Триптих № 10 семь красно-черных троек

 

когда моя Лира придет ко мне утром – я забуду где находится Америка... а когда я буду долго целовать ее струны а потом долго-долго держать в своих руках – забуду что ты когда-то была во мне и Америки не станет – она исчезнет с лица Земли на время погружения в астральный солипсизм моей маленькой девочки – я пью чай с ее жасмином... а когда ты вернешься – прости я не узнаю даже имя: “Монро?.. а кто это?..” ибо твоя тройка мертва как многовековая норма кричащая аномалией рождающей сонную скуку экрана кукушечьи слезы детскую муку и одноликость постельных сцен потому что ты была высечена из розового а не серого мрамора...

когда триптих закрыт он как сон – глубокий и мертвый как черная дыра... но открывается левая створка – и женоподобный пацан исчезает как забывается старый роман что трахал веками мозги просвещенных... и открывается правая – и черная сука одетая в красный скучая восходит на боинг и дочка почти забывает ее очертанья – и все исчезает...

/вид закрытого триптиха/

 

Голубой период Кустодиева

красное сердце Сер-гея Чайковского искало смысла во всем что трогало его тело – омары на ужин казались ужами жаренными на раскаленной луной ржавой крыше – без огня и няни снящейся вечно... портер тускнел своей нылой цифрой... когда же будет семерка?.. – думал Сер-гей и улыбался опять представляя извозчика в голубом и его бублики и голубое блюдце “и самоваров розы алые”... и понимал как здорово – вот ТАК пить чай – с лицом толстого Будды 20-го года и болел от болезни куклы и умирал над ее смертью и хотел растить живую-здоровую куклу и однажды сидя в кабаке под баркаролу перед “Абсолютом” он услышал КАК судьба стучится в дверь – и звали ее Бетх Овен и был он датчанин и стали они жить вместе: плотник from Russia и парикмахер – черный принц датский что нашел свою русскую песню... и дом для сирот подарил им роскошную дочь - маленькую принцессу с заморским взором и светлыми волосами... и кукла воскресла дыша “У окна” в голубых полосатых чулках и бантах голубых словно девочка-голубь на шаре – на ШАРЕ а не на шару – ее счастливые папы смекали: на этой планете ты платишь за все своим сердцем...

/левая створка раскрытого триптиха/

 

 

Как бы лютнистка Караваджо

все это несусветнейший зверинец где многое зависит от доминирующего в запряженной тройке зверя от звука его пальцев от силы его чувств и денег от слов невероятных обещаний...

вот карты: домик-треуголка – муравьиха – стрекозлы с торчащими перпендикулярно туловищу красными хвостами... она их держит и содержит крепко-крепко пока они случаются и любит одного из них – и он амбивалентен словно лютня Караваджо...

вот бар“ирина” где доминанта-соболь зажимает между ног амбивалентность черной кошки что замужем за белочкой-мужчиной... и кошке отчего-то трудно балансировать меж ними и иногда она импровизирует истерики царапая и белочку и стены но женособоль соблазнительна как тайна – заруб ежом...

вот птицевидный змеееж летит в игрушечном кабриолете по золотому солнцу юга... и доминанта в лице птицы так условна... и женоеж рулит и своей лапой обнимает змеекресло и размышляет про себя: я – еж амбивалентный и обыкновенный и филин наш обыкновенный – обыкновенная украшенная мной змея скользит по воздуху переносясь с планеты на планету – летает – chrysopelea ornata... и шепчет вслух лаская четки меняя время на бодЛера: “...а тело тянется как будто в тумане рея... шаланда в зыбь недвижной бухты роняет реи...”... на заднем плане филин положив ежу на плечи когти поет чуть-чуть фальшивя тасуя разноцветье троек украшенных змеей рисованных ежом меняя место на бодЛера: “...и расстаюсь с моей печалью в томленье странном и словно парусник отчалю к далеким странам...”... она была в зеленой шляпе с омаром красным на цепи – бодЛер змеялся... и доминанта размывалась океаном как птичий пацифистский иероглиф на песке как след змеиных игл и ядовитых лапок скользкого ежа...

вот пламенной весной матерый пьяный черно-рыжий тигр пришелся доминантой в гроты красного и пьяного дракона – такого молодого и худого – где он живет с беспечной тенью похожей на кукушку которой стыдно нап/б/левать... и тигр расстегивал амбивалентность брюк дракона и девонька дивилась помогая – дракон хотел не просто так но страстно и с любовью... и брюки не расстегивались – только черно-красный царственный синяк зиял в губах у тигра – он рычал отбрасывая тень на простынь... и тень стонала салютуя Ерофееву нагой...

 

/центральная часть/

Розовый период Кустодиева

парижский дизайнер Лег’а не знала что Джоди решилась... Кустодиев вдруг расписал сударыню розовым бантом в косе - лежащую пышно у розовой церкви вдоль берега Волги которая любит Вазузу а Дон только терпит когда он втекает в канал... однажды в процессе молчания старых ягнят раздался звонок телефона: подруга – любимая в мае – рожала сырым февралем... был мальчик как маленький принц с барашком и розой... играя губами Леграна Лег’а написала партнеру который работал фотографом как Ляшапель короткую фразу: I’m sorry... – и в клинику быстро на красной феррари и темные стекла забыла в гостиной на столике у телефона и солнце слепило стекло лобовое и было как в сказке которую помнишь из детства но твердо уверен что так не бывает а чувства проходят тебя забывают и более не беспокоят беседой глазами встречаясь в каком-нибудь людном бистро глотая сосиски и кофе... но сказка взяла и сбылась порадовав нервы... они отбывали на красной феррари с небесным младенцем в руках – две очень счастливые мамы без тени отца... подруга родившая сказку печалилась боли как Сирин и слышала солнце как друг-Алконост когда к ее кончику уха крылом прикасалась Лег’а и словно застыв в 19-ом мчала машину и боком смотрела на дремлющий сверток не зная что Джоди решилась... решилась жить честно...

 

/правая створка раскрытого триптиха/

 

 

июнь 1999

триптих № 11 ЧЕТВЕРТЫЙ ЛИШНИЙ

...если бы человеческий организм стал прозрачным, то многие смогли бы увидеть внутри своего толстого кишечника до 10 кг спекшегося, прилипшего к стенкам кала, или 1–2 литра слизи, похожей на бурые водоросли, в которой копошатся глисты; на самих стенках толстого кишечника странные выросты, похожие на медуз или грибы – так выглядят полипы...

евангелие от Малаховых

/вид закрытого триптиха/

 

 

новый хазарский словарь толкующий самую сладкую и мучительную тайну мирозданья:

до 25 лет:

любить – см. ненавидеть – см. желать – см. не желать – см. не знать – см. любить – это первый замкнутый круг – грустный-грустный – круг болезни боли и страха ибо это антонимичная любовь к противоположному...

после 25 лет:

любить – см. знать – см. понимать – см. помогать – см. хотеть – см. любить – это второй замкнутый круг – круг настоящей любви нирваны и счастья ибо это синонимичная любовь к подобному...

 

/левая створка/

 

новый друг лучше старых двух...

n все время хочется есть... хувсе хувремя хухочется хуесть – сказал принц Хухуй никому ибо он любил говорить никому... – можно заниматься любовью с ней как ОН а с ним как ОНА... ОН – богат а ОНА – прекрасна... у меня болит сердце когда я не знаю где ты девочка мой дождь с глазами мой нежный кленовый шелест... “Красные виноградники в Арле” – шедевр безухого барашка – словно рай в аду продолжают волновать мое сердце и оно замирает когда мой барашек рисует мне автопортрет...

n когда на нудистском пляже обгорел мой зад собутыльники так и кликали меня – Вишневый зад родом из Таганрога... “...и на ушко ей шептал: Дребедень я...” – и было ясно его еще одно имя кроме того что он животное ибо он ел как раненное жизнью животное...

n когда-то я сияла ему огнями во тьме большого города урбанизированной губкой впитывающего энергию масс и изыски мозгов индивидуумов а теперь когда в мае дожди с грозами заливали огни “Бештау” я стала дождем с глазами ибо видя беду пожара сжигающего ее сердце вместе с мостами знаю на кого мне литься...

 

/центральная часть раскрытого триптиха/

 

 

...ежата появляются на свет в апреле – маленькие лысые и слепые...

...цапля очень любит свои ноги... она ходит так как будто очень любит свои ноги тем более если они все в шрамах – и чувствует себя героем... или героиней... или героином... или матерью героина...

...самое ужасное в террариумах-змеесклепах когда все змеи абсолютно дохлые и их чешуя уже не блестит и глаза как зерна пшеницы и когда нам врут говоря что хозяин приходит и включает свет ранним утром и они оживают и ползают – даже летают – и кушают и шипят и радостно бьются о стекла когда он стучит и сует им большую малиновую похожую на фаллос дебила дулю...

 

/правая створка/

 

июль 1999

Триптих №12 маЛер

и вот в рождество писателю маЛеру женщина дивно приснилась с каштановыми волосами лицо было скрыто – и он и она на коленях стояли и медленно лбами сомкнувшись качались и было отсутствие жала пожара отрубленных рук его что потерялись в земле когда женщины-мифы неверно слепили своей красотой и маЛер устал и зимою просил у иконы из церкви святого Давида ему подарить восхищенье что с ним полетит на край моря спасая его от пожара – в апреле оно появилось как будто из сна и запахло сосною и пряными травами и голышами и морем и детством когда закрывая глаза он так целовал свою руку как губы любовницы... как она долго ходила по темным аллеям и мальчику виделась лишь погремушкой а он умирал в своей келье тогда оттого что морские края его женщин увы не умели совпасть с его бухтой и пахли невкусной травой и лимоном неспелым... и вот они долго гуляли с биноклем стояли на белом балконе смотрели на город – она была в фетровой шляпе спина отзывалась на пальцы как эхо он так возбуждался что стал опасаться инфаркта но позже подумал что смерть на своей Маргарите как смерть на своей Галатее должна быть не страшной... и огненный Заяц смеялся в осеннем разгаре и жаждал Дракона... они не могли расставаться и если они расставались ходили без сердца и снились друг другу гуляя по светлым аллеям от силы желанья в ночи просыпались и звали друг друга... когда же счастливейший маЛер приехал с ней в бухту он больше не ждал что его лучезарная муза появится из-за скалы опять лишь себе улыбнувшись и голая в воду войдет притяжением взглядов питаясь восторгом зрачков – какая безрукая мука с большими-большими глазами сидела тогда в нем – была лишь победа конца... его же художница муку его разделила и мука погибла как искра от бога – глазницы у Сфинкса... она улетала на запах мимозы... “...и если положишь свежайшую краску на ту что едва лишь подсохла появится трещина как у этрусков на фресках – и это тебя впечатлит словно вдруг улыбнувшийся Пушкин его неживой уже лик тогда превращавшийся в гипсовый слепок... и если немножко постричь мои волосы сзади то вставши спиною к собаке лакающей лужу мне можно почувствовать шеей твой хрусткий ремень звучащий как будто бы в миске задвигались раки накрытые веткой укропа – и сделаться четверорукой...”... художница только не знала откуда печаль в его тонких плечах поселилась – он думал дурное о мире когда-то и думал что он ненормальный когда ему женщина снилась... какой-то зеркальный колючий осколок попал в него прочно когда он лежал в сердце бухты и стало понятно что он не рожден человеком – в большом зоопарке по клетке металась худая пантера терзая железные нервы сверкая глазами и мяса кусок раздирала и он ощутил вдруг зов крови и люди казались чужими сильнее чем прежде и даже его Маргарита... он чаще стал делать ей больно в постели на воле же пьяный ее прислонял к колючим заборам негладким деревьям и жестко ее истязал и утром она говорила что больно лопаткам и он почему-то смеялся и как-то избил ее так хворостиной что плакал и что-то внутри его ныло – она же его целовала как Кая зачем-то терпела затменья пока не нашла его мертвым в саду у ореха и долго зачем-то рыдала...

 

/левая створка/

 

РОЗОВЫЙ ЮПИТЕР

терновый венец Петербурга ей грезился часто ночами а я занималась любовью ловила закатную рыбу Лолиту опять прочитала надеясь что все не вернется... у моря на скалах поляна в шиповнике в мелких деревьях где плющ удивительно вился где я тебя так целовала что синее небо темнело... Лолита его не любила она была дурочкой умной и муза моя – мое сердце – меня никогда не любила... не надо о них заблуждаться – они как и все одногранны с одним тебе нужным рельефом: одна услаждает твой разум читает дает тебе книги талант твой как розу лелеет – она словно воздух туманный... другая – картина живая для радости глаз идеальна она не сильна интеллектом она сумасшедшая даже зато как живая картина – как черное море у бухты... еще одна – мать заменяет жалеет тебя понимает тебе покупает конфеты и кормит тебя как ребенка и с ней словно в детстве – не страшно – она как земля под ногами а ты моя девочка – счастье которое кажется снится – ты все их стихии вместила как будто бы небо и землю ты огненно морем ласкаешь и если тебя потеряю уйду в монастырь стану богом который родит человека и буду сильней ненавидеть под Малера тихо стареть опять каждый день умирая и огненным раем ночами мне розовый будет Юпитер...

/центральная часть/

 

когда наступила трагически жаркая осень как пятая та же симфония Малера что перестала во мне находиться как память об имени музы я думала глядя в окно на роскошный орех с зелеными яйцами что я носила в руках твою дочь как свою и что написала талмуд о тебе как будто построила дом из печали и что мне осталось лишь дерева корни вонзить в здоровую землю с моей неземною любовью – я просто не знала что завтра орех будет срублен... и дикие нищие крестятся что-то поют тихим голосом как им живется собаки с какой-то тупою надеждой мне машут хвостами в лицо улыбаясь когда я гуляю без хлеба и все позабыли когда я была балериной на море – на голых камнях танцевала медуз приносила в ладонях зачем-то они сразу таяли и оставались лишь темные пятна... чудесная девочка есть у меня – никому и не снилось – и нежная как гиацинты горячая словно испанка целуется сладко и мягко и любит массивные перстни с цветными камнями как странные тайны природы: на мой засыхающий берег находит к закату затменье потом оросив его тихо назад отступает... и девочка нежная мне говорит что меня не оставит но я ей не верю – и даже талантливо сшитые люди толпу покидая когда-то хотят в ее части вливаться – покоя и внятности жизни и внуков колючих стареть чтобы было не скучно... поэтому я ей не верю и я не держу ее тоже и кто же вообще это смеет – держать свое счастье... и где я ни буду – в аду ли в раю – мои разноцветные нимфы мне все будут сниться... луна твоя бледно дымилась и в полдень в безоблачной бухте когда я забыла твою невозможность и девочка рядом лежала – красивая ласку дарящая дико желанная с грудью упругой и пышной с изгибом литым поясницы и нежною-нежною кожей... и что с тобой было – ты старше грубее и толще мне кажется стала побыв на другом континенте простой поломойкой – и руки твои я увидела и ужаснулась и только любила б их больше но ты не хотела читала все библию и говорила что я ненормальна и мне надо освободиться... я спать перестала ночами и есть перестала и только чернея молилась по-своему веря упрямо – моя чудотворная девочка где-то волшебницей едет в карете и медленно я умираю могу умереть не дождавшись могу завязаться с мужчиной родить ему сына и думать совсем о другом только ночью услышать вдруг сон о карете волшебной и плакать все утро... она меня знала три года и я ее видела и не могла догадаться что любит она как богиня – глаза могут быть не закрыты и сути не чуять в тупом ослеплении блеском холодным и как полумертвые мухи качаются на паутине суча одной лапкой – так я погружалась в зло музы печально веселой и лунной... в Венеции больше писатели не умирают и та же симфония Малера так же любима но имя не напоминает...

/правая створка/

 

октябрь 1999

 

 

БЕССМЕРТНЫЕ

Триптих № 13

 

ЖЕНЩИНА БЕЗ КОЖИ

 

 

и она уже не знала как себя изуродовать – лишь бы ее чуть меньше хотели: и встретила своего первого мужчину и свою первую женщину почти одновременно – предпоследней весной последнего века. они так походили на своих двойников многолетней давности что казались ими – как молодое вино которое после большой выдержки остается тем же – только гораздо дороже потому что лучше. нелепость своих первых разнополых партнеров еще иногда вспоминалась но никогда не снилась: ночью в философских и сказочных снах приходила только ее единственная Муза и просила ласки обнажая грудь и разбросав руки как на распятии… а утром было странно просыпаться и понимать что при всей реальности этого сна они как никогда далеки друг от друга. она – ее Муза – теперь жила в Петербурге...

но Ахматова была с Модильяни.

 

___ ___ ___

 

 

невыносимые боли в желудке – даже при маленьком как спичечный огонь стрессе. глотать кишку – это хорошо. но она знала что это. и сама должна была себя беречь и думала о себе меньше чем о тех кого действительно любила и “разумный эгоизм” Чернышевского продолжал витать в ее воздухе как позабытая и непонятая птица в поисках окончательного гнезда. когда снились размытые Черным морем храмы – обители поэзии – как дорогие духи благоухающие облагороженной похотью и распадом похожим на декаданс – она писала красивые стихи и заказывала маленькие сборники в нескольких экземплярах и отсылала их друзьям с трогательными дарственными – они благодарили и не внимали – а внимая не спали ночами много курили и забывали их как яркий сказочный фантом – радужный бумажный змей скрывшийся за непроходимыми дебрями леса. потому что им надо было жить а не летать в облаках воспоминаний и баснословных образов которые она дарила бумаге – такой же бесчувственной как ее питерская Муза…когда к ним приходили гости – к маленькой потерянной девочке и ее Музе – они всегда пили чай – спиртного не было: на заре нового века это казалось анахронизмом. они сидели в разноцветных халатах, в манеже спала маленькая дочь похожая на обеих. гости вели себя восторженно и напряженно – наверное потому что чувствовалась какая-то фальшь и невозможность взаимного прикосновения ибо страх социума всегда становится фобией для однополых существ влюбленных друг в друга. но тогда было наплевать на всю Вселенную потому что тихими вечерами приходили такие образы каких не знал сам Хем и Миллер, сама Вирджиния и Бунин и даже сам король Набоков. а ночью они спали в кольце своих объятий и были счастливы как ни одна пара со времен сотворения мира. и никакого яблока никаких Змеев никаких деревьев познания Добра и Зла – они были выше этого им не надо было соблазнять друг друга – они были уже поражены соблазнены навеки красотой которая райски губит мир и умирает сама под его тяжестью…

но Ахматова любила Модильяни.

 

___ ___ ___

 

 

они странно нравились друг другу: она и Питер. но это было в прошлой жизни… сейчас у нее болел желудок и двести лет глубокой весной когда потребность в пиве гораздо несомненней чем в бесконечном сексе – она стиснув зубы пила таблетки равнодушно проходя мимо ларьков – но стоило только увидеться со своей женщиной как пиво лилось Викторией а вино Ниагарой и не было человека который сказал бы ей НЕТ. ее мужчина и женщина молчали и радовались вместе с нею. а утром корчась от боли она глотала разбавленный вареньем геркулес – и думала что когда человек болен он еще более одинок чем когда он счастлив: она была из тех сумасшедших которые в момент наивысшего счастья переживают одиночество и счастье кажется смертью. и теперь она была почти инвалидом что держит в голове черный список запретных плодов вкусив которые можно погружаться в пучину кайфа: водопады пива, водка настоянная на ореховых перегородках, шашлык с острым кровавым соусом при одном воспоминании о котором начинает выделяться слюна. она любила заниматься сексом трезво и почти никогда не достигала вершины под алкоголем – однако ее мужчина и женщина трезвые представляли собой закомплексованные мумии или мумии которым все наскучило или мумии думающие о другом но не о сексе. и она несколько раз пыталась их соединить чтобы эти мумии напивались и занимались любовью до смертной усталости но они не желали и твердили что хотят только ее – трезвую, пьяную – все равно. в такие часы она вспоминала о Музе и так грезилось ей все вернуть – то блаженное полудетское состояние когда не нужны никакие допинги и только бы лежать обнявшись…

но Ахматова пила с Модильяни.

 

___ ___ ___

 

 

ее женщина была художницей. господи, как интересно писать пастелью а потом сделав два шага в сторону в своей мастерской долго-долго заниматься любовью с нею в постели когда пальцы еще в пастели даже отмытые и кажутся не пальцами а пастельными красками: указательный – красной, средний – желтой, безымянный – белой, большой – черной, а мизинец – синей. а потом очнуться и вновь писать Любовь Разлуку Справедливость Смерть и Свободу – пять любимых женщин настоящих творцов – только Свобода теперь была не на баррикадах а в постели и может просила себе псевдоним но художнице не нравилось слово Похоть и для нее она не находила цвета – разве что какой-нибудь оттенок красного а ее Ахматова называла художницу Модильяни и любила только черный – особенно в одежде: черные водолазки свитера джинсы пиджаки туфли пальто костюмы банданы перчатки шарфы береты платья платки белье. на заказ даже шилось черное постельное белье и художнице нравилось на его фоне смотреть на белое тело Ахматовой распростертое на черной простыне и делать невероятные наброски ибо тело ее было телом богини... в мастерской у окон сыпался потолок когда мимо их замка проезжала машина но они все равно любили друг друга на окне в ванной на столе и стульях стоя у вешалки когда Модильяни зарывалась лицом и руками в одежды и испытывала наслаждение какое не снилось и Еве а потом они расставались на минуту на сутки на вечность и снились друг другу и наслаждались во сне. и голуби топали по козырьку парадного крыльца под марши старой Германии когда они расставались с горечью думая что им – слабоумным птицам мира которые так иногда голодают что едят человеческую блевоту на асфальте – не надо расставаться – они могут топать по козырьку под веселящие бравурные марши и любить друг друга и ворковать подпевая... а под Наталию Медведеву Ахматова и Модильяни – пили. она разрываясь кричала “возьми меня, возьми…” и коньяк разливался по жилам горячащей волной и было сладостно… а под маленькую девочку Блэкмора занимались любовью которая становилась цыганским океаном и желанием чтобы она – их неистовая любовь – была всегда здесь. Wish you were here… и под марши старой Германии расставались и художница писала Разлуку – злую фею в форме гестапо с ангельским лицом белокурой Евы Браун – самой Жизни которая полюбила Монстра как ангелы влюбляются в демонов только для того чтобы испытать свою чистоту на прочность. а Ахматова болела все больше и больше и уже совсем отказалась даже от выспреннего коньяка – она так нервничала когда они расставались уезжая в разные города что кто-то увидев ее в разлуке сказал что у нее нет кожи – что даже у ребенка который только вылез из чрева – тоненькая но кожа – а у нее – нет. и как же ей жить без кожи? но внутри так болело что это казалось правдой потому что кожа берет на себя главный удар защищая безответные внутренности а у нее удар приходился как будто прямо по ним и она только терпела скрутившись в калачик когда никто не видел а в присутствии мужчины взяв себя в руки вальяжно читала Караваны историй любимую Саган смаковала любимцев-самцов: Хема Миллера Набокова грустила в Темных аллеях над судьбой Уайльда который плакал в тюремном лазарете увидев бутерброд с маслом и восхищалась Рембо – его сумасшедшей диковинной жизнью являющей своими половинами антонимичную пару – такую черно-белую и страстную и писала стихи – циничные в своем романтизме где воспевала слонов лам пауков монахов кошек раков лебедей щук кукол коней похожих на людей и этот созданный ею мир лучился в глаза мужчины неясной живой игрушкой которую можно кормить поить и мыть как томагочи или забросив – смотреть как она умирает. мужчина был очень добрый. очень добрый но бесстрастный. и смеялся над всеми и над собой даже в моменты счастья. с ним нельзя было заниматься сексом пафосно как с Модильяни у него не было нежной и пышной груди которую можно ласкать часами у него не было благоухающего алого цветка о двух лепестках который вспоенный цветет между ног и истекает когда его целуют у него не было детского рта который приносит столько наслаждения сколько не могут принести все самые веселые дети мира резвясь у тебя на глазах и самое главное у него не было той звериной уверенности самца что его хотят вместе со всеми его потрохами но лишь уважают и ценят за его большую лохматую голову дающую совсем другое – наслаждение в общении людей читающих одни и те же книги. они лежали в своих маленьких кроватях – он и Ахматова – как дети в детском саду – и читали читали читали и цитировали цитировали цитировали друг другу зацепившие отрывки и спали потом сопя у своих стен и снились им пиры в первом круге ада – пиры с родителями книг которые они читали как маргиналы потому что их друзья уже давно молились на интернет. так Ахматова разрывалась балансируя в пространстве и времени между своими мужчиной и женщиной и называла мужчину Сафо ибо были у него женские руки и похожая фамилия и говорил он что хотел бы в следующей жизни родиться лесбиянкой чтобы надеть черные колготки и сапожки на высоких каблуках и идти цокая по мостовой и чтобы все оборачивались и он бы шел дальше и дальше цокая и цокая а потом бы садился в самую дорогую машину самого интересного цвета – розового например – и ехал бы в никуда и там – нигде – трахался бы и трахался с женщинами мужчинами детьми с глазами и боттичеллевскими лицами лолит и кончал бы кончал бы и потом бы ехал к Ахматовой то есть к ней – любимой – и осыпал бы ее заработанными в постели деньгами как в Девять с половиной недель – только не для того чтобы возбудиться и чтобы Ахматова униженная ползала перед ним на коленях собирая деньги – а во имя души поэзии и красоты и глядел бы как она ела купалась писала стихи спала смеялась рассматривала бы свои перстни – глядел бы со своей далекой от нее кровати – и все – и больше ничего потому что был бы уже сыт. вот такой он был этот ее Сафо.

но Ахматова хотела Модильяни.

 

___ ___ ___

 

 

она не шла к врачу. она знала что это. и тщетно глотала таблетки и самоутешаясь заваривала траву. она была даже рада скорому освобождению и смеялась во сне видя другие миры. и завершив свои дела тайно уехала в Дивноморск сказать любимому морю последнее до свиданья. все время шел дождь и первая весна нового века цвела деревьями и пахла такими духами какие не мог придумать даже Гренуй. и она знала что эта первая весна нового века – ее последняя весна. и ей было странно думать что грудь Модильяни будут трогать другие руки и цветком ее будут восхищаться другие глаза и кто-то другой будет входить в нее брать ее как весеннюю кошку и с кем-то другим она будет стонать от наслаждения и блестеть подаренными ею перстнями. эта мысль была единственной которая причиняла боль даже большую чем в желудке… и Сафо будет кому-то другому цитировать излюбленные кусочки книжек и смотреть на кого-то другого со своей далекой кровати. и в Дивноморске она умерла. был тихий дождливый день когда чайки прячутся в гнездах и серые облака как глаза самурая нависают над морем потихоньку вскипающим мириадами кругов рая и можно плыть плыть и плыть под этим серым небом по этим маленьким пузырям и желать и желать жить и заплывать все дальше и не оглядываться на желтые скалы пророчащие разлуку с миром который реален только во сне. и похоронили ее тихо совсем не так как она жила – эта маленькая революционерка-андрогин смущающая нравы чеховской родины которая через сто лет после его смерти стала смелее а значит умнее как будто всего лишь на миг – не на век…

и Ахматова покинула Модильяни.

___ ___ ___

 

 

и первая женщина Ахматовой так и осталась для нее тайной ибо она потеряла ее так и не успев понять. от нее пахло Блаватской лавками экзотических благовоний оккультизмом и спиритическими сеансами и сиренью которая зацветала к ее именинам и осыпала душу и пол белыми каплями где они занимались любовью и просыпались. ее первая женщина улетела далеко-далеко в чужую страну и цинковый занавес опустился как веки и Ахматовой стало страшно как будто она потеряла маму – страшно оттого что если бы даже она захотела ее больше всего не свете – больше сна и самой изысканной еды и питья – все равно не смогла бы просто увидеть ее – не говоря о том чтобы только коснуться потому что деньги которые стоил билет в эту страну были баснословнее самой сказочной сказки: железный занавес сменился цинковым с наклеенными на него долларами и для таких как Ахматова – поэтов от самого Бога – уехавшие друзья просто умерли и не воскресли и было очень больно а потом все равно все равно… и Ахматова спустилась в подвал и взяла бутыль вина трехлетней выдержки где сидел двойник ее первой женщины и поднявшись вернулась на землю и встретила Модильяни.

 

___ ___ ___

 

 

и первый мужчина Ахматовой не читал ничего кроме “Радио” где он долго смотрел на схемы электрические принципиальные и в свободное от учебы время разбирал поломанные магнитофоны знакомых. иногда он был такой жалкий что даже любить его было жалко – маленький мальчик с фигурой Олега Даля и печальными глазами собаки требующий чтобы Ахматова целый день шуршала на кухне над разносолами и каждой ночью раздвигала ноги не смотря на самочувствие и настроение. рано утром он скатывал ее с кровати и гнал на кухню готовить ему обильный завтрак чтобы он сытый сидел в институте а вечером после плотного ужина копошился в чужих магнитофонах. на выходные он ходил по родителям и приносил большие сумки с продуктами и на робкий риторический вопрос Ахматовой: зачем так унижаться? только молчал или нехотя отвечал: ну мы же студенты… и садился у телевизора. а она читала читала читала и был он ей больше не интересен ни днем ни ночью и она глотала Драйзера Зюскинда Куприна пока его не было дома потому что когда он был – книга которую она держала в руках чайкой летела в стену и падая разбивалась оземь и она тихо плакала и потом опять читала но уже одна и думала как могла она полюбить этого человека с которым даже не достигает вершины а потом они расстались. и когда она пришла за вещами – увидела забирая из ящика стола разные свои мелочи что он выгреб все деньги – их деньги и она чуть не вырвала от отвращения в этот уже почти пустой ящик зная что ей не нужны эти деньги и что она никогда бы их не взяла даже если бы очень нуждалась. и потом было долго тяжело она долго болела и жила одиноко и училась и писала и любовалась своей Музой и однажды спустилась в подвал и взяла бутыль коньяка пятилетней выдержки где сидел двойник ее первомужчины – только выдержанный и перевернутый как песочные часы: он читал читал читал – и поднявшись вернулась на землю и встретила в небе Сафо почувствовав Модильяни.

 

___ ___ ___

 

 

и жаркая ночь августа слепила встречными огнями мчащихся в ночь машин когда ты лежала у меня на коленях и замирала от моих рук и грудь твоя под тоненьким платьем была такая какой не знал Соломон лаская ночами пушистые ноги царицы Савской и входя в недозревшую Суламиту и рот твой был как мякоть персика и губы мои приникали к их сладкому соку и находили скользкий жемчуг зубов и разжимая их вкушали твое жало и лоно твое было нежным ребенком и роза твоя еще источала морские пространства роскошнейшей бухты которую вижу во сне и теперь и ты словно чайка стонала и заднее кресло автобуса было как райское ложе и не было нас на Земле и фары светили светили и женщина дико глядела косясь правым глазом как ты возлежала на тонких коленях как я над тобой наклонялась и локоны соприкасались и губы твои были лучше и сладостней смерти потом рассвело автобус приехал потом мы расстались и я через век позвонила и ты мне сказала что ты зачала и готовишься к свадьбе и я из счастливейшей стала несчастной и так безутешно рыдала на корточках у косяка и думала что умираю меня поливали холодной водой говорили что все поправимо что ты будешь мать и я не погибну найду себе мужа рожу и утешусь – они говорили и слезы стирали с ресниц моих мокрых а я умирала и вновь умираю в заоблачной бухте – Ахматова долго сидела на камне гигантском потом засмеялась закату и в домик ушла – бумаги свои ворошила искала стихи что рожала от Музы веселой которую видела четко в волну заходящей как будто нагая наяда и счастьем плыла неизбывным… так длилось и длилось и длилось писались живые шедевры сжигались мосты за спиною и как-то весною последнего века она родилась в Модильяни.

 

/левая створка раскрытого триптиха/

ДОМЕН БОГА

 

 

ÑÌÅÍÀ ÏÎËÀ

òèõàÿ-òèõàÿ îñåíü – òèõàÿ

áëàãîñëîâåííàÿ ñòàðîñòü î þíîñòè

äóìàåò ñëîâíî î íåáå – áåëûå-

áåëûå êðûëüÿ ðàçëóê ïðîâîæàÿ…

 

äîëãî ìíå æäàòü ýëåêòðè÷êó äî Âûõèíî

÷òîáû óåõàòü îò ìàëåíüêîé ãëóïîñòè

äåâî÷êè íåæíîé êàê ïåðñèêè ñïåëûå

ãðóäè åå íà ïðîùàíüå ñæèìàÿ…

 

äóìàþ ñëîâíî î ìîðå èç ëèòåð…

ñèíèå êðûëüÿ ðàçëóê ïðîâîæàÿ

æàëîñòü ê ëþáèìûì êîãäà-òî ñãîðåëà

êðàñíîé çåëåíîé è æåëòîé ëèñòâîþ…

 

ïðîáëåñêè ÷åðíûå áåëûõ ñîèòèé

ïåïëîì ñòàíîâÿòñÿ â ñåðäöå ïîæàðà…

äåâî÷êà íåæíàÿ âðÿä ëè ñîãðååò

÷òîáû îñòûòü ïîòîì âìåñòå ñî ìíîþ…

 

и Модильяни вся в трауре как-то вошла в интернет проверить свой ящик и прочитала это послание с адресом ей не знакомым: www.OLIMP.freedom

это было последнее стихотворение Ахматовой которое она читала Модильяни ночью в постели в ее объятиях смотря на лунно светящуюся в ночи лепнину. она сказала что порвала его рукопись но непостижимым образом это стихотворение навеки отпечаталось в памяти как след ступни на еще горячем асфальте и теперь сидит в голове и не дает себя забыть… Модильяни тогда мало что поняла и запомнила потому что сильно хотела спать после пиков и криков…

и Модильяни похолодела у монитора не только потому что воссоздать досл