Почему доказательство доказывает?

Если бы существование сверхъестественного было очевидным, его бы не старались доказывать.

Доказательством называют обоснование истинности мысли (или ложности – в случае опровержения), то есть ее соответствия тому, что взаимо действует с нами и что мы за это выразительно величаем действительностью (“реальностью”, “существующим”) и потому вынуждены полагать тем, в чем мы живем. И установление истины именно взаимодействием происходит по необходимости, – потому что действительность определяет результаты нашего действия – факты.

Потому-то доказательство не может быть ничем иным, кроме подтверждения идеи взаимо действием, короче, делом, или, по-книжному, практикой, в частности, ее разновидностью – действием, проводимым специально ради познания, – опытом (экспериментом), то есть соответствия мысли фактам, воспроизводимым или сохраняющимся.

Практические факты – не то, что нами только наблюдаемо (оно, бывает, всего лишь кажется), а то, что у нас неизменно получается во взаимо действии. Оттого-то понимание (“интерпретация”) факта может меняться, но сам факт неопровержим.

А как же доказательство умозрительное (логическое, теоретическое)? Где здесь действие?

Подтверждение тезиса может быть непосредственным – практическое доказательство, – испытание, или опосредованным – теоретическое (логическое) доказательство – открытие сочетающих тезис “очевидностей” – идей, всегда утверждаемых практикой.

Таково логическое доказательство, применяемое, к примеру, в математике, – сведение доказываемой теоремы к взаимоотношению образующих ее положений, принимаемых за очевидные, – аксиом. Или в физике – разложение события на образующее его взаимодействие отношений, известных в качестве простых и всегда утверждаемыхопытом, – на взаимодействие законов. (Впрочем, Ньютон их называл тоже аксиомами). Именно поэтому при строгом определении и символизации и понятий и правил действий над ними (алгоритмов) логика может, так сказать, «вычислять» доказательства. Таким образом, логическое доказательство, употребляя очевидности как свои средства (аргументы или основания), своим последним основанием имеет дело.

Очевидность требуют доказать, когда ей, по-видимому, противоречит очевидность другого опыта, то есть когда очевидности нет. Хотя такое исчезновение очевидности не означает, что противоречащие очевидности отменяют друг друга: они принадлежат разному опыту, и очевидность более широкой практики включает более узкую, как, скажем, квантовая физика микроскопические объектов и околосветовых скоростей, начатая Планком, Гейзенбергом и Шредингером, включает в качестве своего частного случая Ньютонову физику сравнительно крупных тел и малых скоростей, лишь вне этой территориальной относительности ей противоречащую.

Отрицание старых законов означает не выбрасывание их, а лишь ограничение и дополнение.

1.2.Сверхъестественность – сверх закона.

Помнению мистиков, в мире звучит божественный глагол, в частности, время от времени происходят события, непосредственно показывающие существование сверхъестественного (потустороннего), – чудеса (миракли): хождение по воде, усмирение бури, остановка солнца, превращение воды в вино и т.п.

Не верите?

Сверхъестественным (сверхприродным, “вышемирным”, “трансцендентным”) обычно называют противоречащее естественным (≡ природным) законам. Слово "противоречие" здесь употребляется не в диалектическом смысле взаимного противоединства противоположного (Какое может быть единство с тем, что, как полагается, здесь не существует?), а в смысле инакости, инородности, несогласия, несоответствия.

Но и с этой оговоркой такое определение очень неточно. Сверхъестественное – не то, что противоречит тому или иному закону. Биологические явления противоречат законам механики; законы механикинельзя распространять на химические явления и т.д. За границами действия любого закона протекают противоречащие ему явления, но они оттого не сверхъестественны.

Нельзя сказать и что сверхъестественно – то, что противоречит всем законам вообще: этак ни один миф мы не сможем отнести к сверхъестественному, потому что нам не могут быть известны “все” законы.

С другой стороны, мало ли фантазий, противоречащих известным и неизвестном законам, которые все же никак не относятся к сверхъестественным? В приключениях Апулея, фантасмагории Гофмана об уродце Цахесе, которому окружающие невольно приписывают чужие достоинства, фантазии Гоголя – о носе, превратившемся в важничающего чиновника, в рассказе Бальзака “Шагреневая кожа” – символе власти денег, в романе М.Шелли об искусственном добром человеке Франкенштейне, который убивает своего творца, в сатирах Щедрина, в рассказе М. Булгакова “Собачье сердце”, в романах Жуля Верна, – хотя бы о полете из пушки на Луну, – или в повестях Александра Грина о дивно прекрасных странах и людях.

Искусство в своих вымыслах живописует человеческие мечты или страхи или олицетворяет общественные извращения реальности, чтобы выставить их всем на вид, но не выдает за реальность их сами.

Однако невозможные идеи возможны не только в искусстве. Как известно, и в науке в обобщениях фактов есть фантазии, которые воспринимаются часто даже не гипотезами, а достоверным знанием, – вроде флогистона у химиков 17 века или мирового эфира у физиков 19 века. Они не соответствуют законам, и все же – это наука, а не мистика, потому что хотя это фантазии, но фантазии о законах, почему они сформулированы так четко, что доступны опровержению контрфактом и в принципе могут быть проверены практикой.

Предвижу недоумение: как же так, сверхъестественное противоречит не тому или иному закону и даже не всем законам вообще? Что же оно тогда соответствует что ли естественным законам?

Нет, конечно. Оно противоречит не одному, так другому закону, но такое определение сверхъестественного, как мы убедились, совершенно не отделяет его от естественных явлений и фантазий и, стало быть, недостаточно и неудовлетворительно.

Закон есть постоянство (станта), так сказать, природный шаблон, правило, – иначе, неизменность в изменениях, непременная однородность действия всех однородных вещей.

Законом является и причинное постоянство – всегдашнее производство причиной своего следствия. Но не только. Закон шире причинности: 332 метра в секунду – скорость распространения звука в воздухе (при нормальном атмосферном давлении и при 0°С) – закон, но о причине здесь речи нет. Закон – это и постоянство сложных зависимостей (например, материалистический закон обусловленности всего облика общества его материальными отношениями) и постоянство в соотношении между строением и свойствами вещей (периодический закон химических элементов Менделеева или сходство свойств микрочастиц в их восьмеричных семьях – мультиплетах), и постоянство свойств (снег белый)_; и отражаемое в математических уравнениях постоянство количественных соотношений в разных превращениях (например, механического движения в теплоту) и перемещениях (постоянство скорости звука в определенной среде); и постоянство любой простой последовательности явлений, даже без всякой зависимости между ними (смена дня и ночи – закон).

Закон шире причинности, хотя, конечно, любое единообразие отношений, как и все на свете, имеет свою причину, а именно, является следствием единообразия своих условий. Скажем, та же скорость распространения звука в воздухе обусловливается взаимоотношением его молекул, а постоянство этой его скорости – постоянством этого взаимоотношения. Любой закон производится другими, причинными законами – сущностными, составляющими его сущность; те в свой черед – еще более глубокими законами – и так без конца.

Причем для человека особенно важны именно причинные законы. Снег белый – знание таких законов дает нам возможность предвидеть события, но не дает возможности изменять их. Мало проку знать, что было, не зная, почему. Только знание причинных законов, попросту, причин позволяет изменять следствия. Люди потому любят во всем докапываться до причин, – того, что вызывает – изменяет явления, что нам самим необходимо вызывать – изменять.

Неверно понимать “ всеобщность ” законов как их неограниченность.

“Действие” любого закона ограничено определенными условиями: однородно действуют лишь однородные вещи в однородных условиях; иначе говоря, проявление этого действия может быть одинаковым только при одинаковых прочих, встречных действиях. Равенство скорости света 332 метрам в секунду – вечный закон, но только для физических условий земной атмосферы или подобного небесного тела.

Зависимость силы тяготения в прямой пропорции от массы тел и в обратной – от расстояния – этот закон Ньютон вывел из изучения падения тел на Земле, а потом из движения планет, комет и Луны. Позже астрономы обнаружили, что ему подчиняются двойные звезды, удаленные от нас, по их подсчетам, на десятки миллионов световых лет, и еще более далекие скопления туманностей за десятки миллиардов световых лет. Границы его действия неизвестны, но практика познания всех законов заставляет нас полагать, что и он действует лишь там, где вселенная имеет такой же физический характер, как и в ее известной нам части, хотя, чем отличается этот возможный мир другой физики, мы не знаем. Некоторые особенности звездного мира наводят науку на предположения, что в ядрах галактик возможны гигантские сгустки масс, порядка 10¹⁰ солнечной, при которых плотность вещества и сила тяготения возрастают в миллиарды раз, и не исключено, что в таких условиях действие ньютонова закона гравитации меняется, что и допускают астрофизики (у нас, например, В.А. Амбарцумян и В.В. Казютинский).

Хотя в любой бесконечности, всюду, где обстоятельства складываются в те же условия, их поведение следует тем же законам. Всеобщность законов диалектически едина с их ограниченностью.

Сверх ъестественное – то, что противоречит самой сущности закона как такового – непременной однородности действия однородных вещей в однородных условиях, то есть оно есть нечто капризное, может быть, повторяющееся, но не постоянственное, а, так сказать, «сверхзаконовое», и оттого непостижимое.

Чудом мистики называют событие сверхъестественное: противоречащее естественным постоянствам, которые действуют в его обстоятельствах. Например, описанное в Библии знаменное хождение Христа по волнам, воскрешение Лазаря, или не менее знаменитое чудо, совершенное его мамой – девой Марией. Или поведанное Кораном великое чудо пророка Магомета, снявшего с неба луну и продевшего ее через рукава своего халата. Что тут скажешь? Ведь власть бога "над природой беспредельна и даже самые чудеса не дают полного представления о ее беспредельности, так как она превышает меру всякого человеческого понимания", – просвещает нас один из столпов современного православного богословия. (Сибирев Г., с.23)

Не надо путать постоянство и повторяемость. Закон не имеет повторяемости или регулярности, если нет повторяемости или регулярности условий. А мистика основана на вере в повторяемость чуда – в зависимости от силы веры, чистоты помысла и т.д.: иначе бы молитвы были бессмысленны. Но не в постоянство: если б за каждой сильной и чистой молитвой следовало ее исполнение – чудо, то чудо стало бы законом, чуда бы не стало.

Одни мистики видят в чуде нарушение природных постоянств (например, известный в свое время профессор Петроградского университета неокантианец А.И.Введенский (с.9), другие не нарушение, а только их преодоление или приостановку (Brugger W. Ibid.) чрезвычайным вмешательством чего-то сверхъестественного. Как формулирует одобренный Московской Патриархией учебник по основному богословию, чудо – “чрезвычайное воздействие Божие на человека или природу, которое выходит, как правило, за границы естественных закономерностей”. (Осипов А.И., 2002, с.248).

Как закон тяготения не нарушается оттого, что мы подняли камень, – иллюстрируют мистики свою мысль, – так и поднятие Христа над волнами может быть не отменой закона, а преодолением его. Другой столп православной апологетики П.Я. Светлов сравнивает чудо с вмешательством механика в обычный ход часов (с.3).

Понятно, с мистических позиций само различие чуда и закона относительно и существует лишь для нас, но не для верховного вседержителя, потому что, по мистическим представлениям, и естественные законы миру дал его творец: "естественное и сверхъестественное различаются лишь в нашем ограниченном сознании". (Лейбниц Г, т.1,с.497, Сибирев Г., с.17, 23-24; Августин Аккерманский, с.84.).

Во времена Гоббса и Локка естественнее законы даже называли не иначе как божественными законами. Вероятно, отсюда идет во многих языках и само использование юридического названия правительственного приказа, межклассового или международного соглашения, касательно повторяющихся действий людей (сцелью установить в них единообразие) для обозначения объективных, то есть уже независимых от наших знаний и желаний единообразий в мире природы и общества: их тоже считали велениями, только от бога.

Для нас эта двусмысленность слова "закон" – только древняя метафора. Однако она нередко сбивает е толку начинающих, особенно когда речь идет об естественных общественных законах: их путают с юридическими законами – с правом, воображая, что их так же можно изменять и нарушать, как государственные распоряжения.

Но как там с различием чуда и закона для бога – не имеет значения, потому что даже по мистическим понятиям оно никому не может быть известно. Как ни представляй чудо: нарушением ли естественных порядков или преодолением их – одно не меняется: за чудом мистики полагают сверхъестественную ≡ сверхзакон ов ую причину – противоположное естественным постоянствам.

 

1.3.Чудо или диво.

Говорить о чуде – самонадеянность: чудом называют явление, стоящее вне природы, но разве мы знаем “всю” природу?

Нередко чудом называют необычайные явления – дива, вроде падения метеоритов, появления комет, солнечных мечей и других диковинок. Так, античные народы величали "семью чудесами света" грандиозные египетские пирамиды, храм Артемиды в Эфесе, парящий на 127 мраморных колоннах, сверкающую бронзовую статую бога солнца Гелиоса, ростом приблизительно с 12-этажный дом (36 метров), еще более громадный 120-метровый античный небоскреб – александрийский маяк и пр. В наши дни чудом называют исполинскую бетонную плотину Братской гидроэлектростанции или полеты человека в космос, от которых у нынешних землян при первых известиях дух захватывало, словно от ожившей фантастики. Старожилы помнят, как в свое время люди немели и ахали от восторга перед чудом – паровозом, затем – самолетом, радио. Со временем диво становится обыкновенностью – уже не удивляет.

Диво – это, говоря в первом приближении, все для кого-то необычайное и необъяснимое, что вызывает удивление. Но в нем нет ничего сверхъестественного. Чудом его именуют в переносном смысле, для сравнения, чтобы показать свое изумление. Однако мистик диво считает чудом. Мистики принимали, а многие и поныне принимают за чудо, например, пробуждение, кажется, умершего человека от летаргического сна. Американские туземцы при первых встречах с конкистадорами теряли разум в суеверном ужасе от несущихся на них всадников, ружейного грома и собак.

Мертвым смехом смеется ослепительная пустыня над своими пленниками. Песок с шелестом пересыпается под дыханием душного ветра. В песке вязнут ноги. Солнце расплылось в раскаленном белом небе, словно ржавое пятно, и жжет, колет, как тысячи иголок. На губах и лице трескается кожа, и при каждом вздохе обжигает грудь. В голове шумит, от усталости люди почти падают, и их окружает дремотное безразличие гибели. И вдруг впереди засверкала вода. Глубокая и прозрачная, она танцует и мерцает, в ней качаясь, ломаются отражения зеленого берега, от нее веет прохладой и тенью. Колышутся в воздухе темные листья пальм, видны белые постройки, вон идет женщина в белой одежде... Но напрасно устремляются измученнее путники к оазису. Пышный, и казалось, совсем близкий, он отступает все дальше и дальше, завлекая людей в сторону от тропы, – и вдруг исчезает…, оставляя их среди бесконечных барханов – медленно гибнуть и метаться в отчаянии в поисках потерянного пути. Это был мираж. Лучи, поднявшиеся от далекого оазиса, преломились, как в линзе, в неоднородности теплых и холодных слоев атмосферы, особенно резкой над пустынями, – и через десятки или сотни километров вернулись с небесных высот к земле.

Миражи оазисов суеверные бедуины относили к шуткам коварной феи пустынь Фата-морганы. Подобные же видения парящих над морской равниной кораблей, внезапно возникающих иисчезающих вдали, породили у старинных моряков знаменитую легенду о воздушной корабле "летучего голландца".

Еще в начале 20-го века некоторые философы допускали сверхъестественное в тайнах гипноза и сомнамбулизма. Понятно, экзотические явления, подобные, миражам, гипнозу или полярным сияниям, давно в той или иной степени исследованы, и, если не вполне объяснены, то, во всяком случае, подробно описаны, и в наш просвещенный век все меньше людей, которые бы не знали о них и удивлялись им. Поэтому и современные мистики, если они достаточно учились, тоже не видят в них чуда.

Одни дива приобыднели, зато открылись новые дива. Сегодня удивляются какому-нибудь смещению линий к красному краю в спектре далеких звезд, слабому фотонному фону в космосе, античастицам, кваркам, или недавно открытым астрономами необычайно мощным звездам, – "квазарам" со светимостью большей, чем у целых галактик с их миллиардами солнц. Или “неопознанным” летающим и ныряющим тарелкам (НЛО) – явлениям, со свойствами, не укладывающимися в ныне известные физике законы.

.Есть и дива, так сказать, философские – теоретические спорности и трудности, такие, как доказательство существования внешнего мира – для Б. Рассела (1957, с.204) и для А. Эйнштейна (т.4, с.136) или “принцип неопределенности” в квантовой механике: определение микрообъекта одной характеристикой делает невозможным другую (2.3.), – для В. Гейзенберга – “непостижимая тайна в самом центре Вселенной” (“Вопросы философии”, 1999, № 2, с.115).

Но, как и в прежних загадках физики, астрономии, психологии и т.п., мистики подозревают в этих новых дивах сверхъестественное. Обычно это не выискивания и спекуляции богословов, для этого недостаточно сведущих в науках, а гадания самих ученых, – тех из них, которые в глубине души являются мистиками и теряются перед встающими проблемами. Сегодня бога ищут в “антиматерии” (веществе, состоящем из противоположно заряженных “античастиц”), фотонах, кварках, микромире, мегамире, представляя бога растворенным где-то в загалактических глубинах и т.д. Известный бельгийский астроном Ж.Леметр, он же католический аббат и президент Ватиканской академии наук, предложил объяснять странный спектр звезд разлетанием всех их из какого-то одного центра вселенной, где, по его подозрениям, ипроизошло творение мира – Большой взрыв “первобытного атома” (8.4.). В порядке вещей, что римский папа в 1951 году с готовностью одобрил гипотезу Леметра, так же как и православное богословие (см. Кузнецов С.Г., с.189)

Переменились только дива, но не манера мистиков подозревать в них чудо. Они всегда предполагали возможность сверхъестественных причин там, где еще не обнаружены естественные.

По-видимому, именно дива и явились прообразом идеи чуда. Чудо – лишь абсолютизация дива: диво длякого-то необычайно и необъяснимо, а чудо мистики полагают абсолютно (для всех и навсегда) необычайным – что и означает сверхъестественность, – а потому абсолютно необъяснимым.

Однако отсюда следует “относительность” сверхъестественного – зависимость признания чего-то чудом “от точки зрения” (Флоренский П. А., т.1, с.146), а это делает критерий чуда субъективным и лишает доказательности.

Неизвестность естественных причин – не доказательство сверхъестественной причины. У дива неизвестны естественные причины, но так же нет и никаких показателей чего-нибудь сверхъестественного. Мир – как гурия: без конца загораживается от людей загадками. Но разгадывая их, люди ни в одном случае не нашли за ними сверхъестественного, – основание для заключения (“экстраполяции”), что и в будущем не найдут.

Вот уже много столетий и до наших дней в Неаполе, в соборе святого Януария – покровителя города, происходит чудо: собранная в две ампулы застывшая кровь мученика, казненного, по преданию, в 305 году, по определенным числам три раза в год, в мае, сентябре и декабре, приобретает текучесть. С середины 17 века ведется "дневник собора и сокровищницы”, в котором каждые раз подробно регистрируются эти чудеса. По сей день в их торжествах участвует цвет неаполитанской знати и священников, возглавляемых самим кардиналом. В великолепном соборе с утра давятся толпы молящихся и любопытных. Когда, наконец, ампулы достанут из тайника и один из аристократов взмахнет белым кружевным платком в знак того, что чудо свершилось, – толпа ревет, кричит и смеется, вверху гулко ударяют соборные колокола, их трезвон подхватывают все церкви города и архиепископства, и минут 15 гудят все заво­ды и суда в порту. Вечером город – подъезды и окна – светятся цветными лампочками иллюминации, а улицы зевают на торжественное шествие, возглавляемое графами, князьями, сенаторами, капиталистами, генералами, под пение церковного гимна и ослепительную метель фейерверка. (См. Стендаль, с.70-; Брез Т.)

Чем вызываются эти метаморфоза святой крови, можно только догадываться, говоря высоким стилем, строить гипотезы – что значит, что это явление пока не подвластно человеческой практике: просто католическая церковь не допускает к ним исследователей, а ее печать уверяет, что в опытах, которые разные научные организации ставили с другой высохшей кровью (иногда к ней пробовали примешивать разные вещества и слегка нагревать, как это может быть в духоте собора) или с той же самой святой кровью, но в другие дни, ее не удавалось сделать текучей. Возможно, это – еще один поповский фокус, а, возможно, это диво и для самих попов. Не в этом дело, как бы там ни было, это периодическое таяние вы­сохшей крови, конечно, не чудо. Прежде всего потому, что это диво вот уже многие сотни лет в определенных условиях автоматически повторяется – за отдельными исключениями, оно не может не явить­ся, как образцовый чиновник на службу. Но, как мы выяснили (1.2), обязательное явление – не чудо, а закон, пусть не объясненный.

По разным церквам, в границах бывшего Неаполитанского королевства, подобное разжижение происходит с кровью и других святых: Иоанна Крестителя, Стефана, Патриции, Людвига Гонзака и других, Только праздники этих чудес почему-то не обставляются таким шумом, видимо, потоку, что церковные власти хотят скрыть от грешного мира самое большое чудо в этих чудесах: как кровь стольких почтенных святых избрала местом своих волшебных превращений именно этот уголок земли?

Все согласны, что закон – это неизменность изменения при определенных обстоятельствах, а чудо, если б оно было, – это исключение из природных порядков, нарушитель вселенской дисциплины. Хотя мистики и "законы природы" считают "действиями бога", но, и по их представлению, законы бог "создает постоянно", а чудо – "однократно" (А.Введенский, 1922, с.9; Brugger W., S. 393).

Еще открытие чуда: нередко мистики всё вокруг объявляют чудом, в значении, испытывающем действие бога: каждую былинку и цветок, каждую каплю росы и звезду в небе. "Промысел божий простирается на все существующее”. Поэтому "все чудесно”.

Однако с какой стати? Оттого что назвать Тартюфа чудом, он чудом не будет.

Для обоснования начинается отыскивание во всем на свете еще нерешенных наукой загадок: Почему течет вода? Человек – прах, а мыслит? Откуда взялись звезды? – Куда ни глянь – всё чудо.

В этом случае чудом именуют тоже диво, точнее обыкновенное, но непонятное. Все, что ни есть, чудом может называться лишь метафорически, в том смысле, что все вокруг удивительно, потому что в каждом кусочке мира бездна тайн, а совсем не в том смыс­ле, что все противоречит естественном законам.

Чудо и доказательство

Доказательство должно быть демонстрационным, то есть таким, чтобы его можно было испытать (1.1) и для этого по желанию повторить. В воспроизводимости или сохраняемости факта и заключается отличие опыта в науках естественных от “опыта” в “науках” сверхъестественных – таких, как магия или богословие.

Но ни у кого нет демонстрационных доказательств существования чудес. Отсутствие "физических экспериментов" в доказательство чуда признает и теология (см. Талызин В.И., с.35). Если бы они были, только сумасшедшие или упрямцы могли бы сомневаться в них.

Демонстрации чуда и не может быть, потому что чудом и называется-то как раз то, что не может быть подчинено людям. Если бы какое-нибудь чудо стало покорным человеку и потому доступным для демонстрации, оно перестало бы быть чудом.

За отсутствием демонстрации чудес предлагают мифы и т.п. рассказы о чудесах, в частности, – “ откровения ”, как канонизированные церковью – через пророков, апостолов (“общие” откровения), “святых”, так и отдельных людей (Осипов А.И., с.241).

Но ни одному человеку в мире не известно ни одного достоверного свидетельства о чуде. Ине только потому, что люди способны честно грезить и лукаво лгать – и рассказы про чудеса могут быть видениями и выдумками. Ине только потому, что часто мистики принимали за чудо диво.

 

Заочный суд.

Чудеса упорно не показываются на глаза естествоиспытателям, а являются лишь тем, ктоверит в них: жаждет их увидеть или заранее страшится. Но таким людям они могут и примерещиться, особенно со страху или от удивления.

К тому же, рассказывая о страшном или удивительном и желая произвести впечатление на окружающих, чтобы оправдать свой страх или удивление, даже правдивые люди, видя вокруг разинутые от изумления рты и готовность поддакивать, незаметно для себя, как говорится, сгущают: приплетают множество эффектных деталей: трогательных, пикантных, ужасных, героических, красивых, – расписывают и преувеличивают.

Таковы россказни всех хвастунов на свете: от рассказов охотников, путешественников или повес об их невероятных приключениях до воспоминаний промотавшегося богача о своей былой роскоши, от блистания ученого малого своей потрясающей эрудицией и растабар Хлестаковых о тех высоких сферах, из которых они спустились к нынешней мелюзге до мемуаров какого-нибудь ветерана об умопомрачительных событиях, в которых он участвовал.

Так изменяет действительное происшествие и тем более свою галлюцинацию очевидец.

А при передаче из уст в уста каждый пересказчик еще исправит, прибавит или убавит, пусть немного. Так в эстафете пересказа, устного или письменного, а нынче еще печатного и электронного, обыкновенный случай изменяется до неузнаваемости и превращается в чудо. Так бессознательно складывается миф – коллективная пересказочная фантазия какого-то удивительного события, которого никто в описанном виде не видел, но получил внушенную уверенность, что его видело множество очевидцев, и убежденность в ее истинности.

Таким образом, миф – сочинение обычно не одной какой-то головы, а множества, и не какое-то намеренное (хотя иногда и намеренность не исключена), и, тем не менее, сочинение в соответствии с желанием мифотворящего сообщества –из бессознательных дорисовок и допониманий.

Миф – это пересказочная фантазия события сверх ъестественного. Легенда – пересказочная фантазия события естественного, – как народные легенды о том же Разине или Пушкине. Хотя часто граница между мифом и легендой стирается, как в былинах об Илье Муромце.

Тем не менее, миф – интерпретация серьезная, которой верят и жертвуют собой и другими, но, умирая, он превращается в сказку, изначально встречаемую неверием и насмешкой.

Впрочем, сегодня силой пропаганды творятся такие фантазии якобы естественных событий, которые не отличаются от сверхъестественных, – так что в них многие не верят и тоже именуют мифами, отличая эпитетом социальные, – о явлениях политических, экономических, культурных и т.п. Таков, к примеру, миф о бревне, которое Ленин переносил на одном из субботников. Воспоминаний участников субботника, которые лично помогали вождю нести это бревно, зарегистрировано больше тысячи. Или фантастические мифы Бермудского треугольника, где на самом деле просто встречаются теплые и холодные ветры и течения и оттого часты ураганы и вскипания с изогнутого океанского дна пузырьков оттаявшего метана, аномальные электризации и магнитные бури.

– Почему же вы верите рассказам о том, что, например, был Овидий или Степан Разин, а что был Христос-чудотворец, не верите? – возражает мистик. – Ведь Овидия или Разина вы тоже не видели и не можете увидеть. Разве не так же сомневается наука в “существовании многих исторических личностей, например, Гомера или Сократа"? (Б.С.Б., с.15).

В самом деле, почему?

О возможности в прошлом или далеком того, что мы сами не видели, мы судим понастоящему: что противоречит законам (не фактам, которые здесь могут отсутствовать, а законам), утверждаемым нашим сегодняшним опытом, то мы отвергаем, говорим: это невозможно. Именно по этому принципу мы проверяем свидетельства исторических хроник. Мы не верим ни одному фантастическому свидетельству Геродота, хотя и не жили в его время. Конечно, и здесь возможны ошибки. Когда наука считала гипноз шарлатанством, мы не верили ни единому историческому свидетельству о нем. Знание прошлого определяется знанием настоящего.

У Льва Толстого деревенские мужики подняли на смех солдата, сказавшего, что на Казбеке снег и летом не тает. Почему же не поверили? Потому что наблюдали одну закономерность: у них в лесостепи снег на буграх тает, прежде чем в лощинах. Атут не бугор, а целая гора. Об атмосфере и космическом холоде они, понятно, не могли знать. Знание далекого определяется знанием доступного.

Люди, не видавшие никогда чуда Гималаев: гóры, вырезанные из алого, синего, желтого, фиолетового и сотен других светов, – на выставках Рериха решительно заявляют: Рерих – чепуха! Так не бывает”. Если не только не бывали в Гималаях, то еще и пло­хо знают возможности воздушной оптики.

Во многом прошлое – только гипотезы, как и будущее.

Поэтому даже и возможное – “достоверное” – мы принимаем за быль, только когда располагаем согласными показаниями многих свидетелей или их записей и вещественными доказательствами. О прошлом судим по его следам в настоящем – фактам. Ведь прошлое переходит в настоящее не только музейными археологическими черепками или скелетами динозавров. Все геологические отложения и все видимое нами небо давно сместившихся или угасших звезд – вся структура существующего есть следствие минувшего. Хотя, конечно, ни наличный мир, ни наши воспоминания, фотографии и т. п. не есть сами те прошлые вещи, но знание законов превращени й позволяет по настоящим следствиям судить о прошлых причинах. Так, физика изучает закономерности движения и изменения микрочастиц, для непосредственного восприятия чрезмерно малых и быстрых, буквально по их следам.

Но даже и возможное – соответствующее естественным законам, и подтвержденное свидетелями и вещами мы, тем не менее, не принимаем, если показания очевидцев подменяются пересказами с чужих слов, и подвергаем сомнению, когда видим пристрастность свидетелей – их “заинтересованность”: выгодность им обмана (корысть), или возможность самообмана, или коллективного мифотворчества

Уличительные доказательства – улики, принимаются лишь тогда, когда доказана исключенность всякого иного их происхождения, кроме как от доказываемого события.

Так критичен заочный суд и следователей, и судей, и историков, и исследователей микрочастиц, и ревизоров, и всех опытных людей. Если они не хотят быть обманутыми. В отличие от детской доверчивости.

Что Овидий и Степан Разин были насамом деле, об этом мы име­ем письменные доказательства и документы их современников и мно­гие вещественные памятники.

А согласны ли рассказы о Христе с приметами правды?

Вопрос об историческом существовании Христа решается учеными различно: одни допускают возможность подобной исторической личности, другие отрицают, но то или другое решение принципиального значения для оценки христианства не имеет: и в том, и в другом случае чудеса Иисуса Христа невозможны по определению как противоречащие естественным законам.

Возможен лишь Христос-нечудотворец. Сын плотника, экзальтированный агитатор бедняков, гонимый и замученный властями. Таким его представляли популярные в 19 веке Д.Ф.Штраус и Ж.Ренан – одним из идеализированных самозваных пророков – мессий, которыми кишела в первые века несчастная Палестина.

Современный известный американский поборник гуманизма и демократии П.Куртц допускает возможность даже иллюзии его воскресения: если он болел плевритом, то распятый с поднятыми руками на кресте мог задохнуться и потерять сознание, а, когда стражники приняли его за умершего и для верности проткнули ему копьем грудь, то гнойная жидкость из легких вытекла (как бывает при медицинской пункции), дыхание вернулось, и после похорон он очнулся, выбрался из пещеры и, явившись к своим поклонникам, безумно удивил их (а, может быть, и себя?). Такое исключительное событие, конечно, не противоречило бы естественным законам.

Но и о Христе, даже нечудотворце, нет никаких ни вещественных доказательств, ни письменных упоминаний современников, а от Христа нет ни единого слова, написанного им самим. Евангелия же, очевидно, пристрастны, писать их начали много десятилетий спустя и потом несколько веков переделывали. Сами церкви, и православные, и католические, и протестантские, давно признают, что Священное писание произошло из устного предания. (См. “Журнал Московской патриархии”, 1961, № 10, с. 61-62).

Притом евангельские сведения о Христе настолько противоречивы, что отвергают друг друга.

Позволим себе повторить вкратце некоторое из этих показателей неисторичности Христа, в наше время общеизвестных.

По Библии восстановить историю Христа нельзя. В одних Евангелиях говорится об очень важных событиях, о которых даже не упоминается в других. Больше того, Евангелия дают взаимоисключающие сведения о рождении, жизни и смерти Христа. Например, по Матвею родословная Христа насчитывает от царя Давида 28 поколений, а по Луке – 42 поколения. У Матфея рассказывается об избиении в Вифлееме 14 тысяч младенцев, учиненном по приказу Ирода, хотевшего убить новорожденного Иисуса. Родители с маленьким богом спасаются бегством в Египет, нов Евангелии от Луки никакого избиения младенцев не было, наоборот, на 40 день Христа приветствовали в иерусалимском храме – в честь этого события церковь установила праздник Сретения – встречи. Евангелисты плохо знали Палестину. По Матфею, в Вифлееме солдаты Ирода избили 14 тысяч младенцев, а известно, что в этом городке всех жителей в те времена было не больше двух тысяч. Суд над Христом происходит на пасху, но в Иерусалиме в праздник было запрещено творить суд. И пр., и пр.

Расхождение в родословных Христа церковная апологетика пытается объяснить (см. Гурьянов Н., 79-80) разными способами ее исчисления у древних евреев: по природе или по закону, когда место умершего бездетным иудея занимал его брат. Но множеств