Венесуэла. Почему Мы ее не знаем.

Андрей Манчук

 

Наследники Че Гевары

 

 

БОЛИВАРИАНСКИЕ ЗАПИСКИ

 

Прибытие

 

Первый вид на Каракас открывается через полчаса езды от аэропорта Майкетия, посадочная полоса которого упирается прямо в Карибское море. Блокпост военной полиции, два тоннеля сквозь горный массив Авила, и за одним из поворотов впереди возникает столица Венесуэлы. Тысячи маленьких домов. Разноцветный улей, скопище птичьих гнезд, налепленных прямо друг на друга. Они занимают все окрестные горы и по настоящему поражают своим количеством и своим видом. Все мы видели гетто, но никто из нас еще не встречал ничего подобного,

«Незабываемая и волнующая панорама», – писал в 1787 году Франсиско де Миранда, подъезжая к городу Киеву, такому далекому от его родного Каракаса. Будущий генерал революционной Франции и генералиссимус независимой Венесуэлы, предтеча Освободителя Боливара, жизнелюб и атеист, он долго жил на подворье Печерской Лавры. Хвалил архитектуру киевских церквей и персонал публичных домов, иронизировал над повадками имперской знати, которая собралась в Киеве при дворе царицы Екатерины, накануне поездки к фальшивому благополучию «потемкинских деревень». Его русский дневник, популяризированный Григулевичем, – первая историческая ниточка, соединившая между собой революционную Венесуэлу с Россией и Украиной. Связь, которая не оборвалась и сегодня.

Здесь нет «потемкинских деревень». Боливарианский Каракас не скрывает своих социальных язв. Не только потому, что их, в общем то, нельзя скрыть – десятилетия неолиберальной практики превратили столицу в тот самый «город контрастов», где криминальные районы бедняков со всех сторон обступают охраняемые кондоминиумы нефтяной буржуазии. Нигде в мире социальная сегрегация не достигала такой степени, помноженной на скученность населения пятимиллионного мегаполиса, зажатого в горной долине размером 15 на 30 километров. Однако сегодня социальные проблемы впервые находят свое решение, наряду с общим преобразованием страны, которую все чаще и все с меньшим сомнением называют социалистической. Так говорят о ней и друзья, и враги, но главное – так говорят о Венесуэле сами ее граждане. Число этих людей постоянно растет, и мы не будем вычислять проценты социализма в Венесуэле. Налицо боливарианское движение, налицо его конечная цель – «построение коллективистского общества», «социализма XXI века», как говорит об этом сам Чавес. Боливарианскому проекту нужны союзники, а не умники, поучающие со стороны.

Впрочем, на тот момент нам было не до обобщений. Западный Каракас, сплошное гетто, сердце чавистского движения, встречал нас рекламой всемирного фестиваля молодежи и студентов – большие граффити с Мирандой, Боливаром и Че Геварой. Десятки фестивальных плакатов по обе стороны дороги на Каракас. Нашему боливарианскому «форду», старому автобусу с четками и обязательным портретом Чавеса на зеркале заднего вида, сигналили проезжающие машины, а их пассажиры махали руками, по пояс высовываясь из окна. До нас впервые донеслось: «Uh, ah! Chavez no se va!»

«Чавес не уйдет!» Самая популярная политическая речевка в Каракасе со времен инициированного и проигранного оппозицией референдума. Краткое содержание политической программы сторонников действующего президента.

Об этом же говорили рисунки на стенах домов. «Чавес не ушел!». «Чавес – до двадцать первого года!». «Они не вернутся!» (о лидерах буржуазной клики, не оставляющих попыток вернуть себе утраченную власть). «Нефть и Чавес служат народу!». «Безграмотность и болезни уйдут!». «Социализм XXI рождается здесь». Десятки граффити призывают поддержать Движение за Пятую Республику – партию Чавеса, Партию коммунистов Венесуэлы, социалистов и других союзников Боливарианского правительства. То и дело мелькает черно красная символика бригад «Тупамарос». Нигде еще мы не видели столько политического граффити, а сейчас, по словам наших спутников, его было особенно много. Оставалось два дня до муниципальных выборов, и пролетарский Западный Каракас открыто заявлял поддержку своему президенту.

Близость выборов обостряла политическую обстановку. По прибытию в Венесуэлу мы получили вооруженное сопровождение и множество рекомендаций от властей – относительно уличной преступности и скрытых противников боливарианского режима, которые могли бы навредить участникам фестиваля. Они уже пробовали сорвать этот «мировой форум кастро коммунизма». 24 июня неизвестные застрелили в городе трех студентов – в знак того, что правительство не в состоянии обеспечить безопасность своих гостей. В это же время усилились обычные слухи о покушении на Чавеса – он якобы именно поэтому отменил парад в честь годовщины битвы при Карабобо, – и жители Каракаса начали было стекаться к президентскому дворцу Мирафлорес. Последняя акция оппозиции прошла позавчера – 3 августа. Она призывала к бойкоту «недемократичных выборов», – но мотоцик летчики чависты из «Тупамаро» успешно закидали митинг дымовыми шашками. Оппозиция не так сильна, как раньше, однако в городе много вооруженных солдат – шестнадцатилетние призывники и двадцатилетние офицеры, самая надежная опора президента, как думают очень многие.

Воздух пахнет дешевым бензином, 150 боливаров (4 цента) за литр, и горелым мусором (враждебный Чавесу алькальд одного из муниципалитетов саботирует его утилизацию). В воздухе – рев огромного стада мотоциклов и машин (от старых «кадиллаков» гангстерской эпохи до новеньких внедорожников, жрущих дармовое топливо), поп хит «Газолина», свистки активистов, бой барабанов, политические речевки. В воздухе – нестабильность, дыхание больших перемен, которые пришли сюда шесть лет назад. То, что можно определить словами «боливарианская революция». Наступают быстрые тропические сумерки, и десятки тысячи огоньков барриос на склонах гор превращают Каракас в рождественскую елку. Мы переполнены впечатлениями, оглушены этим удивительным, грязным, но таким ярким городом, его особой урбанистической красотой. В нем столько бедности и столько энергии, устремленной на развитие и борьбу. Бедняки рабочие поднимаются к своим домикам, пьют пиво, перекидываются словами. На многих из них заметны цвета сторонников Чавеса – темно красные, с оттенком густой человеческой крови. Толпы детей гоняют мячи и просто стоят у бетонных стен. Впервые за много поколений у них появился шанс на другое будущее, и можно надеяться, что они понимают это сами.

Всего десять часов назад мы спали на полу терминала аэропорта Шарля де Голля, вместе с арабами, африканцами и украинскими гастарбайтерами, а французские ажаны, которые дважды эвакуировали терминал из за подозрительных пакетов на полу, катали друг друга в тележках из супермаркета и одевали друг другу на голову полиэтиленовые кульки. Всего десять часов, и после сумасшедшего, фальшивого металло пластикового мира № 1, нас встречал юный город Сьюдад Миранда (еще один привет от странника революционера). Кварталы социального жилищного строительства в аграрной зоне Венесуэлы. Автомобили под красно черными флагами «Тупамаро» носятся по улицам с ре чевками и свистками. На въезде – военный блокпост и местная миссия кубино венесуэльской медицинской программы «Баррио адентро» («Гетто изнутри»). Фонари освещают рисунки и плакаты – те же, что и в Каракасе. Возле предназначенных под наше жилье домов стоят посты вооруженных солдат – подростки и девушки, в камуфляже, со штурмовыми винтовками. Вместе с волонтерами они помогают нам заселяться в пустые комнаты с двухэтажными железными койками. Мы знакомимся, и волонтеры – активисты чавистского движения, совсем молодые ребята, тут уже принимаются учить нас речевкам. Непосредственность, энергия и уровень политического развития этих жителей Миранды поражают. Стихами они рассказывают нам о работе местного комитета, координирующего действия боливарианских сил:

 

– Кто вы?

– Мы – районный комитет!

– И где это?

– Это в Миранде!

И тут, в этом штате,

Революция прогрессирует!

 

Бой барабанов, скандирование, сальса, рассказы о борьбе с контрреволюцией, о социальных программах, в которых участвуют местные жители – бывшие безработные, а сейчас – сотрудники социальных служб. Среди волонтеров – местный учитель английской школы со своими лучшими учениками. Он освоил эту профессию три года назад, а до этого был разносчиком, и едва ли мог грамотно писать даже по испански.

К нам подъезжает полицейский джип. Здоровенные ребята в бронежилетах расспрашивают про Украину – про футбол, боевые искусства и про то, близка ли народу наша полиция. Здесь, в штате Миранда, который они берутся сейчас представлять, полиция только с народом – заверяют они нас. Потому, что так хочет президент Чавес, который впервые начал по настоящему бороться с преступниками – не только с уличными воришками из трущоб, но и с боссами нефтяной мафии в небоскребах Каракаса. Потому, что сами они пришли в полицию в рамках кампании увеличения числа рабочих мест, одной из первых социальных реформ Чавеса. Чтобы доказать это, полицейские сажают нас за решетку своего джипа и возят по ночному городу, в котором светло от огней, а народ танцует прямо на улицах. Ка кие то люди подбегают знакомиться, не зная ни слова по английски, вокруг вьются смуглые дети – сегодня в стране самый высокий уровень рождаемости на континенте. Дискотека, и даже на ней – чавистские песни, все те же возгласы с поднятыми вверх кулаками. Uh, ah! Chavez no se va!

Да, все это уже не уйдет. Одного человека всегда можно убрать с дороги, но чтобы остановить революцию, гусанос придется иметь дело с каждым из этих простых людей. У них не хватит на это ни бомб, ни долларов.

 

ЛЕВАНТИЙСКИЕ ЗАПИСКИ

 

КОРЕЙСКИЕ ЗАПИСКИ

 

ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАПИСКИ

 

Предисловие.

 

Осенью 2003 го мы напечатали ряд статей о поездке в Грозный. Они вышли в украинских, российских газетах, Интернете, и вызвали достаточное количество откликов. Далеко не все из них были доброжелательными – чего, в общем, и ждали авторы. На нас выливали ушата грязи. Нас обвиняли в «русофобии», «симпатии к националистам и террористам» – чего и близко не было в этих текстах. Державные патриоты, которые слишком долго, и без всяких на то прав, примеряли на себя имя коммунистов, не могли простить нам прямой оценки того, что на самом деле происходило и происходит в Чечне.

Эта болезненная реакция имела далеко идущие политические последствия. Она стала толчком к идейному и организационному размежеванию интернационалистов и социал шовинистов, которое быстро распространилось на различные левые группы в России и Украине. В целом, это размежевание продолжается и сегодня – и, бесспорно, имеет важное, глубоко положительное значение.

«Чеченская проблема» стала оселком. Она с неизбежностью потянула за собой принципиальный вопрос об отношении к национальной буржуазии, к ее внутренней и внешней политике, которой давно симпатизировала известная часть «имперских левых» России. В этот момент они впервые поддержали ее публично, вслух – и, начав с поддержки чеченской войны, через полгода уже «голосовали за Путина». Здесь увяз коготок всех тех, «кто воспринял марксизм только внешне, на уровне фраз, а в глубине души все равно оставался добрым русским патриотом», После этого им уже не было нужды изображать из себя марксистов.

Здесь же (впрочем, это случилось намного раньше) состоялась смычка официозной идеологии буржуазного государства и «народного» национализма «патриотической оппозиции». Сторонники «лимита на революции» вовсе не требовали лимита на «патриотическую» войну В унисон с буржуазией, они декларировали своей целью борьбу за «национальные интересы», а не за интерес угнетенных классов. Что, в общем, и стало основой для симбиоза правящего режима и его карманных парламентских оппозиционеров. Таким образом, шовинизм доказал свою исконную, родовую связь с оппортунизмом, на которую столь часто указывал Ленин.

Спор вокруг чеченских статей не случайно имел особую остроту, а выпады наших противников недаром выходили за рамки элементарных норм человеческого общения. У них не было аргументов – кроме цитат из черносотенных статей и казенного официоза. Практически никто из левых активистов России ни разу не был в Чечне – во всяком случае, на то время. Дискуссионные материалы различных групп имели своим источником газеты и телевизор. Кажется, это самое наглядное свидетельство слабости российских левых. И самое слабое место тех, кто называет себя таковыми, повторяя небылицы о незнакомой им жизни.

Я слушал ругань этих недалеких людей. Я отвечал им так:

«Хорошо, вы считаете, что Чечня – ваша страна. Тогда почему бы вам хоть раз не съездить туда самим? Посмотреть, что представляет она из себя сегодня. Узнать, чем живут ее люди. О чем они мечтают, кого ненавидят, считая виновником своих бед?

Не надо врать, что для этого нет средств и возможностей. Вам не хватает иного – добросовестности и энтузиазма. У вас нет страсти к действительному познанию мира, без которого невозможно искреннее стремление к его преобразованию, присущее всякому левому».

На самом деле, я знал, почему они не хотят ехать в Чечню. Нет, не из обычной трусости. Они бояться увидеть ее такой, какой она есть. Не страшилки, лубочные картинки правительственных телеканалов и исламистских сайтов. Страну живых людей. С тем же обычным делением на богатых и бедных, обездоленных и всемогущих. Не по национальному, не по религиозному – по социальному признаку. Страну, в которой очень не любят экспансионизм США – как во всем остальном мире, и тоскуют по мирному прошлому – как во всех землях бывшего СССР, а может – чуточку больше. Где еще трогательно, наивно (мой товарищ писал об этом в статье) верят, что в России не знают о творящемся здесь «беспределе», перманентном бизнесе на войне, который учиняют бандиты всех наций. Впрочем, может это не так уж неверно?

Патриоты не хотят сойтись лицом к лицу с жителями Чечни – ведь потом будет так неловко называть их дикарями. Поэтому, они делают вид, что боятся этих людей, цинично называя их «дикарями». Юношей – полуграмотных, выросших на руинах родных школ, но от этого не менее любознательных и живых. Девушек, которые посвящали нам песни украинских поп звезд на единственной грозненской радиостанции. А потом сами пели с нами эти песни. Бывших рабочих бывших грозненских заводов, до сих пор влюбленных в свою работу. Бывших инженеров и учителей, потертых стиляг из эпохи восьмидесятых. Сирот и калек. Обычных постсоветских людей, на долю которых выпала особая форма становления капитализма – десятилетняя война.

Сколько раз я вспоминал, как перед отъездом из Москвы бывший друг горячо убеждал нас в том, что мы едем в страну дикарей, где для нас уже вырыт зиндан и наточен нож ваххабита. Потом он напишет слова, которыми навсегда заклеймил себя наш социал шовинизм: «Чеченец совершенно неизбежно представляется русскому диким… Чеченец не кажется диким, он и есть дикий. Вот в чем дело».

Это не просто ненависть и презрение – это невежество, его демоническая сила, заклейменная Марксом, Невежество худшего пошиба, замешанное на продуманном пропагандистском вранье, которое сознательно разделяет и стравливает народы. Чеченских, русских буржуа нужно искать не в Грозном – в Москве. Бороться с ними нужно именно там.

Классовая борьба в масштабах всей огромной страны – единственная альтернатива этой военной бойне. В противном случае, она будет продолжаться, как продолжается и сегодня. Когда писались эти заметки, был еще жив старший Кадыров, а чеченец Асланбек возил нас на грозненский стадион, где год спустя взорвут этого всенародно нелюбимого «президента». По дороге он рассказывал, что его земляки не особенно верят и Масхадову – теперь тоже покойному. Погиб и его заместитель, Ваха Арсанов, который обещал взять Грозный тогда, летом 2003 года. Погибли Басаев, Гелаев, Абу Хавс, Абу аль Валид, закрыв «героическую» страницу новой чеченской истории. Погибли сотни других людей. Сколько мертвецов, сколько катастроф принесла за эти полтора года война. Два года назад подорвали знаменитый поезд «Москва – Гудермес – Грозный», на котором мы ехали в то лето.

Смешно, но один «левый» американский профессор утверждал, что Чечня уже «замирена», а наши статьи повторяют «фантазии» империалистов. Вранье. Конец этой войны станет возможным лишь с концом господства капитализма – по крайней мере, в России. Борьба с буржуазией своей страны, составной частью глобальной элиты империализма – единственный путь к прекращению «внутреннего» конфликта в Чечне. Таков неизбежный вывод чеченских заметок коммунистов. Опубликованные здесь записки фрагментарны и художественны. Они отличаются от прежних, публицистических материалов. Собранные вместе, они передают наше впечатление о людях Чечни, о социальных, общественных процессах, происходящих в этой стране. Только мысли и чувства – ничего больше.

 

Прибытие.

 

Поезд подошел к Ханкале и остановился посреди потея. Над нами прошел боевой вертолет. Чеченцы в нашем купе тревожно смотрели в окна, на юг. Там, в долине между двух холмов раскинулся огромный военный лагерь: скопище низких построек, сторожевых башен, локаторов и коммуникаций. Оттуда, из Ханкалы, поднимался еще один вертолет, теряясь в клубах сизого дыма – потом нам расскажут, что это тлеет одна из нефтяных скважин.

За окном пели цикады. В двухстах метрах от железнодорожного полотна маячила табличка – «Минировано». Дальше по полю шли ряды заграждений. Между ними змейкой бежала дорога, и по ней двигался БТР, а за ним – большой военный грузовик. Они ехали к нам – именно их ждал застывший посреди пустоши поезд. Картина, похожая на киношное ограбление составов – махновским отрядом или шайкой ковбоев.

Техника приближалась. БТР проехал к голове поезда. Грузовик остановился почти рядом с нашим вагоном. Вертолет гремел где то совсем низко над головой. Под его гул из машины высыпали вооруженные люди, в бронежилетах, разгрузках, касках, платках банданах, повязанных поверх загорелых голов. Через несколько минут они были в вагонах – проверяли документы, деловито шмоная тихих, послушных чеченцев. Здоровые, усатые солдаты, в возрасте за тридцать – сплошь контрактники. Линялые тельники под разгрузками остро пахли потом. Один из проверяющих постоянно держал на прицеле «АК» весь коридор вагона. Все команды мгновенно выполнялись, и солдаты скоро ушли.

БТР еще раз проехал вдоль поезда, косо развернув дуло пулемета, щерясь им в купейные окна. К грузовику вывели двух мужчин, одного старика. Закинули под брезент их баулы, впихнули внутрь. Это может быть обычной проверкой. А может – не быть. Грузовик зафырчал и поехал к дымному скопищу Ханкалы. Поезд еще подождал, постоял среди стрекота полевых кузнечиков, и тихо, испуганно, двинулся дальше – в Грозный.

В течение часа мы ехали вдоль военной базы Ханкала. Она придвигалась все ближе, огромными стенами бетонных заборов, бетонными же крепостями долговременных укреплений, пулеметными вышками под линялыми триколорами, военной техникой – застывшей или стремительно двигающейся в тучах дыма и пыли. Барражировали вертолеты, солдаты из патрулей без интереса смотрели на наш поезд. Штатских не было. Когда то возле Ханкалы стояли жилые дома – их снесли во время строительства «безопасной зоны». Которая, впрочем, не стала от этого безопасней. Вон там на минное поле рухнул тяжелый грузовой вертолет – тогда погибло больше сотни людей.

Отсюда, с руин, начинался Грозный. Поезд въезжал в город с востока, в самую разрушенную его часть. Остовы многоэтажек – целые кварталы, справа и слева, по обеим сторонам. Хаос бетонных обломков, ощерившиеся выбоинами постройки. Все мы знали, что это город руин, все мы видели это по телевизору – но разруха была всеобщей, она подавляла и мы, притихшие смотрели на площадь «Минутку» – замусоренный пустырь с блокпостами, на остатки взорванного президентского дворца, на обычный спальный район, типичный для любого из наших городов, но превращенный в нечто такое, что было не похоже даже на знакомую мне мертвую Припять.

Это тянулось долго, очень долго, пока поезд не встал у небольшого, странно скошенного здания вокзала с короткой надписью – «Грозный».

 

Первая ночь (эссе)

 

Вечером мы приехали в пустой темный дом. Электричества не будет долгие дни. Южные окна выходят на заброшенные сады, буйные смоковницы и сливы, поросшие плющом остовы мертвых зданий. Я подошел к окну, бросил сумку, и стал смотреть, как в темноте тают холмы и предгорья. Быстрые сумерки. Глубину зарослей лизали огненные языки – газ из пробитых пулями труб. Яркое пламя на нефтяной земле огнепоклонников. Блики ночной листвы, летучие мыши, большие темные бабочки. Бабочки – души, сказал тогда Хасан. Его насторожил шорох, и, присветив, он нашел в углу бьющееся крылатое тельце. Я смотрел, как Хасан в первый раз обходит нежилой дом, ищет место для безопасного ночлега группы. Движется во мраке, подолгу молча стоит у окна, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Бабочки – души. Песня Муцураева:

 

Когда сгустится ночь над нами,

И тихо вскрикнет муэдзин,

Никем не слышимым полетом

Душа шахида прилетит

 

В эту ночь ди джей муэдзин в первый раз пел для нас на местном грозненском радио. Молодой, тягуче печальный голос. Его слушал весь разрушенный город. Вслед за молитвой тишину рвали выстрелы, вспыхивал пунктир трассирующих пуль. Нестрашные звуки, петарды в спальных районах мирных столиц. Пальба в воздух, стрельба напуганных патрулей.

В тот же вечер стала заметной близость Марса. Марсостояние. Красная звезда войны дотронулась до чеченской земли и встала над руинами, над темными, в отблесках дикого пламени садами. Сигнальная ракета, намертво зависшая над миром. Красная, в сторону врага – язык сигнальных ракет был изучен на вторую ночь. Красная – «враг», желтая – «внимание», зеленая – «свои». Кто здесь «свои»? Насмешка. Звезды смеются над нами.

Наш подсвечник сделан из пробитой каски федерала. Каска нашлась во дворе, в числе пулеметных гильз, снарядных осколков, клапанов от отстрелянных гранатометов и похабных надписей на стене. В первую войну здесь стоял СОБР, затем разрушенный дом долго пустовал. Рваную дыру от снаряда заделали накануне. Засыпая, я упирался в нее головой – такой маленькой на фоне замазанного проема.

Старая каска стала подсвечником случайно. Больше ничего не было под рукой. На второй вечер она затекла стеарином, а днем ее расстреливали, надев на арбуз. Вечерами мы сидели вокруг бледного огонька, слушали выстрелы. Слева и справа. На севере и на юге. Вокруг. Везде. Рамзан тихо наигрывал на гитаре, а его рация говорила – то на русском, то на чеченском, в такт хорошо сыгранной импровизации с выраженным кавказским мотивом. Автомат и гитара – рядом, как брат и сестра. Знакомое оружие. Днем оно выглядывало из открытых дверей старенького автобуса. Рамзан стоя, на ходу нацеливал его на развалины. Хаджи сидел впереди, впившись глазами в стекло, сжимая свой ствол. Мы ехали сквозь подчищенные руины и еще не знали, что это – центр города. Проезжали бетонные склепы федеральных блокпостов. Проверяя документы, наемник движется танцующей походкой, готовый отскочить от смерти. Наглость и трусость – глаза наемника.

Первая ночь в Грозном. Я вспомнил ее потом, когда мы покидали эту страну. Солнечным днем, на водоразделе пограничной реки Аксай, близ крохотного кафе «Эдем», застрявшего между огневыми точками чеченской и аварской стороны. Память закрыла глаза. В них вновь стала тьма, мы с Хасаном опять всматривались в бархатные ночные заросли. «Бесчеловечные сады. Сады Эдема», – сказал он шепотом. «Безлюдные», – так же шепотом поправил я. Горячее солнце силой раздвинуло веки, заставило смотреть остов сожженного БТРа, на крутой берег уходящей чеченской земли. Начинался Хасавюрт, сытый город, город лживого мира, нажившегося на близкой войне.

Ночью, на безлюдном побережье Каспия, над ласковым соленым морем, опять поднялась огненно красная звезда. Зенит Марса. Прощальный привет темных садов, темных ночей города Грозный.

 

Люди войны

 

Мы видели в этих людях людей. В ответ они платили нам тем же – человечностью. Никакой чертовой кавказской экзотики, никаких сверхъестественных, злодейских качеств – люди некогда общей с нами страны, с теми же чувствами и мечтами. Такие же, как и мы – если не считать особых условий, в которых поставила их эта страшная жизнь.

Бывшие советские граждане, мужчины и женщины, поседевшие, порезанные шрамами и морщинами, с вечной памятью о прежних, счастливых днях. Умные, интеллигентные люди – такими же были бы наши родители, если бы им пришлось пережить десятилетний кошмар войны. Как из шкатулки доставали они свои воспоминания. И зеленый, шумный рабочий город, с дворами, забитыми детворой, с разноязыкой речью, бренчаньем гитар, стуком домино, праздничными песнями вставал у нас перед глазами, среди накаленных солнцем развалин.

Молодые ребята, проросшие в своем опасном мире – как бурьян сквозь бетонные щели руин. Привыкнувшие к войне и смерти. Не выезжавшие за пределы Чечни – не дальше Назрани и Махачкалы. Бедные – их богатые сверстники учатся в Москве и Европе, далеко от войны. Они умеют убивать и боятся быть убитыми. У них есть только табельное оружие, родня, которую надо кормить, и мечты. Очень простые мечты. О мобильных телефонах – когда ФСБ, наконец, разблокирует мобильную связь! О хороших машинах (а, ведь для них все равно нужны хорошие дороги!). О любимой, имя которой нельзя произносить вслух. О том, чтобы двоюродный брат нашелся живым, а грозненский «Терек» попал в высшую лигу. О царстве справедливости, которое должно, наконец, установиться на всем земном шаре, и здесь – в Чечне.

Они набожны и совсем не пьют – шариатское воспитание коснулось молодого поколения чеченцев. Не страдают тягой к роскоши – она не кажется нужной в зыбком мире войны. С ними можно говорить о том, что вызвало бы ухмылку у подростков мирных городов.

– Изменить мир? Почему нет? Разве не этому предназначена жизнь человека? Что с того, что у них телевидение и власть, спутники и авианосцы? Они всемогущи? Нет, они тленны, их земное могущество – прах, и однажды кто то развеет его по ветру истории. Конечно, это сделают такие, как мы. Кто же еще?

Мысли молодых крестьян гражданской войны, которые месили степную грязь родного уезда, но думали о всемирной победе Интернационала – как в фурмановском «Чапаеве». Этим мальчикам тоже нечего терять – безработица, чувство бесправия в стране, где не действуют законы. Может, потому эти мальчики не прочь «обрести весь мир»?

Поговорите с чеченским подростком, который почти не умеет читать и писать (вините в этом не мулл, а тех, кто бросал бомбы на школы) – он скажет вам больше, чем юноши из поколения пепси, MTV и игровых приставок. Например, о том, какая радость охватила его после падения башен Торгового центра. И как он опять стрелял в воздух – на этот раз от гнева – после американского нападения на Ирак. Глобализованный мир, с его стандартом чувств и желаний, еще не поймал этих ребят.

Женщины Чечни. На каждого чеченского мужчину приходится пять чеченских женщин. Диспропорция войны. Отцы, братья, женихи гибнут, скрываются далеко за границей. Многие мужчины ранены, покалечены. Домашнее хозяйство, разрушенный быт войны лежит на женских плечах – и эта жизнь дает им немного счастья. Все же они прекрасны. На пыльных улицах Грозного сияют улыбки девушек – смешливых, любознательных, как их сверстницы в мирных городах. А ночь с луной, несмотря на выстрелы, и здесь принадлежат им.

Старые и молодые, мужчины и женщины, они грезят о мире – хотя, скорее, уже не верят в его приход. Подростки, те просто не знают другой жизни, кроме этой – «замиренной». Пожилые устали ждать. Привыкли и приспособились. Сколько раз они говорили о том, как ненавидят виновников этой войны. Как не хотели сражаться и убивать – в девяносто пятом и девяносто девятом. Как не хотят влачить свою участь военизированной «милиции». Ночью, при свечах, они рассказывали о своих прошлых ремеслах – историки, пожарники, инженеры. Такие слова нельзя передать прямой речью.

Телевизионные репортажи из Грозного не дают полного представления о масштабе и характере постигших его разрушений. Проживая в мирной стране, вряд ли возможно понять, во что превращен сегодня крупнейший город Северного Кавказа. Разрушенные корпуса учебных и административных зданий, искореженные заводские цеха, изуродованные прямыми попаданиями бомб и снарядов, либо полностью взорванные, как на знаменитой «Минутке», дома – целые кварталы, превращенные в руины и бетонный мусор. Эпицентр разрушений приходится на центральные районы с наиболее развитой городской инфраструктурой, – как будто в центре Грозного произошел один огромный взрыв. Чем выше и больше здание, тем больше тротила и свинца пришлось на его каменную душу и на души его прежних обитателей. Город Грозный – призрачный и прозрачный город: его испещренные пулями и осколками стены дают странную, неестественную игру света, а руины, развалины и завалы создают нежилой, не совместимый с человеческой жизнью вид. Тем не менее здесь проживают и работают десятки тысяч жителей: на заборах и стенах наряду с настенными надписями «Добро пожаловать в ад», мелом и краской написано: «Здесь живут люди».

Это тяжелая, мало похожая на мирную жизнь, но она продолжается. Жители Грозного как будто бы свыклись со своим нынешним положением, – у них не было иного выбора, – однако и сегодня его следует считать по настоящему невыносимым.

Здесь негде жить – в нормальном понимании обычных бытовых условий. В Грозном полно пустующей жилплощади, но она находится в непригодном для проживания состоянии, а наученные опытом двух войн, небогатые горожане из опасения новых разрушений не решаются на капитальный ремонт и постройку нового жилья. Подача света, газа и холодной воды может быть в любой момент прервана на недели и месяцы. В ряде районов она отсутствует вовсе.

Здесь негде учиться – вузы, школы, профтехучилища только возобновляют свою деятельность в очень тяжелых материальных и кадровых условиях, а военное поколение чеченской молодежи в массе поражено вынужденной безграмотностью.

Здесь негде работать: многочисленные заводы города в руинах, восстановлено лишь мелкое полукустарное производство, кое где ведутся строительные и ремонтно восстановительные работы, а на селе спасаются натуральным крестьянским хозяйством. Большинство мужского населения Чечни устраивается на службу в подразделения местного МВД и охранные структуры, а женщины занимаются домашней работой. Земля Грозного сочится сырой нефтью, что дает возможность добывать ее в домашних условиях, на собственном подворье – по аналогии с «дикими» угольными шахтами Южного Донбасса. Собранную из вырытых в земле скважин нефть перегоняют в конденсат – очень плохое и очень дешевое топливо, которое повсеместно продается на обочинах грозненских улиц. Другой грозненский бизнес типичен для всех постсоциалистических стран – сбор металлолома, богатый урожай которого принесли две прошедшие войны.

Люди войны практичны. Национальные предрассудки, на которых замешали эту войну политиканы, в которые верят московские обыватели и посетители исламистских сайтов, вызывают у них усмешку. Они знают: война – это бизнес. Она идет ради денег. У врага нет конкретной национальности, и даже религия не имеет большого значения. В федеральных войсках полно мусульман – узбеков, таджиков, а еще украинцев – нищих, подавшихся зарабатывать офицеров. Кадыровский клан отстреливает соплеменников. Те платят ему местью. Сегодняшний «милиционер» завтра может быть назван «боевиком», а послезавтра вернуть свой легализованный статус. Федералы, омоновцы, прокуроры грызутся между собой. Страна поделена на зоны влияния – владения средневековых баронов, где зарабатывают на всем – на праве проехать через блокпост, на покрывательстве торговли оружием и бензином, на воровстве выделенных из «центра» средств. Деньги. Большие деньги. Ради этого тлеет эта война. Ради этого гибнут ее люди, с каждой из «воюющих сторон» – которых намного больше, чем это говорит вам телевизор.

В Чечне я видел людей. После Чечни – нелюдей, которые считают их «дикарями». Дикость нашей жизни – в Грозном она просто иная, чем в Киеве и Москве. Но и там, и там живут те, кто хочет видеть ее другой, человеческой жизнью.

Несерьезное

 

Все это вышло слишком серьезно – сказал мне тот, кто прочел записки до этой главы. Хорошо, вот что то о несерьезном.

Ибрагим стреляет в голубей. Стая случайно залетела в город, где любая дикая живность – мишень. Че рез пять минут у ворот дома рычат моторы. Во двор входят вооруженные люди, впереди – чеченец средних лет. Они возмущены – пуля Ибрагима на излете попала в их машину. Ссора, и вот уже Ибрагим палит из автомата под ноги чеченцу. Пули взбивают песок у ботинок, но тот даже не отшатнулся. Все хватаются за оружие, мы – за лопаты. Инцидент предотвращен паритетом сил. Прибывшие уезжают. Облегчение.

Ночная тревога. Где то рядом звучат выстрелы, визжат тормоза машины. Паника, в темноте не могут найти нескольких человек из группы. Может, их увезли? Чеченцы бегают по двору, Хасан стреляет в воз дух. Один из наших, Боря Болела пытается закурить, но Рамзан быстро выбивает из рук сигарету – «может быть снайпер». Пропавших находят нескоро – с испугу они спрятались на чердаке. Фон этой суматохи – далекая, размеренная канонада. «Бум», «буум» – размеренный бой молота в дальних холмах. Как в сказке про Кибальчиша – «Это дальние грозы гремят за Черными горами…»

Вечером меня будят, зовут вниз, в подвал. В пламени свечи виден московский парень неформал – Деширак. Скрюченный, он закован в наручники. Ибрагим острым ножом срезает ему длинные волосы. Делает это сосредоточенно, не реагируя на ругательства и крик. Деширак и его друг готовили конопляное «молоко» – кругом растет густой кавказский каннабис. Ночью, в летней кухне, с портретом Салмана Радуева, вырезанным на стене. В темноте они по ошибке сварили его в медном кувшине для ритуального омовения – кувшинчике Ибрагима. Попугав, обоих закидывают в «Волгу» и увозят – в Назрань.

Хочется спуститься к Сунже – просто пройтись по берегу, зачерпнуть воды. «Назад, назад, мины!» – подбегая, кричит Асланбек.

Чеченцы смеются над Болелой – он московский скинхэд, драчун «динамист». На плече – расистское тату с кельтским крестом. В сущности, неплохой парень – приехав сюда, он быстро забыл о своем «превосходстве» над «зверями» и «чехами». И публично пообещал свести татушку по приезду в Москву. Его товарищ поглупей – однажды он при Хасане спел под гитару какую то песню о Чечне из репертуара федералов. Все молча ждали, что будет. «Опять скрипит потертое седло… Куда вас, сударь, к черту, занесло?» – сказал Хасан и ушел. Никогда не слыхал более меткой, интеллигентной отповеди – от того, кто мог просто дать сопляку оплеуху. Где то дурачье, что зовет чеченцев «дикими»?

Ночная лезгинка, ее прекрасно танцуют Ибрагим, Маша, Киричук. День рождения Ибрагима – кьонаха, рыцаря – всего двадцать один год! Он рад, что дожил до этого возраста; его машину изрешетили, но он уцелел. Жизнь будет продолжена – Ибрагим знает десяток поколений своих предков. В воздух летят сигнальные ракеты вместо наших фейерверков. Общие соревнования по стрельбе – в итоге пробита газовая труба, и теперь мы без света, воды, и газа.