог, что из золота, а тем дорог, что обручены тем перстнем были Добрыня с Настасьюшкой. Подаёт Добрыня чару Настасье Микуличне, говорит таковы слова:

— Ай же ты, молодая Настасья Микулична! Пей до дна — увидишь добра. А не выпьешь до дна — не увидишь добра.

Настасья Микулична не замешкалась, брала она чару одной рукой, выпивала чару одним духом. Выпила Настасья чару до дна, золотое колечко на дне оставалося, к устам сахарным колечко подкатилося. Как узнала Настасья своё кольцо обручальное, говорила она таковы слова:

— Не тот мне муж, кто рядом сидит, а тот мне муж, кто напротив стоит. Это не весёл скоморох, а могучий богатырь Добрыня Никитинец.

Скакала она через столы дубовые, падала Добрыне на груди белые, целовала уста сахарные. А Добрыня говорил князю Владимиру:

— Не дивлюсь я на женщину: она душа подневольная, а дивлюсь я на князя киевского. Ежели женщина добром не идёт, он её силой берёт. А ещё дивлюсь я на братца крестового, на Алёшу Поповича. Не видел он мужа убитого, а молодую жену уж вдовою назвал. Мало девок Алёше в Киеве, на чужую жену позарился.

Взял тут Добрыня Алёшу за кудри жёлтые, поднял под расписной потолок, хотел кинуть на кирпичный пол, разбить его в крохи поганые. Взмолилась тут за Алёшу княгиня Апраксия:

— Ай же ты, Добрыня Никитович! Ты оставь нам Алёшу хоть для памяти.

Поостыл Добрыня Никитович, закинул Алёшу под лавочку. Сам берёт он за белы ручки молодую жену Настасью Микуличну, да ведёт её в свои палаты белокаменные. Стали они с тех пор жить-поживать, да любовь наживать.