Буря над тяньаньмэнь. Народ идет к председателю. Бизнес на мао. «шанхаи» в пекине. Дракон против людей.

 

Столица Китая встретила нас пыльной бурей. Множество пекинцев ходили по улицам в марлевых повязках и респираторах. Вначале мы связывали это с птичьим гриппом, но очень быстро поняли – виной всему пыль. Пыльный шторм в этот апрельский день был самым сильным за последние годы. О нем написали даже российские газеты. Весенние ветра подняли в воздух огромные массы высушенной земли из пустыни Гоби и полей северного Китая, загубленных в период «интенсивного земледелия» 80 х годов. Перевалив Великую Стену, тонны летучей пыли обрушились на Пекин, щедро запорошив легендарную Тяньаньмэнь. Солнце над «Площадью небесного спокойствия» выглядело белым диском, прикрытым серой завесой. Мелкий песок забивался в нос и глаза, неприятно похрустывая на наших зубах. Во время церемонии спуска национального флага КНР вихрь бросил пыль в лицо одному из китайских гвардейцев. Солдат выпустил оружие и согнулся пополам на глазах у сотен зевак.

Глядя на это, вспоминалась фраза о «черном ветре» из политического лексикона хунвейбинов.

Прибыв в аэропорт, мы добирались в город на частном автомобиле – причем, нашего водителя охраняла сидевшая рядом жена. В другом, государственном такси ее функцию выполняла железная решетка, за которой был замурован китайский шофер. Приехав на Тяньаньмэнь, мы сразу почувствовали цепкую руку китайского криминала – в моем кармане, куда залезла рука местного вора. Среди толпы кучковались целые группы нелегальных валютчиков, очень похожих на наших менял из начала 90 х годов. Они собирались у входа в запретный Пурпурный город, под аркой с огромным портретом Председателя Мао. Зазывалы гиды предлагали подняться наверх, к его рисованной голове – на трибуну Ворот Небесного спокойствия, где некогда принимал миллионные парады основатель КНР. Разумеется, за отдельную плату. Похоже, что за отдельную плату в этой стране можно сделать почти все – что весьма сильно отличает ее от Народной Кореи.

Огромная площадь была забита провинциального вида китайцами в ватниках и демисезонных куртках, прибывших в столицу из разных уголков огромной страны. Их совершенно не заботила пыль, которая, по всей видимости, отпугнула большинство иностранных туристов, ударив по прибылям местных торгашей. Обосновавшись в центре площади, у величественного обелиска Народным героям, они хватали нас за одежду, настойчиво предлагая репринтные издания Цитатника Мао. И быстро разбегались при появлении милиционеров, одетых на европейский полицейский манер. К поясу стражей порядка пристегнуты портативные огнетушители – чтобы спасать жизни уйгуров и тибетских монахов. Они нередко сжигают себя здесь, на самой большой площади мира.

Грандиозный ансамбль Тяньаньмэнь, на просторах которой свободно размещается миллион человек, включает в себя Дом народных собраний, где работает высший законодательный орган КНР, а также Музей Революции и Мавзолей, именуемый «Мао Чжуси цзинянь тан» – Дом памяти Председателя Мао. Напротив Ворот Небесного спокойствия развевается многометровое полотнище красного флага. Все это теряется на фоне огромного пространства площади – Тяньаньмэнь действительно напоминает собой перевернутое небо. По существу, это зеркало новейшей истории Поднебесной. 1 октября 1949 года Мао провозгласил здесь создание Китайской Народной республики – новой, самой населенной социалистической страны планеты. Сорок лет назад, в шестьдесят шестом, на площади прошли восемь парадов хунвейбинов, знаменующих начало Культурной революции – тогда здесь маршировали 11 миллионов китайских коммунистов. Десять лет спустя, в апреле 1976 го, столкновения после смерти Чжоу Энь лая возвестили начало контрреволюционных перемен. Наконец, в июне 1989 года Тяньаньмэнь стала ареной кровавой битвы между войсками и либеральной студенческой молодежью. Номенклатура сумела подавить этот путч – но лишь для тою, чтобы самостоятельно перевести Китай на рыночные рельсы капитализма.

С утра мавзолей Мао Цзэдуна окружали тысячи китайцев, напоминая о прежних очередях к ленинскому Мавзолею. К нам, иностранцам, подбегали предприимчивые пекинцы, предлагая задешево продать свое место в этом нескончаемом потоке людей. Среди тех, кто шел к Мао, было очень много молодежи. Милиция старательно проверяла нас портативными металлоискателями, деловито отбирая фотоаппараты. Рядом стояли службисты в штатском. Женщина в темных очках, одетая в длинный черный, наглухо запахнутый плащ, что то кричала в мегафон – прямо в толпу. Ближе к входу в Мавзолей, как по команде, смолкли шутки и смех. Здесь продавали алые гвоздики и небольшие памятные буклетики – за один бумажный юань с изображением Председателя. Цветы покупали почти все китайцы, оставляя их в первой комнате Мавзолея – Северном зале, возле снежно белой статуи сидящего Мао. Он встречал гостей на фоне зеленоватого горного пейзажа, среди живых и искусственных цветов. Кипы алых гвоздик прекрасно оттеняли этот бело зеленый колорит. Мы добавили к ним цветы от объединения «Че Гевара» и левых интернет газет Украины.

Тело Председателя ждало нас в следующем зале, под колпаком из бронестекла. Интерьер комнаты выгодно отличался от мавзолея Ким Ир Сена, радуя лаконичностью и сдержанной простотой. Мао Цзэдун, одетый в любимый серый френч, был укрыт красным знаменем с золотыми молотом и серпом. На его бледном лице отпечаталась легкая улыбка.

А сразу за выходом из Мавзолея, прямо на его террасе, стояли десятки торговых раскладок – целый мини базар, торгующий памятью Председателя Мао. Здесь были сотни самых разнообразных сувениров с его изображением – включая веера, зажигалки, ручки, консервные ножи и фляги для водки, бесчисленные и сплошь безвкусные картины, монументальные пресс папье и англоязычные цитатники в металлических переплетах. Мы молча стояли среди зазывающих нас лавочников. Библейские сентенции о торговле в храме вряд смутили бы этих представителей постмаоистской буржуазии, выгодно продающих наследие своего старого врага. Он безуспешно пытался преодолеть их рыночную стихию.

На Тяньаньмэнь расположены сразу две одноименные станции метрополитена. Пекинское метро построено сравнительно недавно, при помощи французских специалистов. Это типичное метро капитализма – неглубокое, и без особых архитектурных красот. Впрочем, его различия с метрополитеном Народной Кореи отнюдь не сводились к художественным достоинствам. При первой попытке сфотографировать интерьеры одной из пекинских станций я был тут же задержан бдительным милиционером. Последовал целый допрос в крохотном подземном участке, после чего страж порядка лично удостоверился, что с цифрового фотоаппарата удалены снимки никому не нужных пластиковых колонн.

Вблизи площади находятся настоящие скопления оставленных пекинцами велосипедов и велосипедных такси. Вело и мото рикши – характерная черта улиц старого Пекина, многие которых являются огромными, забитыми людьми рынками. Стоя на тротуарах люди продают с рук все и вся – от спичек до тех же веломашин. Шесть лет назад, наблюдая китайцев, торгующих из окон поезда в глубине Сибири, я не мог даже представить себе подобный базарный размах. Обыкновенных рикш практически нет – услуги велотаксиста и без того стоят копейки, обесценивая ручной извоз. Маневренные машины легко возят в толпе товары для беспрестанного мелкого торга.

А в переходах у Тяньаньмэнь просят милостыню нищие, ободранные китайцы. Девочка инвалид рисовала на брусчатке мелками, оставляя за собой длинную дорожку цветных иероглифов: «Я из деревни, из бедной семьи, у нас совсем нет денег… Когда крестьяне приезжают в город и работают, то вся страна богатеет… Я хочу поступить в университет, но на это нет средств… Прошу дать мне хоть немного денег…» Взрослые бросали ей мелочь, которую она ловко подгребала к себе костылем.

Древние ворота на южной стороне Тяньаньмэнь являются символическим входом в другой, настоящий Пекин. За фешенебельными отелями прилегающих к площади улиц, прямо в центре столицы начинаются настоящие трущобы. Узенькие улочки, низкие домики из досок и кирпича, заваленные всяческим мусором, сменяются пустырями, на которых разбросаны пластиковые манекены и остовы велосипедов. Тесные щели проходов ведут в микроскопические дворики – метр на метр забитого хламом пространства. Все вокруг зарисовано номерами рекламных телефонов. Дети – чистильщики обуви – пытаются чуть ли не насильно предложить нам свои услуги. Рядом, прямо на своих тележках, спят уличные грузчики, тогда как обыкновенные бомжи устраиваются на земле, подстелив грязные куртки. Местные торговки продают соевые сосиски и жареных лягушек. Последних, по видимому, ловят здесь же – в сточных канавах из под нужников, проложенных вдоль улицы, прямо под стенами халабуд. Старики на перекрестках азартно играют в китайские шахматы. Кое где на стенах видны нравоучительные рисунки граффити – о пользе труда и вреде супружеских измен. В этих трущобах, где часто заметна открытая нищета, можно встретить милицейские отделения и партийные комитеты, украшенные большими красными транспарантами. Возле одного из них красовался черный новенький лимузин – наглядный символ социального расслоения в этой псевдосоциалистической стране.

На одной из заброшенных улочек, среди горы битых кирпичей, сидел одинокий торговец «красными книжечками» Председателя Мао. Он разложил их прямо на земле, расстелив какое то покрывало. Раньше, на площади, нам постоянно пытались всучить англоязычные цитатники – современные копии старых книжек шестидесятых годов. Потом, на торговых улицах вблизи трущоб мы не без труда нашли репринтное издание цитатника на русском языке – в небольшой лавке, где бюстики Мао соседствовали с бронзовым Конфуцием и фигурками императоров. В тех же рядах продавались политические плакаты хунвейбиновских времен. Но лишь здесь, посреди трущоб и руин, можно было видеть настоящие, старые цитатники, с пожелтевшими, пахнущими тленом страницами. Из тех, которые были выпущены миллионными тиражами в 1966 году. Их отдавали буквально за копейки.

Мы с Николаем Полищуком купили две «красные книжечки» – хорошо сохранившееся издание 1968 года и еще более ранний цитатник, испещренный пометками и автографами. Специальные печати экслибрисы говорили: владелец книжечки возил ее в южную деревню Шаошань, на родину Мао Цзэдуна, а также, на север, в «Особый район Китая» – освобожденную территорию Яньань, и другие места революционной славы. В начале цитатника решительно перечеркнуто имя автора предисловия – погибшего «предателя» Линь Бяо. Большая история – вот чем веяло от этого крохотного трактата, который некогда сжимали молодые пальцы китайского бунтаря. Не он ли продал нам этот цитатник?

Глобальная фабрика, главный сборочный цех мирового капитализма – таким представляется нам современный, буржуазный Китай. Его социальные язвы особенно выделялись на контрасте с КНДР, которая смотрелась не столько более благополучной, сколько куда более человечной страной. Великий город Пекин – отнюдь не только деловые районы, которые красуются в его туристических проспектах. Это столица полунищих кустарей, которые за бесценок продают свой труд, выживая среди пыльных трущобных бараков. Без реальных жизненных перспектив, без особого смысла в своей жизни, утратившей былые революционные ориентиры. «…Пройдет не так много времени – минимум несколько лет, а максимум несколько десятилетий, – как во всей стране неизбежно произойдет контрреволюционная реставрация, марксистско ленинская партия наверняка превратится в ревизионистскую или фашистскую партию, и весь Китай переменит свой цвет», – с впечатляющей прозорливостью предугадал это время Мао. Прискорбно, но политический цвет этой страны действительно не соответствует красному цвету ее знамен.

На Тяньаньмэнь, вблизи «Ворот небесного спокойствия», рядом со всемирно известным портретом Мао Цзэдуна, установлены изображения архаических драконов. Они казались нам воплощением извечных сил угнетения и классового господства, враждебных миллионным массам китайских бедняков. Образ Мао не случайно популярен в среде этих людей. Он вдохновляет их своим опытом и дает надежду когда нибудь победить рыночное чудовище. Эта древняя страна уже видела «красные повязки», тайпинов, «боксеров» и хунвейбинов. Кто вновь собьет пыль со страниц китайской истории, обрушившись на нее не природной, а социальной бурей?

 

ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАПИСКИ

 

Предисловие.

 

Осенью 2003 го мы напечатали ряд статей о поездке в Грозный. Они вышли в украинских, российских газетах, Интернете, и вызвали достаточное количество откликов. Далеко не все из них были доброжелательными – чего, в общем, и ждали авторы. На нас выливали ушата грязи. Нас обвиняли в «русофобии», «симпатии к националистам и террористам» – чего и близко не было в этих текстах. Державные патриоты, которые слишком долго, и без всяких на то прав, примеряли на себя имя коммунистов, не могли простить нам прямой оценки того, что на самом деле происходило и происходит в Чечне.

Эта болезненная реакция имела далеко идущие политические последствия. Она стала толчком к идейному и организационному размежеванию интернационалистов и социал шовинистов, которое быстро распространилось на различные левые группы в России и Украине. В целом, это размежевание продолжается и сегодня – и, бесспорно, имеет важное, глубоко положительное значение.

«Чеченская проблема» стала оселком. Она с неизбежностью потянула за собой принципиальный вопрос об отношении к национальной буржуазии, к ее внутренней и внешней политике, которой давно симпатизировала известная часть «имперских левых» России. В этот момент они впервые поддержали ее публично, вслух – и, начав с поддержки чеченской войны, через полгода уже «голосовали за Путина». Здесь увяз коготок всех тех, «кто воспринял марксизм только внешне, на уровне фраз, а в глубине души все равно оставался добрым русским патриотом», После этого им уже не было нужды изображать из себя марксистов.

Здесь же (впрочем, это случилось намного раньше) состоялась смычка официозной идеологии буржуазного государства и «народного» национализма «патриотической оппозиции». Сторонники «лимита на революции» вовсе не требовали лимита на «патриотическую» войну В унисон с буржуазией, они декларировали своей целью борьбу за «национальные интересы», а не за интерес угнетенных классов. Что, в общем, и стало основой для симбиоза правящего режима и его карманных парламентских оппозиционеров. Таким образом, шовинизм доказал свою исконную, родовую связь с оппортунизмом, на которую столь часто указывал Ленин.

Спор вокруг чеченских статей не случайно имел особую остроту, а выпады наших противников недаром выходили за рамки элементарных норм человеческого общения. У них не было аргументов – кроме цитат из черносотенных статей и казенного официоза. Практически никто из левых активистов России ни разу не был в Чечне – во всяком случае, на то время. Дискуссионные материалы различных групп имели своим источником газеты и телевизор. Кажется, это самое наглядное свидетельство слабости российских левых. И самое слабое место тех, кто называет себя таковыми, повторяя небылицы о незнакомой им жизни.

Я слушал ругань этих недалеких людей. Я отвечал им так:

«Хорошо, вы считаете, что Чечня – ваша страна. Тогда почему бы вам хоть раз не съездить туда самим? Посмотреть, что представляет она из себя сегодня. Узнать, чем живут ее люди. О чем они мечтают, кого ненавидят, считая виновником своих бед?

Не надо врать, что для этого нет средств и возможностей. Вам не хватает иного – добросовестности и энтузиазма. У вас нет страсти к действительному познанию мира, без которого невозможно искреннее стремление к его преобразованию, присущее всякому левому».

На самом деле, я знал, почему они не хотят ехать в Чечню. Нет, не из обычной трусости. Они бояться увидеть ее такой, какой она есть. Не страшилки, лубочные картинки правительственных телеканалов и исламистских сайтов. Страну живых людей. С тем же обычным делением на богатых и бедных, обездоленных и всемогущих. Не по национальному, не по религиозному – по социальному признаку. Страну, в которой очень не любят экспансионизм США – как во всем остальном мире, и тоскуют по мирному прошлому – как во всех землях бывшего СССР, а может – чуточку больше. Где еще трогательно, наивно (мой товарищ писал об этом в статье) верят, что в России не знают о творящемся здесь «беспределе», перманентном бизнесе на войне, который учиняют бандиты всех наций. Впрочем, может это не так уж неверно?

Патриоты не хотят сойтись лицом к лицу с жителями Чечни – ведь потом будет так неловко называть их дикарями. Поэтому, они делают вид, что боятся этих людей, цинично называя их «дикарями». Юношей – полуграмотных, выросших на руинах родных школ, но от этого не менее любознательных и живых. Девушек, которые посвящали нам песни украинских поп звезд на единственной грозненской радиостанции. А потом сами пели с нами эти песни. Бывших рабочих бывших грозненских заводов, до сих пор влюбленных в свою работу. Бывших инженеров и учителей, потертых стиляг из эпохи восьмидесятых. Сирот и калек. Обычных постсоветских людей, на долю которых выпала особая форма становления капитализма – десятилетняя война.

Сколько раз я вспоминал, как перед отъездом из Москвы бывший друг горячо убеждал нас в том, что мы едем в страну дикарей, где для нас уже вырыт зиндан и наточен нож ваххабита. Потом он напишет слова, которыми навсегда заклеймил себя наш социал шовинизм: «Чеченец совершенно неизбежно представляется русскому диким… Чеченец не кажется диким, он и есть дикий. Вот в чем дело».

Это не просто ненависть и презрение – это невежество, его демоническая сила, заклейменная Марксом, Невежество худшего пошиба, замешанное на продуманном пропагандистском вранье, которое сознательно разделяет и стравливает народы. Чеченских, русских буржуа нужно искать не в Грозном – в Москве. Бороться с ними нужно именно там.

Классовая борьба в масштабах всей огромной страны – единственная альтернатива этой военной бойне. В противном случае, она будет продолжаться, как продолжается и сегодня. Когда писались эти заметки, был еще жив старший Кадыров, а чеченец Асланбек возил нас на грозненский стадион, где год спустя взорвут этого всенародно нелюбимого «президента». По дороге он рассказывал, что его земляки не особенно верят и Масхадову – теперь тоже покойному. Погиб и его заместитель, Ваха Арсанов, который обещал взять Грозный тогда, летом 2003 года. Погибли Басаев, Гелаев, Абу Хавс, Абу аль Валид, закрыв «героическую» страницу новой чеченской истории. Погибли сотни других людей. Сколько мертвецов, сколько катастроф принесла за эти полтора года война. Два года назад подорвали знаменитый поезд «Москва – Гудермес – Грозный», на котором мы ехали в то лето.

Смешно, но один «левый» американский профессор утверждал, что Чечня уже «замирена», а наши статьи повторяют «фантазии» империалистов. Вранье. Конец этой войны станет возможным лишь с концом господства капитализма – по крайней мере, в России. Борьба с буржуазией своей страны, составной частью глобальной элиты империализма – единственный путь к прекращению «внутреннего» конфликта в Чечне. Таков неизбежный вывод чеченских заметок коммунистов. Опубликованные здесь записки фрагментарны и художественны. Они отличаются от прежних, публицистических материалов. Собранные вместе, они передают наше впечатление о людях Чечни, о социальных, общественных процессах, происходящих в этой стране. Только мысли и чувства – ничего больше.

 

Прибытие.

 

Поезд подошел к Ханкале и остановился посреди потея. Над нами прошел боевой вертолет. Чеченцы в нашем купе тревожно смотрели в окна, на юг. Там, в долине между двух холмов раскинулся огромный военный лагерь: скопище низких построек, сторожевых башен, локаторов и коммуникаций. Оттуда, из Ханкалы, поднимался еще один вертолет, теряясь в клубах сизого дыма – потом нам расскажут, что это тлеет одна из нефтяных скважин.

За окном пели цикады. В двухстах метрах от железнодорожного полотна маячила табличка – «Минировано». Дальше по полю шли ряды заграждений. Между ними змейкой бежала дорога, и по ней двигался БТР, а за ним – большой военный грузовик. Они ехали к нам – именно их ждал застывший посреди пустоши поезд. Картина, похожая на киношное ограбление составов – махновским отрядом или шайкой ковбоев.

Техника приближалась. БТР проехал к голове поезда. Грузовик остановился почти рядом с нашим вагоном. Вертолет гремел где то совсем низко над головой. Под его гул из машины высыпали вооруженные люди, в бронежилетах, разгрузках, касках, платках банданах, повязанных поверх загорелых голов. Через несколько минут они были в вагонах – проверяли документы, деловито шмоная тихих, послушных чеченцев. Здоровые, усатые солдаты, в возрасте за тридцать – сплошь контрактники. Линялые тельники под разгрузками остро пахли потом. Один из проверяющих постоянно держал на прицеле «АК» весь коридор вагона. Все команды мгновенно выполнялись, и солдаты скоро ушли.

БТР еще раз проехал вдоль поезда, косо развернув дуло пулемета, щерясь им в купейные окна. К грузовику вывели двух мужчин, одного старика. Закинули под брезент их баулы, впихнули внутрь. Это может быть обычной проверкой. А может – не быть. Грузовик зафырчал и поехал к дымному скопищу Ханкалы. Поезд еще подождал, постоял среди стрекота полевых кузнечиков, и тихо, испуганно, двинулся дальше – в Грозный.

В течение часа мы ехали вдоль военной базы Ханкала. Она придвигалась все ближе, огромными стенами бетонных заборов, бетонными же крепостями долговременных укреплений, пулеметными вышками под линялыми триколорами, военной техникой – застывшей или стремительно двигающейся в тучах дыма и пыли. Барражировали вертолеты, солдаты из патрулей без интереса смотрели на наш поезд. Штатских не было. Когда то возле Ханкалы стояли жилые дома – их снесли во время строительства «безопасной зоны». Которая, впрочем, не стала от этого безопасней. Вон там на минное поле рухнул тяжелый грузовой вертолет – тогда погибло больше сотни людей.

Отсюда, с руин, начинался Грозный. Поезд въезжал в город с востока, в самую разрушенную его часть. Остовы многоэтажек – целые кварталы, справа и слева, по обеим сторонам. Хаос бетонных обломков, ощерившиеся выбоинами постройки. Все мы знали, что это город руин, все мы видели это по телевизору – но разруха была всеобщей, она подавляла и мы, притихшие смотрели на площадь «Минутку» – замусоренный пустырь с блокпостами, на остатки взорванного президентского дворца, на обычный спальный район, типичный для любого из наших городов, но превращенный в нечто такое, что было не похоже даже на знакомую мне мертвую Припять.

Это тянулось долго, очень долго, пока поезд не встал у небольшого, странно скошенного здания вокзала с короткой надписью – «Грозный».

 

Первая ночь (эссе)

 

Вечером мы приехали в пустой темный дом. Электричества не будет долгие дни. Южные окна выходят на заброшенные сады, буйные смоковницы и сливы, поросшие плющом остовы мертвых зданий. Я подошел к окну, бросил сумку, и стал смотреть, как в темноте тают холмы и предгорья. Быстрые сумерки. Глубину зарослей лизали огненные языки – газ из пробитых пулями труб. Яркое пламя на нефтяной земле огнепоклонников. Блики ночной листвы, летучие мыши, большие темные бабочки. Бабочки – души, сказал тогда Хасан. Его насторожил шорох, и, присветив, он нашел в углу бьющееся крылатое тельце. Я смотрел, как Хасан в первый раз обходит нежилой дом, ищет место для безопасного ночлега группы. Движется во мраке, подолгу молча стоит у окна, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Бабочки – души. Песня Муцураева:

 

Когда сгустится ночь над нами,

И тихо вскрикнет муэдзин,

Никем не слышимым полетом

Душа шахида прилетит

 

В эту ночь ди джей муэдзин в первый раз пел для нас на местном грозненском радио. Молодой, тягуче печальный голос. Его слушал весь разрушенный город. Вслед за молитвой тишину рвали выстрелы, вспыхивал пунктир трассирующих пуль. Нестрашные звуки, петарды в спальных районах мирных столиц. Пальба в воздух, стрельба напуганных патрулей.

В тот же вечер стала заметной близость Марса. Марсостояние. Красная звезда войны дотронулась до чеченской земли и встала над руинами, над темными, в отблесках дикого пламени садами. Сигнальная ракета, намертво зависшая над миром. Красная, в сторону врага – язык сигнальных ракет был изучен на вторую ночь. Красная – «враг», желтая – «внимание», зеленая – «свои». Кто здесь «свои»? Насмешка. Звезды смеются над нами.

Наш подсвечник сделан из пробитой каски федерала. Каска нашлась во дворе, в числе пулеметных гильз, снарядных осколков, клапанов от отстрелянных гранатометов и похабных надписей на стене. В первую войну здесь стоял СОБР, затем разрушенный дом долго пустовал. Рваную дыру от снаряда заделали накануне. Засыпая, я упирался в нее головой – такой маленькой на фоне замазанного проема.

Старая каска стала подсвечником случайно. Больше ничего не было под рукой. На второй вечер она затекла стеарином, а днем ее расстреливали, надев на арбуз. Вечерами мы сидели вокруг бледного огонька, слушали выстрелы. Слева и справа. На севере и на юге. Вокруг. Везде. Рамзан тихо наигрывал на гитаре, а его рация говорила – то на русском, то на чеченском, в такт хорошо сыгранной импровизации с выраженным кавказским мотивом. Автомат и гитара – рядом, как брат и сестра. Знакомое оружие. Днем оно выглядывало из открытых дверей старенького автобуса. Рамзан стоя, на ходу нацеливал его на развалины. Хаджи сидел впереди, впившись глазами в стекло, сжимая свой ствол. Мы ехали сквозь подчищенные руины и еще не знали, что это – центр города. Проезжали бетонные склепы федеральных блокпостов. Проверяя документы, наемник движется танцующей походкой, готовый отскочить от смерти. Наглость и трусость – глаза наемника.

Первая ночь в Грозном. Я вспомнил ее потом, когда мы покидали эту страну. Солнечным днем, на водоразделе пограничной реки Аксай, близ крохотного кафе «Эдем», застрявшего между огневыми точками чеченской и аварской стороны. Память закрыла глаза. В них вновь стала тьма, мы с Хасаном опять всматривались в бархатные ночные заросли. «Бесчеловечные сады. Сады Эдема», – сказал он шепотом. «Безлюдные», – так же шепотом поправил я. Горячее солнце силой раздвинуло веки, заставило смотреть остов сожженного БТРа, на крутой берег уходящей чеченской земли. Начинался Хасавюрт, сытый город, город лживого мира, нажившегося на близкой войне.

Ночью, на безлюдном побережье Каспия, над ласковым соленым морем, опять поднялась огненно красная звезда. Зенит Марса. Прощальный привет темных садов, темных ночей города Грозный.

 

Люди войны

 

Мы видели в этих людях людей. В ответ они платили нам тем же – человечностью. Никакой чертовой кавказской экзотики, никаких сверхъестественных, злодейских качеств – люди некогда общей с нами страны, с теми же чувствами и мечтами. Такие же, как и мы – если не считать особых условий, в которых поставила их эта страшная жизнь.

Бывшие советские граждане, мужчины и женщины, поседевшие, порезанные шрамами и морщинами, с вечной памятью о прежних, счастливых днях. Умные, интеллигентные люди – такими же были бы наши родители, если бы им пришлось пережить десятилетний кошмар войны. Как из шкатулки доставали они свои воспоминания. И зеленый, шумный рабочий город, с дворами, забитыми детворой, с разноязыкой речью, бренчаньем гитар, стуком домино, праздничными песнями вставал у нас перед глазами, среди накаленных солнцем развалин.

Молодые ребята, проросшие в своем опасном мире – как бурьян сквозь бетонные щели руин. Привыкнувшие к войне и смерти. Не выезжавшие за пределы Чечни – не дальше Назрани и Махачкалы. Бедные – их богатые сверстники учатся в Москве и Европе, далеко от войны. Они умеют убивать и боятся быть убитыми. У них есть только табельное оружие, родня, которую надо кормить, и мечты. Очень простые мечты. О мобильных телефонах – когда ФСБ, наконец, разблокирует мобильную связь! О хороших машинах (а, ведь для них все равно нужны хорошие дороги!). О любимой, имя которой нельзя произносить вслух. О том, чтобы двоюродный брат нашелся живым, а грозненский «Терек» попал в высшую лигу. О царстве справедливости, которое должно, наконец, установиться на всем земном шаре, и здесь – в Чечне.

Они набожны и совсем не пьют – шариатское воспитание коснулось молодого поколения чеченцев. Не страдают тягой к роскоши – она не кажется нужной в зыбком мире войны. С ними можно говорить о том, что вызвало бы ухмылку у подростков мирных городов.

– Изменить мир? Почему нет? Разве не этому предназначена жизнь человека? Что с того, что у них телевидение и власть, спутники и авианосцы? Они всемогущи? Нет, они тленны, их земное могущество – прах, и однажды кто то развеет его по ветру истории. Конечно, это сделают такие, как мы. Кто же еще?

Мысли молодых крестьян гражданской войны, которые месили степную грязь родного уезда, но думали о всемирной победе Интернационала – как в фурмановском «Чапаеве». Этим мальчикам тоже нечего терять – безработица, чувство бесправия в стране, где не действуют законы. Может, потому эти мальчики не прочь «обрести весь мир»?

Поговорите с чеченским подростком, который почти не умеет читать и писать (вините в этом не мулл, а тех, кто бросал бомбы на школы) – он скажет вам больше, чем юноши из поколения пепси, MTV и игровых приставок. Например, о том, какая радость охватила его после падения башен Торгового центра. И как он опять стрелял в воздух – на этот раз от гнева – после американского нападения на Ирак. Глобализованный мир, с его стандартом чувств и желаний, еще не поймал этих ребят.

Женщины Чечни. На каждого чеченского мужчину приходится пять чеченских женщин. Диспропорция войны. Отцы, братья, женихи гибнут, скрываются далеко за границей. Многие мужчины ранены, покалечены. Домашнее хозяйство, разрушенный быт войны лежит на женских плечах – и эта жизнь дает им немного счастья. Все же они прекрасны. На пыльных улицах Грозного сияют улыбки девушек – смешливых, любознательных, как их сверстницы в мирных городах. А ночь с луной, несмотря на выстрелы, и здесь принадлежат им.

Старые и молодые, мужчины и женщины, они грезят о мире – хотя, скорее, уже не верят в его приход. Подростки, те просто не знают другой жизни, кроме этой – «замиренной». Пожилые устали ждать. Привыкли и приспособились. Сколько раз они говорили о том, как ненавидят виновников этой войны. Как не хотели сражаться и убивать – в девяносто пятом и девяносто девятом. Как не хотят влачить свою участь военизированной «милиции». Ночью, при свечах, они рассказывали о своих прошлых ремеслах – историки, пожарники, инженеры. Такие слова нельзя передать прямой речью.

Телевизионные репортажи из Грозного не дают полного представления о масштабе и характере постигших его разрушений. Проживая в мирной стране, вряд ли возможно понять, во что превращен сегодня крупнейший город Северного Кавказа. Разрушенные корпуса учебных и административных зданий, искореженные заводские цеха, изуродованные прямыми попаданиями бомб и снарядов, либо полностью взорванные, как на знаменитой «Минутке», дома – целые кварталы, превращенные в руины и бетонный мусор. Эпицентр разрушений приходится на центральные районы с наиболее развитой городской инфраструктурой, – как будто в центре Грозного произошел один огромный взрыв. Чем выше и больше здание, тем больше тротила и свинца пришлось на его каменную душу и на души его прежних обитателей. Город Грозный – призрачный и прозрачный город: его испещренные пулями и осколками стены дают странную, неестественную игру света, а руины, развалины и завалы создают нежилой, не совместимый с человеческой жизнью вид. Тем не менее здесь проживают и работают десятки тысяч жителей: на заборах и стенах наряду с настенными надписями «Добро пожаловать в ад», мелом и краской написано: «Здесь живут люди».

Это тяжелая, мало похожая на мирную жизнь, но она продолжается. Жители Грозного как будто бы свыклись со своим нынешним положением, – у них не было иного выбора, – однако и сегодня его следует считать по настоящему невыносимым.

Здесь негде жить – в нормальном понимании обычных бытовых условий. В Грозном полно пустующей жилплощади, но она находится в непригодном для проживания состоянии, а наученные опытом двух войн, небогатые горожане из опасения новых разрушений не решаются на капитальный ремонт и постройку нового жилья. Подача света, газа и холодной воды может быть в любой момент прервана на недели и месяцы. В ряде районов она отсутствует вовсе.

Здесь негде учиться – вузы, школы, профтехучилища только возобновляют свою деятельность в очень тяжелых материальных и кадровых условиях, а военное поколение чеченской молодежи в массе поражено вынужденной безграмотностью.

Здесь негде работать: многочисленные заводы города в руинах, восстановлено лишь мелкое полукустарное производство, кое где ведутся строительные и ремонтно восстановительные работы, а на селе спасаются натуральным крестьянским хозяйством. Большинство мужского населения Чечни устраивается на службу в подразделения местного МВД и охранные структуры, а женщины занимаются домашней работой. Земля Грозного сочится сырой нефтью, что дает возможность добывать ее в домашних условиях, на собственном подворье – по аналогии с «дикими» угольными шахтами Южного Донбасса. Собранную из вырытых в земле скважин нефть перегоняют в конденсат – очень плохое и очень дешевое топливо, которое повсеместно продается на обочинах грозненских улиц. Другой грозненский бизнес типичен для всех постсоциалистических стран – сбор металлолома, богатый урожай которого принесли две прошедшие войны.

Люди войны практичны. Национальные предрассудки, на которых замешали эту войну политиканы, в которые верят московские обыватели и посетители исламистских сайтов, вызывают у них усмешку. Они знают: война – это бизнес. Она идет ради денег. У врага нет конкретной национальности, и даже религия не имеет большого значения. В федеральных войсках полно мусульман – узбеков, таджиков, а еще украинцев – нищих, подавшихся зарабатывать офицеров. Кадыровский клан отстреливает соплеменников. Те платят ему местью. Сегодняшний «милиционер» завтра может быть назван «боевиком», а послезавтра вернуть свой легализованный статус. Федералы, омоновцы, прокуроры грызутся между собой. Страна поделена на зоны влияния – владения средневековых баронов, где зарабатывают на всем – на праве проехать через блокпост, на покрывательстве торговли оружием и бензином, на воровстве выделенных из «центра» средств. Деньги. Большие деньги. Ради этого тлеет эта война. Ради этого гибнут ее люди, с каждой из «воюющих сторон» – которых намного больше, чем это говорит вам телевизор.

В Чечне я видел людей. После Чечни – нелюдей, которые считают их «дикарями». Дикость нашей жизни – в Грозном она просто иная, чем в Киеве и Москве. Но и там, и там живут те, кто хочет видеть ее другой, человеческой жизнью.

Несерьезное

 

Все это вышло слишком серьезно – сказал мне тот, кто прочел записки до этой главы. Хорошо, вот что то о несерьезном.

Ибрагим стреляет в голубей. Стая случайно залетела в город, где любая дикая живность – мишень. Че рез пять минут у ворот дома рычат моторы. Во двор входят вооруженные люди, впереди – чеченец средних лет. Они возмущены – пуля Ибрагима на излете попала в их машину. Ссора, и вот уже Ибрагим палит из автомата под ноги чеченцу. Пули взбивают песок у ботинок, но тот даже не отшатнулся. Все хватаются за оружие, мы – за лопаты. Инцидент предотвращен паритетом сил. Прибывшие уезжают. Облегчение.