Входит Мадхава в том виде, в каком он описан в вишкхамбаке.

Мадхава

Ах, обнять бы прекрасную мне, испытать бы мне хоть на

мгновенье

Страсть в объятиях сладостных этих, которые даже в мечтанье

Несказанно блаженною близостью вдруг зачаровывать могут

На мгновение, так что сказаться нельзя сокровенному чувству.

Да хорошо бы

Целовать ненаглядное сладкое ушко,

Целовать ее грудь, где моя плетеница

И поныне, наверное, благоухает,

Жемчугами ничтожными пренебрегая.

Но пока, увы, до этого далеко. Но вот чего хотел бы я сейчас, так это увидеть ее лицо.

Бестелесным самим облюбованный, лик ее виден во мраке,

Порожденный сиянием юного месяца, праздник для взора,

Порождающий страсть, порожденный наитием Страсти

небесной

И в сердцах ненасытных людских порождающий столько

блаженства!

Но только, по правде говоря, если я ее и увидел бы, ничто б не изменилось. Ведь то и дело на память мне приходят наши прежние встречи: тревожат сердце мысли о совершенстве ее красоты и рождают ее образ. Беспредельность помыслов о любимой словно бы созидает ее присутствие в моей душе.

Видно, в сердце моем воцарилась она и в душе растворилась,

Отраженная, неискаженная, преображенная мыслью,

Возлелеяна, к сердцу приклеена, памятью в сердце зашита,

Словно стрелами — всеми пятью! — дивный образ привил мне

Манматха.

За сценой слышен шум.

(Вслушиваясь.) Как мерзко кладбище и эта толчея нечистых духов! Ведь здесь

Тьма, которую не пересилить печальным кострам погребальным,

Чьи бессильные проблески, правда, заметней во тьме вездесущей.

С визгом, с плачем, со всхлипами, с воем кишат омерзительным

роем

Вурдалаки во мраке: на игрище мчится и мечется нечисть.

Пусть их! Но должен я к ним обратиться. (Кричит.) Эй вы, кладбищенские жители! Вы, упыри, веталы, духи злые[64]!

Эй, налетайте, хватайте!

Кто человечины хочет,

Свежей, нетронутой вовсе

Кровопролитным оружьем [65]?

Снова шум за сценой.

Каково! Лишь только я крикнул, и все кладбище, черное от углей, загудело ужасающе громовым и неясным ревом злых духов и ветал, то там, то сям меняющих мгновенно свое об лично! Вот диво —

Даже в небе великое множество духов: отвратные рожи

Разевают зубастые рты, изрыгают зловонное пламя;

Извиваются в корчах тела, увиваются друг подле дружки.

Мельтешат брови, бороды, зенки, волосья пучками сполохов.

Да что!

Налетают, как волки голодные, в воздухе жалобно воют,

Человечину, чавкая, жрут, полусгнившие клочья сдирают

С костяков, сухожильями только скрепленных под кожею черной.

Эти кости берцовые, кажется, пальм длинностволых длиннее.

(Осмотревшись вокруг, смеется.) Но что за дикие у них повадки!

Вот эти

Долговязые духи с пещерами ртов,

Где трепещут, во тьме затаясь, языки.

Так в деревьях пожарами выжжены дупла,

Где гнездятся громадные хищные змеи.

(Делает несколько шагов, присматривается.) О, ужас! Невозможно без омерзения смотреть!

Как целую тушу, взвалив на колени себе полусгнившее тело,

Пирует упырь; потроха раздирает он, ягодицы пожирает;

Он бедра грызет, он кусает лопатки, как будто, зловонные, сладки.

И снедь ему нравится, жрет он и давится, лязгая жадно клыками!

А там

Они волокут из костров погребальных, не брезгуя смрадною

смертью,

Одетые дымом, омытые пламенем трупы, с которых свисает

Паленое мясо клоками, суставы безжизненные обнажая.

Тут, кажется, каждая гадина жаждет кипящего костного мозга.

(Усмехнувшись.)

Что за гнусно-мерзкие забавы у их подруг!

Глаз дурной отвращая, красотки по-своему принарядились;

Из кишок ожерелья, сердца вместо лотосов для плетеницы,

Пальцы женские — серьги в ушах, кровь засохшая — для

притираний,

Костный мозг в черепах, как вино, для таких вот счастливых

влюбленных.

(Делает несколько шагов, крича при этом.)

Эй, налетайте, хватайте!

Кто человечины хочет,

Свежей, нетронутой вовсе

Кровопролитным оружьем?

(Делает еще несколько шагов, приходя в отчаяние.)

Что это вокруг случилось? Почему внезапно все эти злые духи смолкли, прекратив чудовищный шабаш? О, как гнусно их безумье!

(Осматриваясь, безнадежно.) Все кладбище я осмотрел, и вот всего лишь предо мной

Исступленная бьется река и, не зная покоя, бушует,

Потому — что поток многоводный навек запружён черепами;

Вечно бьется река в берега, где голодные воют шакалы

И, в заклятой чащобе гнездясь, полуночницы-совы хохочут.

За сценой раздается крик: "Безжалостный отец!

Ты мной пожертвовал царю в угоду, и вот я гибну!"

(Внимательно вслушиваясь.)

Что со мной? Как знаком этот голос мне, звонкий и сладостный, Нежный, жалобный, словно рыдание птицы подстреленной, Так что сердце мое встрепенулось в груди, пробужденное, И неверен мой шаг, будто ноги мои отнимаются.

Стон этот жалобный слышен,

Кажется, в храме Каралы,

Где надлежит совершиться

Жуткому богослуженью.

Пойду и посмотрю. (Уходит. Затем появляются занятые поклонением божеству Капалакундала и Агхорагханта вместе с Малати, вид которой показывает, что ее обрекли на принесение в жертву.)

Малати. Безжалостный отец! Ты мной пожертвовал царю в угоду, и вот я гибну! Ах, матушка, тебя, чье сердце исполнено любви, убьет злая насмешка судьбы! О почтеннейшая, отбросившая все прочие заботы лишь ради блага Малати, — теперь ты из-за этого будешь долго горевать! Увы, подруга моя, милая Лавангика, теперь только во сне ты можешь меня увидеть!

Мадхава (быстро возвращаясь). Конечно же, это она, та самая газелеокая! Сомнения нет, это она! Теперь, пока она еще жива, на помощь к ней, на помощь!

Агхорагханта и Капалакундала (вместе). Слава тебе, Чамунда, слава тебе!

Слава пляскам твоим, от которых колеблется все

мирозданье,

Так что чудом Вселенная держится на черепахе.

Слава пляскам твоим, восхищающим свиту великого

Шивы

И тебе в преисподнюю рта низвергающим семь океанов.

Слава тебе, Чамунда!

Нам на благо, богиня, на радость нам пляски твои

громовые,

При которых тебя на земле превозносят, напуганы

смехом

Черепов, пробужденных в твоем ожерелье амритой

целебной,

Потому что исходит амритою месяц, пронзенный ногтями.

Заплясав, ты расшвыриваешь высочайшие горы,

Если только взмахнешь ты руками, весь мир поразив

языками

Ядовитого пламени, так как, свирепо раздув капюшоны,

Кобры черные вместо браслетов запястья тебе обвивают.

Все круги мировые сливаешь ты пляской своей воедино,

И заискрится вдруг, загорится единственный круг,

воцарится,

Как твоя голова, пламенея лучами, сверкает очами,

И созвездия в ужасе мечутся, стяг твой победный завидев.

Исступленною пляской твоей наслаждается Шива

могучий,

Упоенный в объятиях Гаури, чьи содрогаются серьги

В лад, как только начнут вурдалаки неистово хлопать

ладоши,

Одержимые, неудержимые в яростно-радостном буйстве.

(Самозабвенно пляшут.)

Мадхава (всматриваясь). Какое гнусное безумье!

Да ведь это она! Неужели? В руках нечестивцев

преступных

Обреченная днесь, облеченная тканями в пятнах шафрана,

Это дочь самого Бхуривасу, подобная лани прекрасной,

Над которою волки глумятся по воле судьбы беспощадной.

Капалакундала. Подумай, милая девушка, о том, кого ты любила в этом мире. К тебе спешит безжалостная смерть!

Малати. О Мадхава! Любимый! Пусть не сотрется в твоей памяти душа, ушедшая на тот свет. Ведь тот, кого помнит любящий, не умер!

Капалакундала. Бедняжечка! Да она в Мадхаву влюблена!

Агхорагханта (занесши меч). Что быть должно, пусть то случится! Сейчас я лишу ее жизни!

Славься, царица Чамунда!

Жертву прими благосклонно!

Жертвою мы подкрепляем

Нынче заклятия наши.

Мадхава (бросается к Малати и защищает ее рукой). Прочь, прочь, злодей! Твой умысел, презренный капалика, разрушен!

Малати (при виде Мадхавы кричит с надеждой). Спаси, спаси меня, благородный!

Мадхава. Не страшись, любимая, не бойся!

Превозмогла ты любовью отчаянье смертного часа.

Друг твой с тобою теперь, ты поверь мне, страшиться не

надо!

За красоту твою друг твой заступится, друг твой не

дрогнет.

Яростный недруг пожнет урожай своего злодеянья.

Агхорагханта. Кто этот грешник, дерзнувший стать препоной на моем пути?

Капалакундала. Да это, почтенный, Мадхава, предмет ее любви, торговец человечьей плотью, отпрыск приятеля Камандаки.

Мадхава (горестно). Как ты здесь очутилась, прекрасная моя?

Малати (после долгого молчания). Я ничего не знаю. Только помню, благородный, что спала на крыше, а проснулась здесь! Но как случилось, что ты тоже оказался тут?

Мадхава

(смущенно)

Не увенчанный в жизни тобою, желанная,

Я в отчаянье бросился было на кладбище.

Упырей накормить я хотел человечиной

И услышал поблизости голос твой жалобный.

Малати (в сторону). Из-за меня, пренебрегая своей жизнью, он очутился здесь?

Мадхава. Как это странно! Все равно как если бы ворона свалила пальму[66]!

Что мне делать? Мой дух опален пламенеющим негодованьем,

Уязвлен состраданьем глубоким, в слезах ослеплен

изумленьем,

Упоен ликованьем теперь, когда мерзостный меч не

достигнет

Ненаглядной моей, не получит луны свирепеющий Раху.

Агхорагханта. А, ублюдок брахманский!

Мне, которому сладко заклать человека, теперь ты попался,

В лапы тигру попался, как пылкий олень из-за нежной

подруги.

На алтарь возолью кровь твою перед грозною матерью

нашей;

С плеч до бедер в бою раскрою тебя сразу, мечом

размахнувшись.

Мадхава. Ничтожество, подлейшее из подлых, изувер,

Как смеешь вселенную грабить, как смеешь прекрасное

красть,

Как смеешь ты небо и землю всемирного света лишать,

Как смеешь ты, смерть накликая, глумиться над богом любви,

Весь мир превращая в пустыню для наших бесплодных

очей?

Так берегись, греховный,

Ударю тебя, нечестивец, как смерть беспощадная бьет,

За то, что дерзнул замахнуться ты, бешеный, на красоту,

Чье нежное тело болело, когда за игрою, шутя,

Цветами, легчайшими в мире, подруги бросали в нее.

Агхорагханта. Посмей ударить, нечестивец! Ударь! И вот тебя и ноту!

Малати. Сдержись, мой доблестный защитник! Ужасен проклятый негодяй. Спаси меня от него. Избавь от этого безумного наваждения!

Капалакундала. Спокоен будь, мой повелитель. Покончи с этим трусом!

Мадхава и Агхорагханта

(вместе, обращаясь соответственно к Малати и Капалакундале)

Не страшись! Не спастись твоему ненавистнику!

Разве на водопое оленя пугается

Лев, чьи грозные когти, бывало, как молнии,

Лбы могучим слонам сокрушали без промаха?