Пустующая карусель на закате.

Неруда. Моя душа.

 

О плывшая кошка с глазами цвета постштормовой морской волны приручалась очень медленно. легче было продлевать и продлевать жизнь сирени заливая ее кипятком. однако животное стало узнавать девочку, иногда посещая ее колени и мурлыкая в такт паданья звезд. но люди боже мой люди – не кошки а неприручаемые бесхозные глыбы – так думала девочка о мире людском раздувая его образ как шарик из своего состояния. так она идеализировала людей пока в ее жизни не появились человекообразные кошки которые как неотвязные тени ложились на все части тела и интеллигентно просили ласки. но глаза их сияли императивом.

Д оброта таяла и превращалась из безответной в безответственную. нелепо отвечать за чужую слабость имя которой привычка. безболезненная разлука – мастерство венчающее личность.

И ногда девочке снились ее земные кошки. с одной из них приходил майский парк, цветистость малиново-синих ромбов платья и тонкие руки трепещущие в зелени сиреневых кустов. тогда на странной Земле стало понятно что всегда есть свои мысли свое тело как бы ты ни был болен...

Н осит кого-то по одиноким планетам чтобы однажды проснуться в море лиловой сирени. так и случилось с девочкиными глазами. светло-голубой Марс в аметистовых вспышках и фиолетовый запах как воскрешенная и неразделенная любовь проникал в уши сиреневыми серьгами звенящими вальсообразным Щелкунчиком. кровать утопала в сказке. ’’что делать страшной красоте, присевшей на скамью сирени’’…

О ттенок восставшей звезды однажды поговорил с девочкой.

– знаешь ли ты что-либо о Черном море? – спросила звезда.

– да. в одной из его голубых бухт я встретила свою розу.

– когда-то любопытные туристы и дети глядя на бирюзовую воду спрашивали почему оно Черное тончайше ощущая потерю гармонии в единстве формы и содержания. теперь им рассказывают легенды рождающие названия бухт и далей потому что вода их стала похожа на разбавленный кофе в дешевой столовой или на сущность стеклянного стакана в котором младенцы балуясь с палитрой купали свои тощие кисточки.

– а что делают сиреневые крабы?

– они рыдают.

Ч ерных мыслей была полна голова девочки. звезда наверное лгала. откуда ей знать что делают крабы. если бы она упала на самое дно и увидела их круглые слезы выкатывающиеся и сливающиеся с морской водой – то никогда никогда больше не почувствовала бы небо. упавшие звезды не возвращаются. иногда они превращаются в крабов но никогда не возвращаются в свои созвездия.

Е два девочка заснула после короткого двенадцатичасового раздумья мысль ее на мгновение остановилась и начала жить в измерении кошмарного сна: роза в темной бархатной маске плыла в лодке по шоколадной жиже. коричневые брызги слетались на ее алые лепестки и жуткими жуками сползали на листья. в грязной тишине где волны разбивались о весла рыже скрипели уключины как давние качели голос которых казался знакомым до головокружения: опять парк, полосатые гольфы, черный фартук, белые манжеты, до боли счастливое детство... нет, это что-то другое, слепое...

– С лышимых комах не бывает а только видимые – учил еж-ржавые колючки закатывающийся вместо солнца.

– а сверчки а комары а мухи?

– это не настоящие комахи. истинные – безмолвны.

– значит мертвы?

– да.

Т релей, их трелей не хватало девочке во сне… декорация менялась: ночной бассейн и тонущая маленькая комаха забыла свою песню, забыла все кроме ее конца. где-то оплевывая тишину скрипели уключины качелей. темно-фиолетовое небо лилось в воду которая испарялась и сильно пахла сиренью. потом девочка проснулась...

В лажных туманами дней казалось достаточно чтобы заплакать. но Земля была далеко. так далеко что хотелось смеяться год напролет, смеяться над тем что люди трутся друг о друга боясь нелюбви, одиночества, страха, башни святого Якова в Париже похожей на хемингуэевского Сантьяго, не зная что отсутствие близости гораздо менее страшно и сверхъестественно чем ее суррогат. так было дано от бога.

О блаков холодные щеки навсегда впитали странные сны и ветер прилетевший с Земли четырежды обогнул девочкину планету и унес эти печальные облака, унес обратно туда где они родились... ТАМ станет прекрасно когда люди будут дарить свободу друг другу не только на именины но каждую секунду, всю жизнь состоящую из мигов – так думала девочка и никогда никогда больше ей не снилась роза живущая на Земле где только май благоухает сиренью.

 

/ глухая центральная часть /

январь 1997

год быка

/ doloroso /

В животе у матери он плакал и родился

С открытыми глазами.

Габриэль Гарсиа Маркес.

Стo лет одиночества.

в янтарном январе по городу плыли белоснежные птицы похожие на листовки и падали сливаясь с сугробами. ’’наверное началась война’’ – думали люди смотрели на черные печатные буквы, читали: ЛЕНА Я ЛюБЛю ТЕБЯ - поднимали другую – читали: ЛЕНА Я ЛюБЛю ТЕБЯ – поднимали третью – читали: ЛЕНА Я ЛюБЛю ТЕБЯ – и ю каменными каплями с оперенья безнадежно скатывались в бездну. ’’что за черт’’...

 

__ __ __

 

когда забытая богом и внуками сухонькая бабуля с осенними листьями вместо ладошек тихо умирала так и не дождавшись маленькой пенсии глядя стеклянными шариками в мертвый квадрат на обоях который ночью казался цветистым а днем неизменно черным – она еще спала. а когда встала по обыкновению поздно в полдень небо в рамке окна застилал большой белый змей на коже которого сияли кораллами буквы: ЛЕНА Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ – сообщая об этом на двенадцати языках. она поняла только по-английски а по-французски догадалась. потом змей улетел. или его сожгли люди с другими именами...

она была из тех женщин которые никогда не признаются в своих истинных чувствах: либо их вообще нет как определенной цельной субстанции либо есть страх что в жуткой тишине чужого взгляда они как розовые мячики отскочат от стен и вернутся в ее тело навсегда и будут сидеть там на стульчике мельтеша ножками как ненужное обязательство и непонятный долг. или как ребенок в ее животе...

она с трудом думала о том что бог есть и он накажет ее бесплодием за бледные шалости юности казавшиеся когда-то яркими грехами... тише... подожди... иди к себе... у нее глаза открыты они блестят в темноте... боже как я хочу чего-нибудь... что ты делаешь... о, господи!.. дыши потише пожалуйста... у нее же глаза как луны... хотя пусть посмотрит если ей хочется...

это было в пионерском лагере почти каждую ночь и руки той девочки тело ее запомнило навсегда. а теперь ребенок сидел в животе но ей не стало спокойнее: какая-то странная сумрачная художница чутьем дикого зверя увидела ее суть и присылала розы звала музой стирая свой восхищенный взгляд чернильными ресницами и как будто ждала чего-то...

знает ли звезда как она прекрасна в наших земных глазах которые тем иллюзорнее воспринимают предмет разрисовывая его несуществующими цветами – чем дальше его движение и состояние. но художнице казалось она родилась для того чтобы собрать букет какого не знала Земля или по древности своей забыла.

 

__ __ __

 

фиеста обещала быть бурной. как всегда. а вороной и очень трудолюбивый бык наливая вином глаза не мог смириться с ролью шута-гладиатора и если бы у него был пресловутый дар речи человеческой этот рогатый ворон скорее позволил бы вырвать себе язык чем покоренно кричал бы – аве Цезарь! моритури те салутант! тем более эспада был с руками чьей-то невесты. белые рога замечательно украсят его ребра. и пахать не привык и смерти чужой не хочется и так все наскучило...

 

художница проснулась среди тьмы печальной и поняла что и без конца конец ясен как глаз ее королевы. что быку придется бороться дважды: сначала со скукой потом с матадором которому тоже надо прежде чем о быке подумать о своих беззащитных женских крыльях... как все сложно даром что объяснимо – так она размышляла растирая палитру по лунно светящемуся в ночи мольберту и как слепая ходила по комнате выплескивая дым и тихо радуясь: работа над портретом началась.

 

однажды днем художнице приснился сфинкс. сначала он загадочно молчал а когда ей стало скучно открыл рот и спросил: когда у человека чужие глаза? и сам же ответил: когда он безнадежно влюблен. его глаза теряют яркость, слепнут отдавая энергию цвета своим зеркалам, сердцу тяжело и пальцы томятся. он живет в чужом зазеркалье. это похоже на счастливый ужас который моргая лежит на тарелке.

 

__ __ __

 

как бы ей хотелось жить с художницей в крошечном домике, кормить будущего ребенка и в нескончаемых перерывах позировать обнаженной. можно было бы видеть ее руки вечно – сосредоточенными и упругими – с кистью, вялыми – с вилкой слепо тыкающейся в ракушки, раскинутыми – во сне, мягкими и настойчивыми – в любви. но если бы так делали все! но лучше не думать. или спать. или смотреть на мужа, позволять ему гладить уже большой живот ища в нем голову ребенка.

 

__ __ __

 

у нее жил попугай который любил кланяться и приговаривать сначала медленно и четко ’’пусь-ка пусь-ка пусь-ка’’ а потом все быстрее и быстрее ’’пуська пуськапуськапуськпуськпуськпуськпуськпуськ’’. ночью он засыпал на жердочке, расслаблялся, лапки разжимались и тело с грохотом падало на дно клетки – кто-нибудь включал свет, и когда попугай взгромождался обратно – выключал и нырял под одеяло.

надо написать автопортрет с этим пуськой чтобы он сидел на плече и выклевывал мой глаз и он бы плакал и вытекал а другой стал бы от этого еще более скорбным и выразительным – думала художница...

умереть во сне – это как дар божий. засыпая она любила представлять как умрет во сне. об этом можно было думать так же долго как о своей беременной музе... уверенность в том что ад переполнен и поэтому всех теперь переселяют в рай где в страстях по Матфею купаются кони прикасаясь теплыми губами к своим яблокам – уверенность в этом была такая что хотелось плакать. еще художница знала что есть трамвай который везет только Туда, везет всех рабов любви красоты и искусства – сумасшедших и торжественных в своей незащищенности, гордых рабов... почему-то начинаешь ощущать себя только тогда когда внутри что-то болит: кусочек сердца, печень, зуб – и тогда необычайная морская теплота растекается в теле и приходит – очень отчетливо – как правда – горчаще-сладкое чувство бытия... любовь... что это – тяжкая болезнь или кровавая война которую ведешь со своим сердцем за самую желанную и святую женщину на свете – свободу...

да неуязвимо будет одиночество если ему суждено висеть над миром.

 

–– –– ––

 

в одну из самых глубоких ночей вдруг затих храп попугая. пестрый сторож в тюремной коробочке замолчал и все проснулись разбуженные тишиной. муж в тоске стал жевать язык а ребенок плакал в животе, плакал оттого что его мать никого никогда не любила кроме себя и вступала в связи из хищного любопытства и желания наблюдать звезды чужой страсти. ребенок уже там знал об этом и плакал иногда смеясь чтобы не утонуть в слезах. это был сын. тихий белый сын. и она не слышала его хотя догадывалась о том что дети часто плачут в животах не желая рождаться. легче было думать что в его маленькой темной тюрьме оркестр органов без дирижера дает прощальный концерт. а мальчик хлопает в грустные ладоши уже ощущая что это лучшие его минуты и что увидев солнце он забудет этот тюремный рай – ведь по сравнению с ним жизнь на Земле – невыносима.

/операция сравнения насколько интересна настолько и опасна и этим похожа на психологическое вскрытие очень красивой женщины особенно если велик контраст ее неземных форм и безобразной внутренней извращенности стремящейся к вечной лжи/... так Мнемозина заботится о продолжении рода человеческого стирая память об утробном рае.

 

__ __ __

 

она была беременна и теперь недоступна. можно писать ее и брюхатою но художница устала. она ковыряла ножом свои руки. как только они заживут можно будет продолжить – продолжить отдавать по крупинкам свою свободу чужому телу на полотне. было пусто и блаженно, одиноко и сладостно думать об этом. я подарю ее сыну все созданные мною портреты, она будет жить во всех живописных эпохах и грани ее характера отразят себя в зеркалах времен – далеких и близких. только бы он перестал плакать... руки зажили. летние дачные наброски помогли вспомнить июль...

...большая кровать украшенная громадными океанскими раковинами с парусным пологом брызгами простынь щекотала ее головокружительное тело. она лежала одна но лицо было больше мечтающим чем ожидающим – женщина застигнутая в момент грезы невероятно прекрасна: глаза становятся одухотворенными птицами летящими к морю и руки почти неуловимо трепещут до самых кончиков пальцев... она лежала одна. тонкие линии носа казалось погружались в аромат скал и небесная синева застывших в полете птиц исходила странными желаниями живущими только в ее одиночестве и счастье. роскошная грудь, изящные кисти и длинные пальцы сияли осознанной царственностью. очень удачной формы рот – необыкновенно чувственный – приковывал взгляд на долгие годы и роза его казалось никогда не станет фиалкой...

пришел друг и первый увидел почти законченную работу художницы. она спросила:

– тебе хочется прикоснуться к ней?

– лучше к тебе

– ты хочешь повернуть ее и узнать какая спина какая линия ягодиц?

– я не люблю блондинок – певуче отвечал он и ласкал бархат спины художницы нырнув руками под испачканную красками рубашку. – по-моему ты забыла важный атрибут этого стиля – пару крылатых пухлых созданий

– они под кроватью – сказала художница и обернулась. его руки застыли. потом начали слепо выпутываться из-под рубахи и освобожденные устало опустились. запах красок играл на груди художницы:

– ты превратилась в палитру

– скажи как хочешь ее рот, ее всю, скажи

– я хочу тебя, дорогая – и ухожу... она твоя любовница?

– значит я бездарна... теперь можешь идти, дорогой. я бездарна.

 

__ __ __

ей приснился отец. маленький блондин с бархатным влажным баритоном. и радовался что у него наконец родился сын и целовал его, ее, опять его, себя, опять ее и пел ’’Утомленное солнце’’... проснувшись она сказала мужу: у нас с папой будет мальчик. но муж уже привык. надел полосатую сорочку, серые брюки с оттенком мышиной шкурки в лунном сиянии и ушел в дело осмеянный рассветом. сон вновь обнял ее за плечи, прикоснулся губами к глазам и она уже брела по тропе из морских голышей. квадратный камень у развилки сказал ее сердцу: пойдешь налево – покой потеряешь, направо – быка. она свернула направо.

небо темнело, расплескивало густые чернила заливая розовые промокашки туч отягченных солнцем. на лысой поляне сидел пушистый как одуван мальчик. узрев ее он сказал: не дуйте тетя – я улечу!.. невидимая звонница плакала и плач ее плыл в грозу.

– что это?

– умер бык а эспада рехнулся и взлетел на башню и трезвонил пока его не стащили. теперь он лежит связанный, колокол едва остановили но гул не прекращается – мальчик довольный своим красивым рассказом стал ковырять в носу. тетя больше не пугала его...

она постучала в оливковую дверь белоликой башни. человек в черном с кровавым глазом отворил и перстом на котором в серебристой оправе сияла жемчужина указал в темноту. там лежало тело эспады. человек принес свечу и затуманенные глаза запомнили крепкие ноги стянутые веревками и совершенно разбитые руки матадора.

– он мертв?

– нет. он устал. вы родственница?

– тогда зачем закрыто лицо. откройте

человек снял лиловый платок. гул колокола раздражал и манил. у эспады было ее лицо.

 

__ __ __

 

художница работала до изнеможения. и наслаждалась им.

... стая аистов улетала худенькими безнадежно висящими ногами царапая серое в беспросветье небо. и бледная луна – девочка с ясным позвоночником – сидела на горшке сияя ягодами. и под девственным деревом отягченным янтарно-кровавыми персиками цвели сложенные в кучу трупы обнаженных женихов в асфальтовых сапогах. и на тихих глазницах дремали пестрые бабочки. и открытые рты жемчужно зияли в прерванном разговоре. и слева жила мертвенно спящая пещера с черным круглым входом. и в чреве ее покоилось полосатое яйцо в зловещих трещинах. и небо было беспросветно серым. и над пещерой овалом вздувалась гора с пупком колодца. и пламенели золотые курганы с темными камнями на серединах. и дальше плескались волны ржаных волос что с тоской тянулись к луне. и луна на своем горшке осмысляла их пепельным светом и они казались живыми...

друг долго смотрел на картину. потом на художницу. его глаза мерцали словами желания. не произнося ни звука он говорил ’’теперь я хочу ее’’ – ’’она больна’’– безмолвно отвечала художница. ’’я хочу спасти ее’’– ’’как? ’’ – ’’оплодотворив тебя. и тогда ей не будет казаться что она одна такая на свете’’ – ’’какая?’’ – ’’сумасшедшая и беременная’’ – ’’может у нее будет девочка. она хочет девочку’’– художница плакала. друг целовал ее слезы.

 

__ __ __

 

когда после полудня она решила прогуляться – в двери нашла тихую записку: я приходила за рисунками и звонила так долго что заболели глаза. тогда она вспомнила странный сон и фраза мокрицей скользнула по шее: я не увидела ее. увижу ли. видела ли раньше. и стало страшно: люди даже самые близкие когда их нельзя осязать становятся бледными призраками воспоминаний и время стирает их смутные очертания... впрочем у нее всегда была неважная память на лица. и солнце затмило колокола. и страх прошел. и главное – не углубляться в нелепые сны чугунные мысли. и убить подсознание. как быка. и принести эту жертву. на алтарь супер-эго. и вспомнила как в далеком детстве красивая мать повесила клетку у форточки на ледяной воздух и канарейка замерзла и околела. и тогда в безутешном рыданье стало понятно как надо быть сильной, холодной и выжить попав в несчастную клетку. затем что на самом деле никто никому не нужен. ’’рожу – упорхну, рожу – упорхну, рожу – упорхну’’ – и ей было тяжко и весело и она гуляя словно плыла над землей.

 

__ __ __

 

это было вчера. это было сто лет назад...

янтарным утром художница приняла несладкий кофе и с большой трубой села в зеленый поезд. и там она только курила только смотрела на Землю одетую в снег...

и бухта лежала одинокая и величественная. как всегда. и серые голыши трепетали под ногами и ждали январский дождь. и скалы дико молчали без чаек которые в часы сиесты покидали гнезда и летели в село за милостыней. и море пыталось замерзнуть но полуденный луч пронзал воду. и художница стоя на берегу шелестела губами перевирая Элюара: я не вижу ее и теряю ее... и... боже! как безнадежно солнце в холодной гала-волне... и птицы-листовки и змей-полиглот опять проносились как умершие фантомы и художница была счастлива.

потом на дрожащей груди скалы развернула трубу полотен пропитанных сильным спиртом и обвила ими свое спокойное тело и легла на край чтобы видеть море и осветила себя огнем и озарила собой скалу и серое небо и бледное солнце и небывалых птиц вернувшихся в гнезда голодными. и было снова больно но в последний раз в последний раз...

 

а друг сидел в театре и опять думал о том что нужно навестить бабулю, что картину с аистами надо снять и вынести из спальни и что скоро, уже очень скоро начнется весна...

 

но вместо того чтобы сгореть заживо художница только ослепла потому что хлынул такой ливень которого побережье не видело никогда. и огонь затих. но художница уже простилась с миром и опустила занавес век а когда толстые как жуки капли стали бить в лицо – смогла поднять занавес но вместо привычной декорации изображающей море небо и землю была густая ночь где кровавыми пятнами вспыхивали воображаемые звезды и гасли как сигнальные ракеты...

потом пастух довел ее до телеграфа, посадил на худенький стул и долго оформлял текст на бланке выводя каждую букву как в школьной прописи. он несколько раз просил повторить фамилию друга и смеялся когда она звучала – очень показалась ему забавной. впрочем как и жалкий вид художницы похожей на прокаженную. перестал смеяться он только тогда когда услышал текст второй телеграммы и стало отчего-то неудобно сидеть на стуле словно он был посыпан сухарными крошками букв складывающихся в остроугольную крохотную фразу – желанную как хлеб, банальную как солнце и вечную как жизнь: Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

а художница через минуту после того как продиктовала полюбившиеся с детства слова ощутила различимость некоторых вещей: вот лежит большой зверь похожий на собаку и его не выгоняют, вот скрипит дверь и полоса серого вечереющего света наводняет помещение – ее усталые глаза вспоминали мир и мысль о том что опять они равны и могут видеть друг друга раздражала и радовала как непонятная игрушка. и художница выхватила из рук пастуха свое признание и клочки его белыми перьями разлетелись над столом как листовки над аэродромом извещая о перемирии. потому что это была уже неправда и война кончилась и было все равно. потому что всеобщее равнодушие не стоило свободы смотреть на мир своими глазами.

теперь художница любила только дождь... а муза рожала. и в моменты схваток походила на белого Лаокоона.

 

/ немая створка /

февраль1997

триптих № 2 ЖЕНСКИЕ СНЫ

стоит ли в этот мир рожать детей коль он так печален...

мы – зеркала его... скажи мне что твой мир – и я скажу что ты...

поэтому мы так печальны но по-миллеровски живы и счастливы...

рождайтесь, дети – может быть вам удастся умалить эту печаль...

 

/ надпись на закрытом триптихе /

__ __ __

 

когда в трехлетнем возрасте я иногда видела кошмары и просыпалась от собственного крика – мама садилась на кровать – и этого было достаточно чтобы заснуть опять. теперь прошло уже двадцать лет и сегодня ночью глубокой-глубокой как Марианская впадина я раскрыла глаза чтобы спасти свое сердце – и тогда тяжелый ужас ночи обрушился на мое сознание гигантской пилястрой и мне – большой – было странно неловко звать маму и казалось что выхода нет и не будет...

кошмары – это страшный, до боли реальный лабиринт в котором эмоции переживаешь гораздо сильнее и больнее чем в яви. и взрослые дети проснувшись бродят по миру и не могут заплакать – и все это сон. и мир – это сон в котором предметы и люди эфемерны даже когда до них дотрагиваешься... а сон – это жизнь – живая настоящая где мы можем плакать и чувствовать друг друга...

... и снилось мне что ты повесилась... Маяковский – застрелился – об этом можно думать с каким-то романтическим экстазом освобождения но висящую на пастернаковской веревке Цветаеву или Есенина – над разгоряченной батареей в ’’Англетере’’ трудно представить без содрогания... и вот ты повесилась и я прихожу в твой дом но это не твой дом а какой-то Замок Культуры в елочный день когда малыши ныряют в белый мраморный зал серебрящийся от мишуры. и вот зайдя в этот ледяной дом я с ужасом понимаю что ты – мертвое тело которое этикет призывает увидеть, постоять над ним поцеловать в лоб сделать скорбящее лицо и желательно всплакнуть если сможешь. но я хотела увидеть тебя только для того чтобы осмыслить глазами что тебя больше нет... и в сияющих апартаментах я прохожу короткую анфиладу, мимо высокой как саркофаг кровати в бело-голубом убранстве закрывая ладонью лицо боюсь опустить свой полный ужаса взгляд на мертвое тело – и выхожу в другую комнату – там одевая ошейник на нервы собираю последние силы – и возвращаюсь обратно – иду застилая лицо теперь уже другой ладонью и все же каким-то третьим глазом понимаю что ты обряжена как Снегурочка – в небесный сарафан расшитый снежинками и ступни в лиловых сапожках смотрят порознь и тоже мертвы и сомнения в этом нет никакого. и по комнатам бродят сомнамбулами люди и говорят что-то друг другу делая распоряжения, и меня озаряют несчастной вспышкой мотивы человеческих порывов бросаться в яму за гробом и лежать на нем распластавшись глотая слезы и влажно-пряный запах земли – лучший запах на свете... мальчик в черном внимательно слушает мои риторические вопросы сквозящие отчаянием и непоправимостью дел человеческих: как она, которая всего лишь прошлым летом говорила: человек рожден чтобы выжить – смогла это сделать?! я думаю что пусть грех – это то что мы сами называем грехом – и все-таки она совершила самый что ни на есть классический грех – оставила свою крошечную дочь, мать, меня живыми, здесь в этом минутном и прекрасном мире а сама спряталась за портьеру опустив ее в начале спектакля... и потом я ступала по желтым камешкам скал, глядела в синеющую заводь и все с тем же вселенским ужасом думала что ты не сможешь больше купаться в ней даже если я сильно этого захочу, даже если весь мир сильно захочет и мысль о том что тебя больше нет на свете была самой великой, пронзительной и безнадежной за всю мою странную жизнь... и потом в ледяном доме я хватала за руку твою маму – белую блондинку в белом одетую как Снежная Королева и надрывно ей говорила: отдайте мне ее дочь... теперь это моя дочь... она была нашей а теперь только моя ради бога!!! а мама умиротворяюще отвечала ’’хорошо хорошо хорошо, детка...’’

 

/ центральная часть раскрытого триптиха /

__ __ __

 

утром окутанная ужасом прихожу в институт и красивая ресничная девочка рассказывает мне свой сон: вижу что лежу я в дурацком доме – в каком доме? – спрашиваю я – в дурацком... ну, в дур.доме. на голове коротенький ежик, на теле какой-то костюм-мешок в полоску – в общем вся какая-то лысая полосатая и счастливая потому что вид ни к чему не обязывающий. в палату входит мама в роскошной шубе, в бриллиантах, коралловый рот и мысли мои неотвязные: завела, наверное, любовника. папа не способен на такие подвиги... так вот – входит и говорит: девочка моя. врачи сказали что у тебя никогда не будет детей... а я – продолжает девочка – думаю: ну и слава богу! и еще: почему говорят: есть риск умереть – а не так: есть опасность выжить... – так говорят лишь обреченные на бессмертие – возражаю я девочке – когда стиль человека становится стилем века... это кипень венков вечно плывущих в небе как облака... а ты так не говори больше. и рассказала ей весь свой сон от начала и до конца и еще добавила маленькое резюме: смерть как счастье освобождения – хороша только для субъектов этой смерти и они являясь объектом чьей-то любви дарят седину на висках субъектам этой любви. я не поседела сегодня ночью только потому, что проснулась. если еще живы любящие тебя хотя бы один любящий один нуждающийся – самоубийство – это вселенский невыстраданный человеческий эгоизм. – так что же мне теперь делать? искать мужа? рожать?.. – девочка не скрывала возмущения – понятно почему мама услышав сон произнесла: господи! как у меня язык повернулся такое сказать тебе. если даже врачи были и правы... и тут осмыслив слово ’’муж’’ я перестала ее слушать потому что поток образов связанных со словом ’’свадьба’’ был настолько прекрасен что оглушал: свадьба – похороны карликовых ирисов /девочка Ирис/, агония розовогрудой птицы в малине, слоненка-чайника обезвоженного тоненький крик, улитки белодивные полосатые /господи, опять полосатые/ на сухой бородатой коряге, змеи речные клубящиеся ливнево в майский брачный сезон но раздавленные бурей грозовой, царская охота за золотым скорпионом прячущимся в Розовых скалах... и я ответила девочке: рожать – да, мужа – нет – последовал недоумевающий взгляд. – зачем тебе второй ребенок – большой принц со шлейфом сотканным из тоски непонимания?..

она согласилась и лекция началась и девочка – бедная – не писала и не слушала а думала думала думала наконец...

/ левая створка раскрытого триптиха /

 

__ __ __

 

в этот же день я была у тебя дабы убедиться в твоем существовании. ты вышла живая и неповторимая как прежде и – моя Снегурочка – рассказала мне свой сон: сначала я встретила твоего друга – начала ты – с его и твоей подругой и незримо паря над ними слушала их разговор: возможно, она беременна – сказала она. – жаль: секс втроем это так прекрасно! – а разве нельзя ничего сделать? – спросил он. – зачем? первый аборт – это абсурд как дорого стоящий принцип или глупость на почве рацио...– ну, знаешь ли! неужели она так меня подставит?!. а я парила и казалось громко-громко кричала им: вы же сами ее хотели вы вы вы сами... сильно, безудержно... кто же будет платить за ваши желания – она?! – но никто меня не видел и не слышал.

... потом мне снилось что я опять рожаю – одну, другую, третью дочь – они дико красивы, дико похожи на меня а он стоит надо мной и монотонит: еще еще давай еще... я еще – одного, другого, третьего сына – и они как три капли воды – кристальной и синей вытекшей из горного озера и дико похожи на него. и он развернув мешок – какой-то жуткий мешок как будто из-под картофеля – складывает туда моих девочек и говорит: их мы брать не будем – и хочет снести в мусорный бак... а я говорю: но как же!? они ведь на меня похожи! – поэтому и не будем брать... он не приходит к нам, почти не приходит не хочет видеть свою дочь... – девочка, утешься – она – дитя мира... и ты говоришь: да. у нее уши – его, губы – мои, глаза – Надькины, а носик – твой...

... дома мне позвонили и сказали что по древнему соннику означает мой сон: ’’остерегайтесь мнимых друзей ’’... но сонник не знал как разобраться в их подлинности или мнимости. и что есть настоящее?..

... нищий как ’’досадная помеха’’ пришел в деревню ожидающую самого Христа и стучался в дом – женщине некогда: она убирает, готовит еду для почтенного гостя... и нищего только здесь не хватало – и женщина прогоняет его... неужели она была так занята что не взглянула в его глаза наполненные земной печалью – ведь это и был Христос...

любимая притча любимой актрисы... так что же есть настоящее?!. омыть ноги Иуды и потом – в субботу – донести горящую свечу до самого твоего дома.

 

/ правая створка раскрытого триптиха /

24 апреля 1997.

/ Чистый четверг /

триптих № 3 ВОЗ

1.