Песнь третья, о том, как Дюк хвастает своим богатством

 

Приехал Дюк в стольный Киев-град, заехал на княжий двор. Привязывал добра коня к столбу точёному, к кольцу золочёному, заходил в высокий терем, крест клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному, на все стороны кланялся, желтыми кудрями до самой земли.

Ходят по терему люди дворовые княжеские, говорят Дюку таковы слова:

— Ай же ты, удалой добрый молодец! Обученье видим твое полное, да Владимира князя дома-то не случилося. Отправился князь в церковь Божью к заутрени.

Выходил Дюк на улицу парадную, да пошёл Дюк к церкви Божьей. Заходит Дюк в церковь, крест кладёт по-писанному, поклоны ведёт по-учёному, кланяется на все стороны, князю Владимиру в особинку. Говорит ему Владимир Красно Солнышко:

— Скажи ты, удалой добрый молодец, какой ты орды, какой земли? Какого отца, какой матушки, каким тебя именем звать-величать?

Отвечал ему Дюк Степанович:

— Я из богатой земли Волынской, из славного города Галича. А зовут меня молодой боярский сын Дюк Степанович.

Случился тут молодой Чурила Пленкович. Говорил Чурила таковы слова:

— Ай же ты, солнышко-князь стольно-киевский! Насмехается мужичина-деревенщина. Не молодой боярин он, а прислуга боярская. От боярина сбежал, добра коня украл, а для того назвался добрым молодцем, чтоб ты для него собрал столованье почестной пир, чтоб наградил его золотой казной несметною.

Говорил тогда молодой Дюк Степанович:

— Ай ты солнышко-князь стольно-киевский! Не для хлеба-соли я приехал к вам, не ради несметной золотой казны, не для честных пиров. А приехал я город ваш Киев посмотреть — идёт о нём слава великая. Приехал я на красу киевскую подивиться, Господу Богу помолиться, да тебе, князь, поклониться.

Брал его тогда Владимир за белы ручки, целовал в уста сахарные, называл молодым боярином Дюком Степановичем. Отстояли они заутреню, пошли по улице парадной. А на улице мостовая была чёрной землёй засыпана. Подлило чуть дождика, сделалась сразу грязь по колено, замарал Дюк сапожки зелён сафьян. Говорит тут Дюк князю Владимиру:

— Слыхал я от батюшки от родителя, что Киев-град дивно красив, а у вас тут все не по-нашему: церкви у вас деревянные, маковки на церквах осиновые, мостовые у вас чёрной землёй засыпаны. Подлило дождичка, сделалась грязь по колено, замарал я сапожки зелён сафьян. А у нас-то в Галиче мостовые все дубовые, сукнами красными застланы, церкви-то у нас белокаменные, маковки золочёные.

Как зашли они на широкий княжеский двор, где стоял дюков конь привязанный, говорил ему Дюк таковы слова:

— Горемыка ты, Бурушка мой косматый! Помрёшь ты здесь с голоду. Брошено тебе овсишка зяблого, а в своём-то Галиче не хотел ты есть и пшена белоярового.

Заходили они в высокий терем, в гридню светлую, садились за столы дубовые, пошло у них столованье, почестной пир. Как все на пиру на том наедалися да напивалися, стали похваляться да хвастаться. Иной хвастает золотой казной, а иной — удачей молодецкой. Дурак хвастает молодой женой, а умный — доброй матушкой. Только Дюк сидит да ничем не хвастает, ест он калачики крупивчатые, пьёт он пива медвяные.

Берёт он калачик крупивчатый, мякиш ест, а корку под стол мечет, берёт пива медвяные, сверху пригубливает, остаток в окно льёт. Увидел то Владимир Красно Солнышко, Дюка спрашивает:

— Отчего ты, Дюк Степанович, у калачика мякиш ешь, а корки под стол мечешь? Отчего пиво сверху пригубливаешь, а остаток в окно льёшь?

Отвечает ему Дюк Степанович:

— Не могу я есть ваших калачиков — пахнут они хвоёй сосновой. Не могу пить пива медвяного — пахнет тухлятиной. Всё-то у вас в Киеве не по-нашему. У вас печки-то глиняные, поды-то все кирпичные, помела сосновые в лохань макают. А у моей матушки в Галиче печки-то все муравленые, поды медные, помела шёлковые в сыту медвяную макают. А калачики у нас — один съешь, другого хочется, другой съешь — по третьему душа горит, третий съешь, четвертый с ума нейдёт.

Говорил ему ещё Дюк Степанович:

— Да и всё-то у вас в Киеве не по-нашему. У нас в Галиче, у моей родной матушки копаны погреба глубокие, на цепях туда бочки спущены, да проведены туда трубы подземные. Как повеют ветры в чистом поле, задуют в те трубы подземные, в погреба глубокие, бочки на цепях зашатаются, пива в бочках сколыхаются. Оттого пиво наше не тухлое. А у вас в Киеве погреба глубокие-то копаны, да бочки спущены на сыру землю, оттого ваше пиво тухлое.

Вставал тут молодой Чурила Пленкович, говорил таковы слова:

— Ай же ты, Владимир, князь стольно-киевский! Мужичина-деревенщина над тобой насмехается, в глаза детина подлыгается. Посади ты его во глубок погреб, вели имение его описывать.

Говорил тут Дюк Степанович таковы слова:

— Ай Чурила ты Пленкович! Сам ты передо мной мужичина-деревенщина! Во славном во городе во Галиче, в Волыни богатой, у моей родной матушки всё имение тыном булатным обнесено, столбики точёные, маковки золочёные, ворота решётчатые, подворотни серебряные. На широком дворе-то у нас сукна красные постланы, в высоких теремах потолки изукрашены златом-серебром, в конюшнях у нас табуны лошадей бессчётные — всё пшено белоярово зоблют. Да еще насыпано у нас двенадцать погребов глубоких красного золота, да чистого серебра, да скатного жемчуга. На один погреб я весь ваш Киев продам и куплю.

Князь Владимир тут разобиделся, посадил Дюка в глубокий погреб на овёс и воду, послал старого боярина Бермяту Васильевича дюково имение описывать.

Приехал Бермята Васильевич в город Галич, подъезжает к Дюкову имению. Видит, правду Дюк говорил: вокруг имения булатный тын, столбики точёные, маковки золочёные, двери решётчатые, подворотни серебряные. Заезжал Бермята на широкий двор, сходил с добра коня, входил в гридню столовую, крест клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному. Сидит в гридне старуха — не много на ней шёлка, да вся в серебре. Говорит ей Бермята Васильевич:

— Здравствуй, дюкова матушка!

Отвечает ему старуха:

— Я не дюкова матушка, я дюкова портомойница.

Пошёл Бермята в другую комнату, сидит в той комнате старуха — не много на ней шёлка, вся в красном золоте. Говорит ей Бермята Васильевич:

— Здравствуй, дюкова матушка!

Отвечает ему старуха:

— Я не дюкова матушка, я дюкова постельница!

Пошёл Бермята в третью комнату, сидит в той комнате старуха — не много на ней шёлка, вся в скатном жемчуге. Говорит ей Бермята Васильевич:

— Здравствуй, дюкова матушка!

Отвечает ему старуха:

— Я не дюкова матушка, я дюкова чашница. Ты, боярин, напрасно спины не ломай, шеи не сгибай. Коли хочешь увидеть Дюкову матушку, утром встань ты ранёшенько, становись у церкви с нищими, с калеками. Там и встречай дюкову матушку, как пойдёт она в церковь к заутрене.

Выходил тут Бермята на широкий двор, садился на добра коня, выезжал в чисто поле. Раскинул он шатёр белополотняный, переспал ночку тёмную, вставал утром ранёшенько, становился у церкви с нищими да с калеками. Проходила сперва толпа лопатников, улицу всю выравнивали, проходила затем толпа метельщиков, улицу всю вымётывали, потом проходила толпа постельщиков, стелили на землю сукно красное. Проходили за ними тридцать девиц со девицею, вели честную вдову дюкову матушку, несли зонтики подсолнечные, чтоб не пекло ей солнце красное, не капала роса утренняя. Выходил к ней боярин Бермята Васильевич, говорил таковы слова:

— Здравствуй, честная вдова дюкова матушка!

Говорила ему на то дюкова матушка:

— Ты откулешный, боярин, удалой добрый молодец? Какой земли, какого роду племени?

Отвечал ей Бермята Васильевич:

— Из города я из Киева, боярин Бермята Васильевич. Видел я вашего сына любезного, молодого боярина Дюка Степановича. Хвастал Дюк своим имением богатым, осерчал на него князь Владимир Красно Солнышко. Посадил Владимир сына вашего в погреба глубокие на овёс да воду, послал меня его имение описывать.

Брала его дюкова матушка за белые руки, целовала в уста сахарные, говорила ему таковы слова:

— Ай же ты, боярин Бермята Васильевич! Вовек не описать тебе имения нашего!

Повела она Бермяту в палаты белокаменные, сажала за столы дубовые, за яства сахарные, подносила ему меды стоялые да вина заморские, да калачики крупивчатые. Ест Бермята калачик крупивчатый — другого хочется, другой ест — о третьем душа горит, третий ест — четвертый с ума нейдёт.

Повела Дюкова матушка Бермяту имение описывать. Завела в клетку сапожную, не смог Бермята сапог пересчитать. А сапоги-то всё новые, недержаные. Завела в клетку, где платья цветные висят — не то, что пересчитать, а и переглядеть не смог Бермята платья цветного, всё нового, недержаного. Повела Бермяту дюкова матушка в клетку седельную — не смог Бермята применить тут ума-разума, а всё седла новые, недержаные, каждому седлу цена пятьсот рублей. А как повела дюкова матушка Бермяту в конюшни стоялые — у Бермяты от тех коней в глазах помутилося, никакому жеребцу он и цены не знал.

Садился тут Бермята на ременчат стул, писал ярлыки скорописчатые, посылал парубка с теми ярлыками к князю Владимиру. В тех ярлыках написано:

«Ай же ты, Владимир, князь стольно-киевский! Пошли ты сюда бумаги три воза, да тридцать человек переписчиков. Не описать дюкова имения и в три года».

Повела тут его дюкова матушка в погреба глубокие. Насыпано в тех погребах злата да серебра, да мелкого скатного жемчуга, да каменья самоцветного несметное множество. Говорила Бермяте дюкова матушка:

— Пиши, Бермята Васильевич, князю ярлыки новые, вели продавать на бумагу весь Киев-град, да на чернила славный город Чернигов. Пусть едут сюда переписчики, да не переписать им имения вовек.

Боярин Бермята Васильевич тут призадумался, садился скорым-скоро на добра коня, ехал в стольный Киев-град к князю Владимиру. Выпускал тогда Владимир Дюка из погреба, отпускал на все четыре стороны.