Так что же рассказать о себе.

 

Я родился в 1925 г. в Минске в семье военнослужащего. Если верить архивным данным, мое рождение было отмечено тем, что коллектив служащих «Белбумтреста», где работала мать, преподнес ей поздравительный адрес, а мне «соску советского производства».

В Минске есть большой мост, переброшенный над железнодорожными путями, бегущими в сторону станции Негорелое и далее к Польше и Литве. В детстве, в самом начале 30-х годов, я любил поджидать идущий внизу по рельсам поезд и с тревогой ожидать, когда меня окутает облако дыма и пара, поднимавшееся из паровоза выше моста. Затем я перебегал на другую сторону моста и долго смотрел вслед поезду, пока он не скрывался из виду. Стальная колея звала в дорогу перестуком вагонных колес на стыках. Мать чувствовала: это пробуждение духа странствий, страсти к скитаниям, к непоседливой жизни. Она оказалась права. Жена и сегодня говорит, что из-за меня у нее все время сборы, дороги и опять сборы в дорогу…

Отец мой, Иван Дмитриевич Дроздов, был офицером русской армии. Участвовал в Первой Мировой войне, воевал на Юго-Западном фронте. За храбрость получил Георгиевский крест и удар широким австрийским штыком в грудь. Но остался жив. После 1917 г. служил в Красной Армии. Все годы Гражданской войны провел на фронтах. Там же познакомился с моей матерью. Потом служил на разных должностях в Белоруссии и на Украине. В первые дни Великой Отечественной войны ушел на фронт и был тяжело ранен под Старой Руссой: разрывная пуля вырвала одно легкое. Полтора года он провалялся в госпитале, а затем служил начальником штаба одного из военных училищ и на военной кафедре Казанского Университета. Так что доживали родители свой век в Казани, где когда-то отец начинал свою службу в русской армии.

Мать, Анастасия Кузьминична Дроздова (Панкевич) — дочь садовника помещичьего сада под Лепелем, что в Белоруссии. Вдовец-помещик дал ей возможность закончить гимназию, секретарские курсы и устроил машинисткой на английскую бумажную фабрику в Переяславле-Залесском.

Дед по матери Кузьма Панкевич крепко засел в моей памяти. После революции он служил сторожем на Лепельском кладбище. Его избушка в одну комнату почти вплотную примыкала к кладбищенской роще. Дед был молчалив, по-настоящему стар. Он строгал для меня из тонких жердинок удочки и уводил ловить рыбу в одном из затончиков старой Мариинской системы, построенной еще во времена Петра I и Екатерины II. В период Гражданской войны в Лепеле были поляки. Поляков дед не любил. Он не мог им простить, что польский жолнер тогда уволок у него оловянную мыльницу.

Дед прожил более 90 лет и умер в 1943 или 1944 году. Точно не знаю. В 1975 г. перед отъездом в Нью-Йорк мы с женой во время поездки на машине по местам детства посетили Лепель. С большим трудом, после многочисленных распросов местных жителей нам удалось отыскать старую кладбищенскую сторожку, которая теперь приютила других людей. (Я сфотографировал ее и послал фотографию матери. После долгих изучений она и ее сестры из Витебска и Шклова признали избушку своей.)

О деде там уже почти никто ничего не знал. Только старожилы, которых мы обнаружили в одном доме, припомнили несколько скудных фактов. Во время войны дед ушел в партизанский отряд; зимой 1943 г. заболел и, видимо, покинул отряд. Умер недалеко от своей избушки: его нашли мертвым на какой-то могиле.

Для меня он — как дед Талаш из «Дрыгвы» («Трясина») Якуба Коласа: простой, добрый, отзывчивый и несгибаемый человек.

 

* * *

 

В 1937 г. отца перевели из Минска в Харьков, в одно из военных училищ. Моя жизнь и учеба в украинской школе началась, можно сказать, с первого диктанта на уроке украинского языка, когда я умудрился наляпать на одной странице 39 ошибок. Так я соприкоснулся с «иностранным языком». Пришлось взяться за ум. Помогли книги. Я стал читать по-украински, полюбил этот живой и интересный язык, стал «гакать», что потом долго давало о себе знать. Примерно с 1938 г. начал заниматься в различных кружках Харьковского Дома Красной Армии: в зоологическом (поэтому, наверное, безумно люблю собак и прочую животину), в кружке исследователей Арктики, где познакомился с суровой историей освоения наших северных просторов. Надолго, почти до начала Великой Отечественной войны, осел в детской драматической студии ДКА, которой руководил артист харьковского театра русской драмы Виктор Иванович Хохряков. Из этого кружка-студии вышли интересные люди. Кто? Да вот, хотя бы, известный и многолетний руководитель «Кохинора», что при ДК Союза архитекторов, В.Косаржевский. Мы учились в одной спецшколе, занимались в одном драматическом кружке, закончили одно артиллерийское училище и вместе ушли на фронт. Потом жизнь развела нас в разные стороны.

Первые 12–13 лет жизни рос я дохлым, болезненным мальчишкой. Перенес, кажется, все болезни, разве что кроме «воды в коленке». Донимали меня воспаления легких и всевозможные осложнения. Это переполнило чашу терпения родителей, особенно отца, и они «бросили меня на выживание» в суровые лагерные условия воинской части. Сосновый лес и простая солдатская пища положили конец всем недугам. Мне было 14 лет, когда отец положил передо мной книгу «Артиллерия», сказав, что это моя профессия. Я сразу же углубился в эту книгу и осенью следующего года уже был зачислен в специальную артиллерийскую школу.

Начало Великой Отечественной войны застало нашу семью в Харькове. С началом боевых действий курсантов спецшколы отозвали из летних лагерей и направили на танкоремонтный завод помогать ремонтировать танки, прибывавшие с фронта. Это было первое конкретное знакомство с проделками жестокой войны, жертвой которой уже стал отец.

Каким-либо репрессиям, гонениям не подвергался, но в 1942 г. в Актюбинске пришлось пережить строгое, с угрозой исключения из комсомола, обсуждение на общем комсомольском собрании артспецшколы за попытку бежать вместе с тремя другими товарищами в Сталинград, в танковое училище.

А 1944-м, после подготовки в 1-ом Ленинградском артиллерийском училище г. Энгельса, уезжал на фронт. Уезжал романтиком, ответив отказом на предложение остаться в училище командиром учебного взвода и обрадовавшись назначению командиром взвода в противотанковом артиллерийском дивизионе одной из гвардейских дивизий 1-го Белорусского. Мною двигало желание бороться и быть вместе с уходившими на фронт друзьями детства. Я понимал, что могу и погибнуть. Этого больше всего боялась мать, а у меня в голове стучали слова Франсуа Тибо из «Рассуждений о свободе человека»: «…И если в последней борьбе враги одолеют тебя, не падай духом, не смиряй сердца. И если тебя закуют в железо и бросят в темницу, в которой мрак, холод и одиночество, не плачь и не бейся в безумии головой о холодные стены. Помни, нет таких засовов, нет таких решеток и каменных стен, которые устояли бы против твоей воли к победе. И если тебя поведут на эшафот, не бойся, пой песни, смейся в лицо своим палачам. Помни — победа твоя бессмертна, сколько бы ни хрустнуло шейных позвонков под топорами палачей на площадях всего мира…».

Никаких геройских подвигов в ходе боевых действий мне совершить не пришлось. Война — это страшная кровавая работа, тяжелая и безжалостная, и чтобы выжить самому и другим, я просто старался делать ее добросовестно, насколько это было возможно младшему лейтенанту в неполные девятнадцать лет. Войну закончил в Берлине, затем служил в Германии и Прибалтийском военном округе помощником начальника штаба артиллерийского полка.

В 1952 г. поступил в Военный институт иностранных языков в Москве. На мандатной комиссии начальник института генерал Ратов спросил меня, какой язык мне хотелось бы изучать. Я ответил: «Немецкий». Он окинул меня взглядом и бросил: «Подходишь». Видимо, это определило мою дальнейшую судьбу.

Я был зачислен на 4-й факультет (разложение войск и населения противника), с большим интересом изучал немецкий и английский языки, другие специальные дисциплины. Годы, проведенные в ВИИЯ Советской Армии, несмотря на крайне напряженный ритм учебы, обогатили знаниями, которые пригодились во всей последующей жизни. Когда в 1956 г. сокращали Вооруженные Силы СССР на 1 млн. 200 тыс. человек, и наш институт попал в число ненужных военных учебных заведений, трудно было понять, как могло прийти в голову решение о ликвидации бесценной базы подготовки кадров, нехватка которых ощущалась уже в период расформирования.

Я женат. Мы познакомились уже в конце войны. После освобождения Варшавы в одну из пауз в Висло-Одерской операции 1945 г. я на пару недель оказался в полевом госпитале 3-й Ударной Армии, где мы и встретили друг друга. Моя жена, Людмила Александровна Дроздова (Юденич), моя ровесница, родилась в с. Жихарево Бельского уезда Нелидовской волости Западной (Калининской) области. Мать, Мария Михайловна Качановская, воспитала ее прямой, честной, немного резкой, отзывчивой, но непреклонной. Все, что она рассказывала о себе, все, что я видел сам, бывая на ее малой родине, достойно отдельной книги. Ранней голодной весной 1943 г. она пришла в село Займище Калининской области и поступила в полевой армейский госпиталь и прошла вместе с ним до окраин Берлина, сделав для нашей общей Победы все, что смогла. В конце октября 1993 г. ей вручили орден «Великой отечественной войны II ст.», который разыскивал ее с 1985 г. В наше бурное время не так легко найти человека даже в Москве…

Поездка 1975 г. по местам детства жены привела нас в деревню Монино, что под Нелидовым, где прошли первые годы ее жизни. Никаких следов, кроме остатков фундамента от дома, да разросшихся буйно кустов и деревьев на берегу Межи найти не удалось. В соседней деревне мы разыскали старую учительницу Ольгу Ивановну, бывшую подругу матери жены, доживавшую свой век в старой полусгнившей избе на краю деревни. После наших объяснений она узнала Людмилу Александровну, вспомнила ее мать. Мы провели у нее целый день, сварили хороший обед, свозили в магазин за продуктами. Ольга Ивановна была почти полностью слепа. К ней почти ежедневно прибегали помочь ребятишки, дети бывших учеников. А некоторые из бывших учеников, ставшие местными районными и сельскими руководителями, представителями власти, спешили мимо, забыв, что она их вырастила и воспитала. Она не обращала на это внимания. Но тому, кого она все-таки встречала, доставалось за все. И почти слепая, она продолжала следить за жизнью района и влиять на нее в меру сил.

Жена и Ольга Ивановна долго проговорили друг с другом, вспоминая прошлое. Несколько лет назад старая учительница умерла.

Все эти 35 лет, отданных разведке, жена была рядом со мной. Она умеет молчать, напряженно ждать и ждать, ограничивая себя из-за моей работы во многом. По звуку мотора моего «Фольксвагена» она узнавала, все ли у меня сошло гладко. В 1966 г., вернувшись домой после тайниковой операции, на которую я сам не мог выйти из-за плотной слежки, она бросила мне на колени контейнер с пленками и сказала: «Возьми. Теперь я знаю, почему вы кончаете инфарктами». Почти всем в своей жизни я обязан ей, ее умению быть рядом с человеком тревожной судьбы.

У меня два сына. Служат Родине. Один внук, две внучки и один правнук. На Дальнем Востоке в г. Уссурийске живет моя сестра Нина Ивановна Заболотная с семьей.

Я не знаю, что можно рассказать о своей, как говорят, «карьере» особенного. И в армии, и в разведке мне приходилось работать с совершенно разными по складу характера людьми. Все было, как в жизни каждого человека: друзья, товарищи, сослуживцы, противники, может быть, и ненавистники, партийные взыскания (даже сидел на гарнизонной гауптвахте), переживания из-за задержек в присвоении очередного воинского звания, неустроенности с жильем (квартиру получил в 1962 г.)… Были и «некоторые недостатки», но часть из них считал и считаю, вопреки мнению отдельных руководителей, положительными качествами. Словом, в моем личном деле, видимо, сосредоточено все то, что составляет разностороннюю характеристику человека.

Все? А увлечения, пристрастия? Люблю лес и автомобильные путешествия. Бывали отпуска, когда из-под колес моего «Жигуленка» убегали тысячи километров дорог. На восточном Валдае есть «мое» озеро Волчина, где в последние 15 лет мы частенько разбивали нашу палатку и вели удивительно интересный, дикий образ жизни. Там, между Вышним Волочком, Удомлей и Максатихой, спрятался скромный, неповторимый уголок нашей России. Путешествовали всегда втроем: я, жена и ротвейлер Вильма. Из путевых заметок и того, что сохранила память можно написать отдельную книгу. В санаториях КГБ и других был всего лишь трижды за все годы службы. Невозможность найти меня во время отпуска вызывала неудовольствие руководства, но я регулярно оставлял оперативному дежурному номер своей автомашины и маршрут движения, что иногда выручало.

Раньше увлекался фотографией, с годами пристрастие угасло. Теперь люблю возиться с деревом. Жадно щекочущий ноздри запах стружки иногда наводит меня на мысль, что мог бы овладеть и специальностью деревообработчика. Но не вышло. Люблю книги. Особенно К.Паустовского, В.Пикуля и Б.Васильева (за его роман «Были и небыли»), вообще исторические романы, хроники. Кажется все. Получилось даже шире, чем вопросы в анкете.

Когда судьба сделала меня руководителем, понимая характер своей работы, я всегда отдавал предпочтение служебным отношениям. Это не допускало со стороны подчиненных панибратства, облегчало решение сложных и острых оперативных вопросов, делало требовательность разумной, а исполнительность обязательной. В конце концов это было залогом успеха, удачи, а точнее достижения результатов. Мне пришлось встречаться, общаться со многими людьми, большинство из которых можно назвать знакомыми, сослуживцами, приятелями, коллегами. К каждому из них я старался относиться с доброжелательностью и отзывчивостью. Но не обошли меня стороной и негативные моменты человеческих отношений: обман, оговор, клевета, разочарование и отчуждение.

Близких друзей не много. И не только потому, что много их иметь не позволяла профессия, но и потому, что настоящих друзей много вообще не бывает. У меня их трое: Владислав Навротский, Василий Михайлец и Борис Бурштейн. Они удивительно разные по характерам, но с ними легко и уверенно. Мы все бывшие офицеры, нас сроднила война и служба в армии. Жизнь разбросала нас по разным городам России, встречаемся сейчас редко, но эти редкие встречи- праздник большой солдатской дружбы, прямоты и откровенности в отношениях друг с другом.

 

 

Глава 3. 6 лет в Германии

 

В 1956 г. я был переведен из кадров Советской Армии в Комитет государственной безопасности. Не знаю, как поступали на службу в КГБ другие, но я, получив тем летом такое предложение, попросил время подумать до утра следующего дня. Самый тяжелый выбор предстояло сделать моей жене. Мы провели с ней вечер в раздумьях на уединенной скамейке сквера у Андроникова монастыря (на площади Прямикова). Оба понимали, что должны решиться на серьезную перемену во всей своей жизни, которая и без новых забот у бесквартирного армейского капитана была нелегкой. Жена говорила, что эта работа отнимет меня у нее и у сыновей, разрушит семью, лишит знакомых и привычного образа жизни. Она справедливо опасалась новых мотаний по частным квартирам, когда приходилось половину жалованья отдавать за жилье, угождать хозяйкам квартир, трястись от боязни, что в середине школьного учебного года потребуют освободить комнату. Я и соглашался с нею, и возражал, не скрывая, что сделанное предложение меня заинтересовало, что оно позволит использовать полученные в ВИИЯ знания, увидеть другие страны, несколько улучшить материальное положение и, может быть, решить вопрос с жильем. В конце концов решение было принято. И ни я, ни моя жена о нем не жалеем, хотя многие ее тревоги подтвердились: изменилась вся жизнь. С этого момента все в семье было подчинено другим жизненным законам, обязанностям, ограничениям. Содержанием жизни стало многообразное и разноликое поле разведывательной работы.

Весной 1957 г. мне предложили стать разведчиком-нелегалом. (Можно было догадаться, что в этом «виноваты» две мои прекрасные преподавательницы, которые, по всей вероятности, поделились с руководством своей оценкой «качества» моего немецкого языка.) Я отказался, сославшись на возраст (больше тридцати лет — это мне тогда казалось очень много) и броский внешний вид (лыс), на то, что обременен семьей. Но обойтись без службы в нелегальной разведке все-таки не смог. В августе того же года я с семьей выехал в Берлин в Аппарат Уполномоченного КГБ СССР при МГБ ГДР.

С тех пор прошло 35 лет. Я с большой теплотой вспоминаю своих первых руководителей А.М.Короткова, Т.Н.Бескровного, Н.М.Горшкова, Н.А.Корзникова, Б.Я.Наливайко, В.И.Кирюхина, С.И.Буянова, А.А.Корешкова, других сотрудников нелегальной разведки, имена которых не имею права называть, и благодарен им за их участие в моем становлении как разведчика в боевых условиях. Это они шли на риск, поручая и доверяя мне и другим, таким, как я, выполнение оперативных заданий. Каждый из них — героическая страница в истории внешней разведки. И каждый из них достоин отдельной книги.

Я начал свою работу в нелегальной разведке рядовым оперативным работником. Да и за эту первичную должность пришлось побороться. Берлинские кадровики, решавшие мою судьбу, пытались назначить меня оперативным переводчиком. Я отказался и попросил откомандировать меня на Родину. Резкий отказ стал причиной вызова к Уполномоченному КГБ в ГДР генералу А.М.Короткову.

— В чем дело? — сухо спросил он.

— Я прошу назначить меня на должность, близкую хотя бы по окладу той, что я занимал в Армии.

— Но Вы же ничего у нас пока не знаете.

— Но и Ваши сотрудники не все знают и умеют. Не могут же они спланировать наступление артиллерийского полка.

— Согласен. Идите и работайте. Мы еще встретимся и поговорим.

Второй раз кадровики приняли меня приветливее и отправили в отдел нелегальной разведки к одному из ее руководителей полковнику В.И.Кирюхину.

В его кабинете я застал группу сотрудников, критически посмотревших на бывшего армейского капитана.

Мы познакомились. Мне пришлось обстоятельно ответить всего лишь на один вопрос: могу ли я сделать жизнь другого человека. С тех пор прошло столько лет, но я помню этот вопрос… «Сделать жизнь» можно, но как же это трудно, каких требует знаний, сколько разных особенностей нужно предусмотреть, чтобы ожила, заговорила и принесла пользу придуманная и отдокументированная тобой жизнь иностранца, в которого превращался советский разведчик.

Этот участок работы в нелегальной разведке — самый трудоемкий, даже нудный, но наиболее важный. Разведчики-документальщики называют себя «Союзом неформалов», подчеркивая недопустимость шаблона. Уже через 10 дней после приезда в Берлин они окунули меня в разведывательную работу, наблюдая за моими действиями и строго управляя ими. В это же время я познакомился с разведчиками ГДР, общение с которыми много помогло мне в изучении Германии и совершенствовании немецкого языка.

В 1958 г. в одной из мастерских Лейпцига меня спросили: «Откуда ты, земляк?» (Von wo bist du denn, Landsmann?). «Из Силезии», — ответил я немцу. Мы разговорились, и мой язык не вызвал у него подозрений. Но робость и неуверенность все еще не проходили. Чтобы преодолеть самого себя я часами мотался по Западному Берлину, слушал речь немцев, впитывал ее эмоциональную окраску, старался перенять манеру поведения. Пришлось перечитать массу разнородной литературы и писанины. Помню, для «освоения» вульгарного юмора както прихватил «листовку-откровение» директора Шарлотенбургской общественной уборной с разъяснениями относительно поведения лиц мужского пола, посещающих это заведение. Большую пользу принесли и лекции по искусству подражания, которые я слушал в западноберлинской театральной школе «Макс Райнхардт театршуле», с благодарностью вспоминая нашего народного артиста В.И.Хохрякова, руководившего перед войной детской театральной студией Харьковского дома Красной Армии. Как все пригодилось.

В начале 1959 г. произошло незначительное событие, после которого я почувствовал себя увереннее и спокойнее, выступая в роли немца. Истоки этого события уходят в далекие 1946–1947 гг. Ранней весной по каким-то делам мне пришлось побывать в небольшом немецком городке Вернигероде, раскинувшемся на восточном подножии Гарца. Покончив со своими делами, я и мой спутник К.Калашников отправились в обратный путь в Берлин, оставив позади Гарц, далекую, покрытую туманом и облаками, гору Брокен, прихватив по просьбе немецких друзей сестру одного из местных сотрудников госбезопасности Бригитту.

Мы миновали Бад Бланкенбург, который местные жители называют «городом тысячи девушек» (вроде нашего Иванова), и взяли направление на Магдебург. Я сказал Бригитте, что с этим городом, а особенно с небольшим уездным городком Бург, где мне пришлось служить после войны, у меня многое связано.

В 1946 г. наша 52-я гвардейская стрелковая дивизия 3-й Ударной Армии была преобразована в 22-ю механизированную дивизию, и один из ее полков, в котором я служил, стал гарнизоном в Бурге.

Мы с приехавшей ко мне в начале марта женой разместились в домике автослесаря Иоганна Мюллера на окраине городка на Розенплатц. Напротив, в таком же домике, поселился мой товарищ по спецшколе, училищу и фронту, такой же, как я, лейтенант Ю.К.

Постепенно мы и немцы познакомились друг с другом, стали здороваться, кто мог — беседовать. В комнате моего хозяина висела фотография Адольфа Гитлера, окапывающего вишню. Это дерево, растущее в саду за домом, я видел каждый раз, когда уходил на службу и возвращался домой. Мюллер рассказал, что все было так, как на фотографии. Тогда это был рекламно-популистский шаг лидера, но перед домом Мюллера был асфальт и сад (???) — все, мол, как обещал фюрер. На фронте И.Мюллер получил тяжелое ранение, а с 1943 г. был дома. Война «промыла» ему голову, он трезво оценивал все события. Жена Мюллера — Роза- и приемная дочь все время работали дома и в саду, чтобы сносно жить в то трудное время. Война кончилась, напряжение в наших отношениях постепенно начинало спадать. Моя жена и Роза частенько что-то обсуждали на своем русско-немецком диалекте, уезжали вместе на велосипедах в деревни за молоком, за фруктами, собирали сливы, варили по немецкому рецепту варенье без сахара.

Жена осваивала мотоцикл, с шумом объезжая разбитую посреди площади клумбу с увядшими кустами роз. За ее упражнениями с любопытством наблюдали девчушки из дома напротив, где поселился Ю.К. Иногда к ним присоединялась девушка лет 18–20, которая приветливо улыбалась и вся светилась, когда появлялся Ю.К. Мы с женой в тот момент переглядывались… Однажды мотоцикл забарахлил, на повороте жена упала и обожгла о выхлопную трубу ногу (след от ожога и сегодня напоминает о том времени). Соседки прибежали ей на помощь. Так они познакомились.

Вскоре меня перевели в Магдебург, где родился сын, затем — на север, в г. Людвигслуст, провинция Мекленбург.

Весной 1947 г. в нашей квартире в Людвигслусте внезапно появился Ю.К. с… Эрикой.

Ему было 22, ей — около 20. Она полюбила его сразу после того, как впервые осмелилась вылезти из бельевой корзины и спуститься с чердака в комнату, где встретилась со жгучими глазами чернявого харьковчанина. Дочь погибшего под Сталинградом немецкого офицера, ученица местной хореографической школы пренебрегла упреками матери, ee избранник — указаниями своего командования. Они бросились навстречу друг другу. Его перевели в наш город. Она, разругавшись с матерью, бросив ее и двух сестер, устремилась вслед за ним, и нашла его в Людвигслусте. А он привел ее к нам в дом. Эрика уже ждала ребенка и нуждалась в помощи и поддержке.

Жене тоже нужна была помощь, у нас рос полугодовалый сын. Офицерского пайка пока хватало, и мы решили оставить Эрику у себя, выдав ее за домработницу-немку.

Время шло. В октябре 1947 г., когда Эрика была на восьмом месяце беременности, нам пришлось по замене покинуть Людвигслуст и вернуться на Родину. Ю.К. устроил Эрику временно в другую семью. Мы уехали, и связь с Ю.К. и Эрикой оборвалась.

И вот через 12 лет мы проезжаем мимо города, в котором начиналась эта история.

— Заедем, — сказал К.Калашников.

— Интересно, может быть, кто-нибудь из этой семьи еще живет там? — робко заметила Бригитта.

И вот уже мой «Фольксваген» шуршит по гравию Розенплатца, останавливается у дома, где я жил 12 лет назад.

Фасад его дома был заново выкрашен. На звонок вышла женщина, которая рассказала, что семья Мюллера здесь больше не живет, что он сейчас большой человек, руководит уездным отделением Либерально-демократической партии и живет в центре Бурга.

Я извинился, перешел через улицу к дому Эрики и позвонил в дверь. Через некоторое время в окно выглянула женская головка: — Что Вам угодно? — Я хотел бы узнать, можно ли повидать Эрику? — Это зачем? — резко спросила она.

Я объяснил, что 12 лет назад был знаком с девушкой по имени Эрика из этого дома, а сам жил в доме напротив.

Она удивленно посмотрела на меня подобревшими глазами и исчезла. Дверь отворилась, вышла молодая женщина, которая быстро заговорила со мной, сразу перейдя на ты.

— У тебя жена ездила на мотоцикле? Где обожгла ногу?

Я показал.

— Правильно. Ты Юрий, жена Людмила? Я подтвердил.

— Я — Гита, сестра Эрики. Не помнишь? Эрика здесь в городе, живет на северной окраине. Она замужем. Два сына.

Гита согласилась проводить нас к дому Эрики, и через несколько минут мы остановились перед особняком. По саду ходила овчарка.

— Терри! Это свой, — сказала Гита, приглашая меня войти. Мои спутники остались в машине, проявляя завидное терпение.

Гита поднялась на крыльцо, загородила входную дверь, попросив меня встать в сторонку, и позвонила. Дверь отворилась.

— Эрика! Смотри и удивляйся! Из темноты прихожей широко открытыми от удивления глазами на нас смотрела молодая женщина. Она узнала меня.

— Что ты мне от него привез? — были первые ее слова, прозвучавшие и как приветствие, и как надежда.

Я пробыл у Эрики часа полтора, рассказал, что ничего не знаю о Ю.К. после 1947 г., что мы с женой сейчас живем в Берлине, что это она просила меня разыскать ее и передать огромный привет.

Судьба Эрики сложилась драматично. После нашего отъезда ей пришлось туго. Она просила советские оккупационные власти в Потсдаме разрешить ей вступить в брак с советским офицером. Ей обещали разобраться. А когда она вернулась в Людвигслуст, оказалось, что Ю.К. в 24 часа был откомандирован к новому месту службы в СССР. (Время было суровое, близкие отношения с немцами не поощрялись). Вернуться домой она не могла: мать не принимала ее. Прибежище она нашла сначала у родственников в Цербсте, затем в Гентине, где и родила сына. Затем все-таки вернулась в Бург к матери, чье сердце смягчилось.

— Какая страшная и странная жизнь, — говорила она. — Вы, русские, разрушили мою жизнь, отняли у меня любимого человека, у сына — отца. Я должна за это вас ненавидеть. Но вы же помогли мне здесь выжить и вырастить сына. И я благодарна русским за это.

Помощь пришла ко мне тогда, когда немцы-иждивенцы писали на стенах, что у них нет ничего, чтобы жить, и слишком много, чтобы умереть. Ваши женщины из гарнизона согрели меня, помогли устроиться кассиршей в магазине Военторга. Более того, узнав мою историю, они помогли мне найти Ю.К. Через них у меня с ним завязалась переписка. Они привозили мне от него подарки, деньги. Я жила, растила сына и ждала, ждала… Потом эти женщины и их мужья уехали, и связь оборвалась. Постепенно стала угасать и надежда. В 1956 г. я, устав ждать, уступила просьбам Вернера, и вышла замуж. У меня уже растет второй сын.

На полу в гостиной у телевизора сидели и смотрели мультики двое мальчишек. Старший, — вылитый Ю.К., и белобрысый младший.

— Что ты делаешь в Германии? — Торгую пшеницей, — ответил я. Я не мог сказать правду.

— Послушай, на каком языке мы говорим? — спохватилась она. — Ведь ты же русский, а…

Я напомнил ей, что и тогда, в 1947 г., говорил с ней по-немецки, но плохо. «Прошло ведь много лет, и вот научился».

— Да ты говоришь, как мы. Гита, правда? — А я и не подумала об этом.

На прощанье Эрика сказала, что ее мужа, бывшего морского офицера, ныне сотрудника полиции, перевели в Магдебург, дала мне новый адрес и просила навестить их вместе с женой.

Позднее, через полгода, Эрика сказала мне, что едет с мужем по путевке в Россию и хотела бы хоть одним глазком взглянуть на Ю.К.

— Знаешь, мне ничего не надо. Я только через щелочку в заборе посмотрю на него, на его глаза. Я так хочу знать, хорошо ли ему без меня. Ведь я все еще люблю его! Мы расстались. Всю долгую дорогу до Берлина я рассказывал заждавшимся меня Бригитте и К.Калашникову историю любви русского лейтенанта Ю.К. и немецкой девушки Эрики в первые и очень трудные послевоенные годы.

К.Калашников промолчал. Бригитта же заметила: — Если бы увидела в кино, то не поверила, что такое может быть в жизни. Но все видела своими глазами…

После этой встречи я почувствовал себя увереннее и испытал чувство благодарности к преподавателям Военного Института иностранных языков. Как-то, приехав в Центр, я нашел в справочном бюро адрес нашей первой, самой настойчивой, самой терпеливой к нашим ошибкам, преподавательницы немецкого языка капитана Котовой (Шулешкиной) Ксении Владимировны и послал ей телеграмму: «Спасибо. Один из самых беспокойных». Почти через 40 лет я повторяю свое «Спасибо» ей, В.И.Чуваевой, А.М.Семиной, Е.В.Ивановой, Н.И.Ишканьянц, Р.Г.Лепковской, Басаргину, Парпарову и всем другим, кто дал нам эти знания, подтвердив слова К.Маркса о том, что иностранный язык- это оружие в борьбе за жизнь.

Характер заданий постепенно становился острее, использование иностранных документов продолжительнее. Это дало возможность на себе самом почувствовать сложность и серьезность труда разведчика-нелегала, действующего в течение длительного времени в чужой стране.

Помимо целого ряда разнообразных оперативных заданий, выполнять которые мне приходилось вместе с другими сотрудниками, много времени занимало участие в длительных операциях. Огласку в силу разных причин получила роль Юргена Дривса в оперативной игре с американцами по освобождению Рудольфа Ивановича Абеля.

Рудольф Иванович Абель… Кто же такой был этот человек, разведчик-нелегал, чье имя вот уже 37 лет не сходит со страниц газет и журналов? Лучше, чем сказал о нем много лет назад его адвокат американец Джеймс Бритт Донован, не скажешь: «Абель — культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он свободно говорил по-английски и прекрасно ориентировался в американских идиоматических выражениях, знал еще пять языков, имел специальность инженера-электронщика, был знаком с химией, ядерной физикой, был музыкантом и художником, математиком и криптографом… Рудольф человек, обладающий чувством юмора. Как личность его просто нельзя было не любить».

Абель родился и вырос в семье рабочего-металлиста, большевикареволюционера, ученика и соратника В.И.Ленина по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». Люди, окружавшие отца, были полны жизнерадостности и неистощимой энергии. Их отличали идейность, бескорыстие и честность. Особенно ему нравился Василий Андреевич Щелгунов, с которым его отец работал еще в девяностых годах прошлого столетия. «Щелгунов, — говорил Абель, — обладал жизнелюбием, стойкостью, интересовался всем, что происходило вокруг». В глазах Абеля Щелгунов и другие соратники отца, каждодневно совершавшие подвиги, были окружены таинственностью. Благодаря им, он проникся уважением к старшим, любовью к труду, воспитал в себе преданность делу. Немалое значение имела и служба в Красной Армии, куда Абель ушел по призыву в 1925 г. Наиболее сильное влияние оказали не него старые чекисты, с которыми он начинал работу в ВЧК, в том числе участники гражданской войны, соратники Ф.Э.Дзержинского.

Прошло время, Абель приобрел необходимые знания, опыт и стал профессиональным разведчиком. Ему поручили работать в США под чужим именем. В течение нескольких лет он успешно выполнял самые сложные задания Центра.

Работал в США под тремя именами. В отеле «Латам» значился как Мартин Коллинз. С конца 1953 г. проживал в Бруклине, на Фултон-стрит, 252, где его знали под именем Эмиля Голдфуса, профессионального художника. Иногда прирабатывал фотографией. За все платил исправно, с соседями ладил. Был у него и псевдоним «Марк».

Радист Абеля Рейно Хейханнен, который кое-что знал о его работе, стал на путь предательства. И выдал Абеля американцам. Во всяком случае, только Хейханнен мог рассказать им, откуда Рудольф Иванович приехал и что он кадровый советский разведчик.

Предателя Абелю выдали сами агенты Федерального бюро расследований в день ареста, когда они нагрянули в номер нью-йоркской гостиницы «Латам». В ночь с 21 на 22 июня 1957 г. Мартин Коллинз заночевал в гостинице, ождая очередного сеанса радиосвязи с Центром. А в соседнем номере агенты ФБР уже вели подготовку к его аресту.

После сеанса связи Абель еще раз прочитал полученную радиограмму и решил, что можно отдохнуть. На рассвете его разбудил резкий стук в дверь. Из коридора громко крикнули: «Мартин Коллинз?» — «Я», — ответил Абель и открыл дверь. В комнату ворвались трое в штатском. Один из них резко сказал: «Полковник, мы знаем, что вы полковник и что вы делаете в нашей стране. Давайте знакомиться!» Они представились: агенты ФБР. Затем начался допрос. Абель хладнокровно молчал. «В наших руках имеется достоверная информация о том, кто вы есть на самом деле. Мы давно следим за вами. Лучший для вас выход — немедленно дать согласие на сотрудничество с нами. В противном случае — арест». Абель наотрез отказался. ФБР подключило к допросу сотрудников службы иммиграции и натурализации, которые ожидали своей очереди за дверью номера. Они вошли тогда, когда Абель твердо повторил: «Мне не понятно, о каком «сотрудничестве» вы говорите». Ему предъявили ордер на арест. Основание? Иностранец, нелегально въехавший и находящийся на территории США, не зарегистрированный в службе иммиграции. Затем начался обыск. Находчивость не изменила Абелю, оказавшемуся в окружении шестерки чиновников. Попросив разрешения сходить в туалет, он ловко избавился там от своего шифра и полученной накануне радиограммы. Однако другие предметы, свидетельствующие о его причастности к разведке, все же попали в руки агентов ФБР. Через час, закончив обыск, они в наручниках вывели Абеля из гостиницы на улицу, где находилась специальная машина.

На специальном самолете «DC-3», а затем на машине в субботу 22 июня Абеля доставили в лагерь иммиграционной службы в городе Мак-Аллен (штат Техас) и поместили в одиночную камеру. 25 июня на допросе он заявил: «Я Рудольф Иванович Абель, гражданин Советского Союза. История его появления в США, звучала примерно так: случайно после войны нашел в старом сарае крупную сумму американских долларов. Перебрался в Данию, где купил фальшивый американский паспорт, через Канаду в 1948 г. въехал в США.

Попробуй проверь! Это не устраивало ФБР. Продолжались допросы. Вновь и вновь Абелю предлагали «сотрудничество» во имя его же «выгоды», сулили всякие блага. 7августа 1957 г. Абелю сообщили, что ему вменяется в вину: 1)заговор с целью передачи Советской России атомной и военной информации; 2)заговор с целью сбора такой информации; 3)пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы без регистрации в государственном департаменте. По американской шкале мер наказания это означало: по первому пункту — смертный приговор, по второму — десять лет тюрьмы, по третьему — пять лет заключения. После предъявления обвинения Абеля познакомили с адвокатом. Им стал Дж. Б. Донован.

14 октября 1957 г. в федеральном суде Восточного округа Нью-Йорка началось слушание дела № 45094 «Соединенные Штаты Америки против Рудольфа Ивановича Абеля».

На мой взгляд, большой интерес представляет речь его адвоката, произнесенная 24 октября 1957 г.: «Многоуважаемый суд, дамы и господа присяжные.