Пятница. Май. Год в конце века.

Дай же мне уплыть!

я – Щука.

я больна Раком почти четыре года. и страшно хочу выздороветь.

но пока не очень-то получается.

душа филистера который никак не боится этого слова гордится им как счастливым увечьем и понимает что только лишь дар божий может вызвать страх точно какая-нибудь живописная дунканская качка – рвоту... совершенно верно что недавно у Рака родилась моя дочь странно напоминающая Лебедя – особенно носом – верно и странно особенно потому что Лебедь – женщина. хотя может и мужчина – имя-то мужского рода? но кто меня так по-дурацки назвал: Щука – кощунство какое-то и плагиат! больше всего я люблю играть в компьютерного покера и клацая пульт листать каналы но еще больше я люблю молчать. что можно сказать друг другу когда и так все ясно? где же Лебедь находит столько слов когда сочиняет стишки для Рака: по меньшей мере странно как в человеческой голове размером с маленькую тыкву вмещается больше ста слов. наверное я слишком мудра чтобы разговаривать... и все-таки вернемся к нашим баранам: Рак занимаясь со мной любовью в момент зачатия вдруг подумал о Лебеде. иначе как объяснить получившийся лебединый нос. и скоро чего доброго начнут пробиваться крылышки. захочет летать. но Лебедь на самом-то деле только так уговаривает самого себя что хочет взлететь и оставить Рака. хитрит брат! только ведь увидит его сверху и – пошла вода в хату: парит над ним, крылами белыми прикрывает чтобы Рака не словили мужики-рыбаки и он не лежал среди них красный-красный стыдливо слушая их матюки и отрыжку и ожидая своей очереди... обычно – говорит Лебедь – Раки смеются как лошади или кривят рот как в предсмертной судороге или завывают по-белужьи глупо вытаращив глаза – а наш Рак ласкает слух своим смехом как балеринская музыкальная шкатулка... есть такая пытка. называется ’’музыкальная шкатулка’’– человеческий слух и мозг добивают однообразной как моя жизнь мелодией... Рак странный и блажливый как ребенок и Лебедь – до кучи к нему же... и смеются они по-моему слишком раскатисто как стихийное бедствие. дождутся что камни начнут сыпаться с небес на их головы и на мою могут попасть: я ведь еще в упряжке но в воде мне не будет слышно ни их смеха ни их бесконечной полубессмысленной болтовни в которой многие слова – непонятные и неудобоваримые – можно было бы и совсем не произносить вслух ибо как сказал поэт: а Васька слушает да ест! – так вот: не будет слышно потому что я все-таки уплыву. как представлю: черный ил черные камни черные норы черные травы на дне реки и много много еды: бананы баранки и солнце мутное в серой воде. Лебедь говорит: зачем тебе уплывать: здесь Рак с лучезарным смехом и золотыми волосами, небо с одиноким лунным глазом – то прищуренным то расширенным от ужаса мира – и это так прекрасно что надо это принять и жить с этим и умереть. я бы улетел на время чтобы убедиться что лучше того что мы восхищенно созерцаем нет и не может быть... а я отвечаю: ты дурень Лебедь. читал сказку о премудром пескаре? – так вот: он – по-научному сказать моя референтная группа из одного существа который познал правду жизни... ё - моё! что я тут сама с собой разговорилась?! пора. давно пора есть банан пока не очнулись Лебедь и Рак... на праздник нового года была со мной так сказать такая перетурбация или перетрубация или лучше сказать дилеммица: подарить Раку шубу до пят или купить голубой унитаз. и секунду поколебавшись я выбрал второе ибо как говорится: любовь заходит и выходит а какать хочется всегда. вот так, мои милые кафельные плитки – гладкие и прохладные как угри живые... и зачем же мне, дорогой мой покойный писака Миллер твой так восхищающий Лебедя невозможный и жаркий грязевыпуклый впуклостями ’’Тропик Рака’’?..

 

/ правая створка /

май 1997.

Триптих № 4

ПЫЛАЮЩИЙ ИЮНЬ

Фредерик Лейтон

“Пылающий июнь”

ренессансный взгляд на мир –...

ясень уже вынес свою желтизну на свет божий. дорога для безработных вела в поле где не было ничего кроме неба – откровенного, безобразно отрешенного. Существо на своем балконе слишком часто думало о ней когда голубые облака заплывали в глаза и впитывали слезы. Существо в расклешенных штанах пухлой нижней губою привлекало взоры в авто. Существо хотело умереть не дождавшись великих дождей и дня своего рождения. и что же важнее: сделать ее своей любовницей – нищей или получить работу... красные розы для грустной розовой леди... они уже немного пришли к бесконечному смыслу бытия который заключается в тайном или явном стремлении к оргазму. и когда можно будет точно определить свой пол – станет ясно с кем разделить это стремление... легковозбудимая смертельно страстная особа рожденная ночной Венерой ревновала к грустной розовой леди – бывшей блондинке – и никогда не снилась. состояние краха и страха изредка отпускало – но в дождь. а в пыль его хронические флюиды оплетали пальцы и они дрожали под тяжестью сигареты и осыпались вместе с пеплом и рыжими листьями... у собаки возле ее дома ослиные уши... ребенок – это разве двери в разумную комнату где на стене висят ковровые дорожки вместо “Пылающего июня”. ибо врожденная странность как фон для безумных фантазий и есть смоляная бочка с маленьким мягким неведомым зверем обреченная вечно плескаться в волнах непонимания.

она была единственной частью материи по которой Существо скучало. ему снилось свое грязное белье которое она отстирывала, ее улыбка – и этого хватало. и все равно хотелось видеть ее. однажды стало очень хорошо от ожидания ее под виноградом – арка из лозы и листьев над старым крыльцом принимала долгий дождь, лед асфальта лунно таял в своем блеске не грея и не принося воспоминаний. тогда были первые извинения, поцелуй зонтов, уют экрана, тихая темнота младенческого сна. а потом – утром – белье закрывало скамью от пустых взглядов, Существо курило и думало что ненормальные не должны жить, надо решиться но не было сил не было сил... не было сил даже плакать.

... смертельно страстная особа – дитя ночной Венеры – водила Существо с собою по ночным клубам где пахло потным табаком и дешевой пудрой что дымом выходила из-под сцены. еще пахло усталыми густо накрашенными танцовщицами что сначала обнимают шест целуются с клиентами и вышибалами а потом растворяются в ожидании сна и становятся невидимыми как ее желание. на рассвете Существо шло в постель и пело вместе с едва проснувшимися тварями – и было памятно. тогда возбуждало слово сука и рот с размытыми как песчаные берега губами. а теперь Земля даже в гостях у попугая казалась серой. смириться с понятой неразделенностью и болью было легко как будто в люльке колеса обозрения – но как спокойно чувствовать их незавершенность?

еще совсем зеленый парк листал обрывки мыслей – давно забытых и сожженных... за то что я не могу без тебя жить... я была с вами счастлива... ты готова меня уничтожить за то что я не могу без тебя жить... и прости если это тебя так раздражало – ощущение моего счастья с вами...

в июне в их жизнь ворвалась женщина с нечищеными золотыми зубами. она несла дисгармонию и чушь рожденную своими болезнями одиночеством и горем. младенец у нее на руках душераздирающе плакал под грузом ее непристойностей... писечка моя... сильно жрать хочется... золотая моя сокровищница... отличница... фигушка моя красивая... покраснела наша писюлечка – господи боже мой – засышки потому что... пятерочница... господи боже мой господи боже мой... потом она исчезла. а теперь исчезло все: и смертельно страстная особа – дитя ночной Венеры и циничный добрый мальчик разрушивший чужое счастье слегка прикоснувшись к ее соску и она – какая-то обнаженная и нечистая в свете своих оправданий и любимая любимая любимая все равно любимая...

... – это вызов средневековью и раскрепощенная любовь к красоте созданной природой – a la Shakespeare

n

христианское счастье –...

в темный заляпанный грязью четверг Существу снилась Голгофа – какая-то лысая и сытая. левый крест утопая в красных розах принимал грустную леди. она как будто спала. и лопатки и ребра захотели понимания их явного присутствия – давно-давно они были скрытными и скромными... какая нелепость: висеть на кресте в разноцветном нижнем белье: белом и черном. грудь дремала вызывая настолько немыслимое желание что возникала иллюзия его полного и восхитительного отсутствия – так кипяток бьющий из крана и ледяная струя сродни друг другу и одинаково обжигают до красноты в руках. боль – сильная до ирреальности – прекращает быть частью тебя и становится тобою – привычкой не достойной прежнего внимания. “заменой счастию”... волосы потемнели вместе с руками. “какая-то тихо сошедшая с ума Магдалина – бесслезная застывшая не ахматовская – моя, моего сна, ничья, никогда ничья”. Существо увидело правый крест со смертельно страстной особою – тоже красивой но другой слишком другой – до полного тождества. из-под креста выходил дым, клубился скрывая ноги. нос узнавал дешевую пудру ночных подсознаний – нагих от алкоголя... она была одета как шлюха: вульгарно и недвусмысленно. маняще. она улыбалась... средний крест был ожидающе пуст. и облака плыли такие прекрасные что стало ясно: так было всегда: ни грозы. ни трагических всплесков. только женщины на крестах. женщина-Пилат. женщина-Иуда. и показалось что нужно осмыслить себя до конца и Голгофа растает – как придуманный для людей героический сон где единственный подвиг – самопознание.

... – распять подсознание и воскреснуть в новой ипостаси

n

у нас с тобой остались: моя боль, твоя благодарность и наша скорая разлука способная сблизить даже камни – но только не нас с тобой... ты думаешь что люди не могут дарить счастье друг другу в силу слишком большой любви к себе. насколько в восторге я от твоей самодостаточности – настолько коварно желание немедленно ее сломить как вещь мешающую нашему сближению – но зачем оно? – думаешь ты...

жуткая воробьиная ночь – ветер дождь гроза и одиночество – красиво завершила Веру Надежду Любовь и матерь Софью – 30 сентября – день достойный качаться в петле ибо Любовь – на правом, Вера – на левом. пройдет еще немного дней – и средний крест будет занят дамой которая как известно умирает последней... грустный праздник плавно переходит в другой – Всемирный день музыки: 3-й симфонии Малера и самого тревожного кончерто гроссо Шнитке: переход из относительного непонимания в абсолютное готовит новую любовь которая вновь кармически закончится воробьиной ночью.

... беды человеческие почти не касаясь проходят мимо твоей души. впрочем как и истинные радости: маленькое ласковое слово, тепло другого тела сидящего рядом, понимающий взгляд... конечно! это для куриц и зябликов а мы же сверхчеловеки! не серые посредственности а Личности стоящие выше животных нежностей и душещипательных бесед. мы хотим делать деньги лежа в дерьме и пожирая бананы мимоходом соблазняя чужих мужей. мы хотим успеха никак за него не расплачиваясь. мы хотим чтобы нас оставил в покое весь мир и мы ходили бы по одиноким улицам заглядывая в одинокие лужи смутно радуясь своему освобождению – и не окажется ни одного – о, счастье! – кто был бы способен полюбить тебя как Нарцисса или разорвать как Гренуя потому что мир будет пуст как эхо как глаза как карманы нищего как ты...

все мои друзья живут в своих лужах разной степени чистоты и правды а я с зонтиком в руках подхожу то к одной то к другой надеясь увидеть там свое отражение. на мгновение состоящее из дней оно появляется – замутненное нечеткое от ряби и желтых скорченных листьев – а потом исчезает и я иду дальше – все надеясь надеясь на что-то надеясь...

бога теперь нет. он давно умер – еще когда жил Ницше. нет Того бога. старого. есть новый – Демон в индиговых штанишках который больше походит на нас всех нежели иконописный лик в терновом венце – пурпурном от вина и вины. поэтому ты полулежишь праздно пылая в своем первозданном лете и раково краснеешь в неизбежности заката – а я смотрю на тебя – и это все что осталось нам с тобой

P. S. Кошка Ксюша родила дочь от собственного сына Тиши и окрестили ее так: Инцеста Тихоновна Ксюшинская –- и решили что она будет балериной сентябрь 1997

триптих № 5 лилит

 

она поднялась на дно темного сосуда когда я уходила от ее света –

поднялась и рассмеялась странным плачем похожим на сон маленькой черепахи. и последним воспоминанием озаренным огнем зажигалки стал ноготь ее безымянного пальца цепляющего затвор ворот – меня выпускали в бездну – но не знаю смотрела ли бездна в мои глаза в этот миг…

 

/ надпись на закрытом триптихе/

 

 

ЛИЛИТ В КОЗЕРОГЕ

невинная жертва

амфибия боялась высоты. падения во сне предвещали искупление. а однажды когда она шла из бухты с полуамфибией между ними – just between – сорвался со скалы острый радужный камень и разлетелся на тысячи искр – они больно кольнули икры и загипнотизировали. и казалось что не скала а само небо посылало им этот страшный дар…

амфибия родилась жертвой.

когда ее друга унижала мать – жалость была безграничной и пришлось посадить его на хвост и унестись с ним в открытое море. потом хвост стал болеть и друг вместо того чтобы поцеловать затоптал его ногами…

когда ее подругу пустили по миру с крохотным отродьем – жалость была неизбежна. и амфибия посадила их на спину и катала по побережью и кормила медузами и укрывала ночами. потом спина стала болеть и подруга вместо того чтобы положить на нее теплую грелку – дала толстой палкой по грустному хребту. и тогда амфибия поняла что прожила жизнь счастливо и увидела смерть. и выбрала город где есть небоскребы и башни. и поплыла туда. потому что с детства боялась высоты.

 

/ левая створка черной луны /

 

 

ЛИЛИТ В СКОРПИОНЕ

САДИСТ

он шел думая о ее синяках, шел к реке чтобы увидеть тело застывшее в камышах. Селена сказала о воздержании – но нет большей радости чем бить ногами теплую плоть а потом любить ее до изнеможения. он вспомнил как долго держал ее под собою а потом повесил на пальцы старые маникюрные ножницы которые она берегла как зеницу ока – над огнем струящимся из печки и улыбался и смотрел как она рвалась чтобы спасти их и не пускал ее. а потом на кухне когда она вся в слезах резала морковь на мелкие ромбики подошел сзади, обнял, посадил на стол, прямо на эти оранжевые ромбики, раздвинул ноги ее – и было сладко до боли…он думал что так будет всегда и сделал на левом плече клеймо бесконечности. а когда белые пионы увядали на юге и черные птицы улетали на север – она ушла не понимая как любима. он долго плакал в ту пору рассекая лбом звезды прокуренных комнат и знал что так будет всегда и что этот мир по сравнению с ней – старый лопнувший унитаз засасывающий чистоту и правду которые стали казаться придуманными кем-то духовными недотрогами словно рай и чистилище Данте… самосознание рисовало новых гамлетов в нежно-голубых одеждах идущих навстречу друг другу по кипящим улицам. и он обманул своих двойников и разбив зеркала на закате поплыл по реке вместе с нею мечтая о мировом океане и о ее синяках.

 

 

/ центральная часть раскрытого триптиха /

ЛИЛИТ В ВОДОЛЕЕ

РАЗРУШИТЕЛЬ ЧУЖИХ СВЯТЫНЬ

 

ненадежные люди преследовали ее сердце страстными маньяками и сначала казались незыблемыми дворцами с важной, одетой в черное стражей и грозными пушками.

– зачем ты молишься на меня как на икону? – говорила она. – я человек и не меньшая дрянь чем все другие люди. это отягощает – быть иконой…

– значит, это любовь. добро.

– нет. это зло.

она поливала свою скуку как комнатное растение и любила свое одиночество и ложилась спать в одежде для улиц и парков и не позволяла молиться на себя и засыпала без простыни под грохот трамваев… осень пугала как летучая мышь и смерть. странные сны причудливой паутиной ловили ее подсознание и оно ошалелой от безнадежности бабочкой билось в нервнобольной истерике взрывая храмы – лицо же позировало иконописцам…она не хотела людей. потому что хотела себя и поэтому не хотела чтобы люди хотели ее.

– я не богиня не икона не мать Тереза – говорила она

– ты – МУЗА

и тогда она подожгла фитиль под дворцовой стеной и в октябрьскую ночь полнолуния любовалась как в небе летали птицами камни. а утром сидя в руинах плакала о том что сердце ее страстными маньяками преследуют ненадежные люди.

/ правая створка черной луны /

декабрь 1997

 

 

Триптих № 6 РАЗЛУКА

/рокальная композиция/

 

когда маленькая девочка на моих крыльях подлетала к дереву –

например к крохотной вишне только что родившиеся листья которой

были уже желтыми и скрюченными –

она долго-предолго могла рассматривать один нежилистый лист

и что она думала в эти минуты ковыряя глазами небо отраженное в нем как в купели –

никто не знает

а мне казалось что это живая душа самого Обломова трепещет в хрупком листе

и навевает горькую горячечную дрему

 

/вид закрытого триптиха/

ВИШНЕВЫЙ де САД

/комедия/

 

ее жизнеутверждающая сила похожа на смерть

роскошной формы колючка росла по дороге в сад и была не виновата что я ее уничтожила – разрубила на мелкие части и уложила в большую коробку из-под конфет-ассорти и принесла к ней в сад а она рвала кислую вишню и кричала чтобы я убиралась с этой злой коробкой из поля ее зрения с лица ее земли потому что нельзя допустить чтобы кусочки моей колючей жизни попали к ней в сад а может быть потому что ее разъярила моя лучезарная фраза – ты хотела конфет сегодня с утра – я принесла. вот – и протянула коробку из которой торчали зеленые листья в мелких иголках

я могла взять ее в любой момент со всем содержимым ее желудка кишечника матки и черепа но я не могла – тогда я была как безрукая мумия Милосская – голая и безрукая или как один гигантский глаз со зрачком вместо влагалища

круглые губы залива хороши на закате когда они облепленные камнями как в аллергии дают прохладу моим усталым от девочек ногам я помню тебя когда тебя не было на свете – ты сидела на впалой коряге что любит луну только в воде и ела пиво присасываясь к бутылке как к материнской груди

сейчас я выйду. одну секунду

я не понимаю где ты Антилолита ширококостное рококо девочка с полными бедрами крупной грудью и штамповым голливудским лицом с американской улыбкой и мечтой во лбу. не в глазах. фу

следовало считать любовь к тебе полной жопой а не благословением божьим даже таинственная духовность человеческая кажется теперь не чем иным как пустотой загадочная русская душа – вот она – душа юродивого чьи мысли как и действия непредсказуемо нелепы как котятам выколоть глаза – и плакать. как потерять тебя – и смеяться

все – непреходяще как одиночество ваяющее счастье и никакого опыта никакого опыта – опыта не бывает. я знаю что умру как Моррисон в двадцать семь с половиной лет в июле когда ни в чем не виновная жара больно ласкает землю и жизнь превращается в прохладную воду и украденный вентилятор парящий над дорогами в испаринах

как не полюбить безумие за то что это атрибут моей лучшей подруги

как не полюбить черно-белый максимализм за то что это атрибут Гамлета

как не полюбить печаль за то что она так украшает жизнь и кто как ни она спасает этот мир по сей день. моя фамилия наверное Печалина

миг как мир – непреходящ. подруга которую я и теряю и скорблю – разве скорблю? и радость моя ни на что не похожа потому что единственный человек на Земле к которому я могла прийти в любую гримасу суток уезжает навсегда из города где мы родились и нашли друг друга оставить ее на миг у тебя на кровати в твоей детской пока нет твоей мамы – в память о тебе. причем сделать что-то незабываемое что всегда гораздо легче банальностей – дать ей шпанских мушек засахаренных и в шоколаде как когда-то гениальный Сад и закрыть ее наедине с собственным телом – и она залюбит себя до смерти и самоубийство будет кустом сирени – ее любимым цветом. и потом чего мне стоит сесть у себя на планете как в тюрьме и ждать дождя наблюдая как дятел на дереве перед твоим разваливающимся балконом где без конца гадят коты в пыльные трехлитровые баллоны и мокнут прищепки изнывая ржавчиной и спит собака-лисичка вдруг родившая ежика как саксофонный оркестр визжащего в картонной коробке разящей мочой. и дождавшись кидать отвратительные белые розы в засасывающую грязь а потом в церкви после службы ставить толстую длинную свечу за упокой души Сада

твоя мама – Любовь Раневская двадцать первого века а ты Варя и Аня в одном лице: американская мечта как увечье – третья рука или нога ночует в теле и ключи на животе – получается монстр будто дитя сиамской Маши и Даши и господина Плюшкина

стремление к успеху и благополучию – один из самых извращенных видов рабства когда мечта материализуясь становится твоим хозяином а материализовавшись порабощает без перспектив на вольную когда спастись можно только бегством – причем далеким-предалеким к примеру – на Таити где пьяным-пьяно от моря

ты моя лебединая песня голод гимн безуспешности

ты всегда была безумным фантомом – до боли в сердце до боли в ребрах

и Сад твой застыл без субъекта который теперь далеко и мое мазохистское прошлое показывает ему объективный нос

и ты больше не русская девочка стесняющаяся глобальной убогости своей родины и обижающая мать по вечному закону бумеранга

и я как статичный незащищенный объект де Сада никогда не сдвинусь с места чего бы мне это не стоило претерпевая трансцендентное счастье заброшенности в безысходность

и будь он трижды проклят – псевдонабоковский космополитный бум как первый латентный космополит Вселенной не по-гагарински качающийся на многострадальной осине ершалаимский Сальери чье благословение сродни проклятию

и мука разлуки больше не кажется просто безрукой словно Милосская

а когда-то: грусти услада с привкусом яда цвета неброского

мука разлуки

как ты безрука

словно Милосская...

 

/левая створка раскрытого триптиха/

ДИНОЗАВР

/ода/

сердце В конце мезозоя

большинство их вымерло.

На Земле осталась лишь ничтожная часть...

 

изрезав белоснежные листы рвала здоровье мертвой рыбы что ловилась

в той стылой глубине тех медно-водосточных труб и набивала рыбы чрево

белесыми бумажными глистами

когда же гости приходили то говорила грустно улыбаясь:

вам надо ее съесть она была совсем больна ведь мертвое должно же быть больным

а не убитым

потом все гости вслух подумали: у девочки в мозгу

плодятся тараканы они уже ползут

из выстроенного для них загона и прогрызают щели плюются сумасшедшей пеной

и плачут осмысляя путь – от них и осложнение на сердце

и я лишь добровольно ела рыбу облизываясь и сурово хмуря брови

любила эту девочку как крылья как избранные книги

в призванье быть настольными... влеченье

влеченье сердца прочно словно почва на болоте я думаю: ты есть –

и каждую минуту когда тебя здесь нет опять сквозь пальцы утекла

как в брак как в мрак

всегда мне помогала чувствовать себя через тебя

нащупала оставшись без всего как быть счастливой

лишь с нею вспомнилось зачем рыдать в невыносимости толкая сталь прохожих

смеяться солнцу обнажаясь перед ним как перед богом

боль века осязала как и я когда-то мне сказав:

талант – дитя невыносимости...

кромсала белоснежные листы и тараканы засыпали

единственная женщина на свете которая взывает море слов

накрыть холодную бумагу – оно горит в прикосновенье к ней к делам –

не птицы с их зажженными крылами

не высохший тростник зардевший страстью Пана

и не костры на скалах –

слова пылающие – вечные как роды

и нить связующая нас прочней алмаза

и тише сердца тоньше паутины...

изрезав белоснежные листы...

 

Мозг

влечение ума тьму превращает в ясень дуб в свет

она-то знает что люди часто принимают за пышную распущенную розу:

большую кучу красного дерьма

ее воняющая суть им кажется цветным благоуханьем

так жаждут обладать

бродяга любящий свободу

с прекрасною гримасой продолжит свой воздушный трудный путь

поэты – дважды два примерно пять

и временами пьяно пять тревожило мне душу

растворялось

в дожде и розовеющие капли вплетались в сны в пшеничные сады

смеялись с неба лепестками

она ничья она

она перелетела на Луну

она имела право быть ничьей

немаленькая девочка как ты там на Луне навеки поселилась

 

Тело

влеченье тела – оно является с погоста излучая

прощение для тысячи обид

печален взгляд его когда оно прощая

в разлуке о разлуке говорит

 

/центральная часть раскрытого триптиха/

ТРУПИК РАКА

/трагедия/

я раковина сердце моря ты рак мое последнее желание дочь Мары я раковина сердце большой алмазной черепахи я бьюсь но умираю ты Мара – рака ракА... я раковина. у тебя есть дочь как одуванчик кувшинка белая и ласточка во фраке в красавце-клене жил фонарь облив листву – слепое откровение и в парке слоны как оживающие статуи стоят и мы ночами падаем на карусель – в сём слове что-то русское какая-то русалочкина грусть. огня! нет ни одной отважной женщины на свете что приняла бы огненные корчи за счастье и поиск смелых женщин приводит в мрак где ходят с хоботом жирафы-муравьеды безъязычно без роз фламинго и орлы без перьев и львы без гривы и милосские без рук и раковины возлежат без моря и черепахи без сердец учить самодостаточности – чушь самодостаточные ненормальны и мелкие кусочки грусти как шоколад растаявший текут руками и разлука как созидающая данность вернется лишь туда где тайну приручили и гармоничнее нет ничего на свете бесценность то есть бесполезность сердца трагедия на сцене Колизея и ничего нельзя поделать на котурнах в Олимпии на старте лишь сердце ничего не стоит потом ты сходишь с поля потом с ума потом в могилу и розы распускаются кармическими циклами семьи: сначала бесновато гуляет бабка приводя мужчин сквозь маленькую дочь потом взрослеющая дочь пылает ненавистью к этим обезьянам живя с одной из них забыв о сердце а позже внучка влюбляется в цветы – вот карма раковин оторванных от моря и ничего нельзя поделать и носишь лишь обсидиан чтоб не убить кого-нибудь из смертных и было ль хоть кому-нибудь понятно зачем так лгут и умирают умирают и кто-то праздный ищет ищет и ловит смысл о чем же речь – все умирают и что-то делать в этом мире: любить творить – и вдруг исчезнуть – тут суть бессмысленности мира есть люди ничего не чувствуют и к тридцати и получают удовольствие лишь в испражнении и с пафосом выталкивают кал чтоб ощущать себя хоть чуточку прозрачней плен вечный плен Земли он круглый как петля и крошечный как капля как я люблю тебя принцесса смерти последнее желание моя Венеция роскошнейший клематис растет на острове покоя который тонет – Атлантида – любовь бывает так сильна что можно заколоть ребенка благословляю же Медею прекраснейшую варварку и раку ее любви я записала твое тело на бумагу – бумагу памяти вселенской и ты как черная дыра где умирает время где наконец-то умирает время где время же бессмертно ибо – его и нет ты прослезила мне глаза и рана саксофона улетает в бездну тобой синел клематис словно море – мое тело что расчленили некогда по континентам ты видишь океан он помнит Айседору босую пьянь царицу танца я раковина сердце моря я бьюсь но умираю ночь зацветает табаком луна – флакон духов разлитых в воздухе и дорогая ночь дорогами полна которые ведут к разлуке пещера разума темна на сон на солнцепеке противоядье есть – гора в оранжевых чуть вялых листьях – и раковина на вершине раскрылась родилась Венера – уродливая как шедевр Дали его предчувствие моя Венеция в моче как мир ты раковина сердце моря я рак я умираю Мэндерли спалён я помню твою тень нагое солнце – и ничего уже не помню так амнезия сердца утром наступает там было что-то от Висконти от Людвига спасательные сны за темным коридором полнолунья я никогда тебя не вспомню никогда мы не увидимся как братья застенчивых сиреневых лесов – затем скотомогильное ЛЮБЛЮ и вечер как клубок в руках ребенка – большая расписная борода и грозы суше и птицы распускаются и дни крылами помавая ползут во тьму и я люблю как розовый младенец – младенец в розах ты в океане сумерек летаешь забытые собой куда прекрасней луна в опале с пальца укатилась и записная книжка на полу кричит что мне в тебя не дозвониться Европа спит как бык и умирает вечерами как век разлука в моем теле вновь гнездится и в небе дым медовый солнцепек для мертвых сердцем как ушла за хлебом в магазин и не вернулась кадило скачет суетливо как кузнечик шурша цепными звеньями колен ты не вернешься я опять погибну – нет я живу разлука не разруха любовь роскошным раком мертвенно-кровавым пускает метастазы заплывем к кувшинкам в гости желтым как разлука опять беременная в красном платье оправдывает свой живот а первенец ползет на суп слюнявый осанна невероятных взглядов лижет горизонт тельняшки совести повисли на веревке линяя сохнут капая золой я не могу так больше расставаться – без слов без слез как счастье оставаться здесь без боли без усилий без небес без сердца безобразно без тебя – пошла ты на хуй

 

/правая створка раскрытого триптиха/

лето 1998

триптих № 7 Метаморфозы Земли