Встреча нового года на маяке

Гости из Зеленых Мезонинов уехали домой после Рождества — с Мариллы было взято торжественное обещание вернуться на целый месяц весной. Перед Новым годом подвалило снегу, гавань замерзла, но залив за белыми, скованными морозом полями был все еще свободен ото льда. Последний день уходящего года оказался одним их тех ясных, холодных, ослепительных зимних дней, которые поражают нас своим великолепием и вызывают наше восхищение, но никак не любовь. Небо было пронзительно-голубым; снежные бриллианты искрились непрерывно; окоченевшие деревья стояли нагие и нескромные в своей дерзкой красоте; холмы вздымали грозные хрустальные копья. Даже тени были резкими, четкими, застывшими. Все красивое казалось в десять раз более красивым и менее привлекательным в этом слепящем сиянии, а все безобразное казалось в десять раз безобразнее, и все вокруг было либо красивым, либо безобразным. В пронизывающем блеске не оставалось места ни для плавных переходов, ни для доброжелательной размытости, ни для туманной неуловимости. Единственными, сохранившими свою индивидуальность, были ели, ибо ель — дерево тайны и сумрака и никогда не уступает посягательствам слишком яркого света.

Но наконец день начал сознавать, что стареет. Тогда легкая тень задумчивости легла на его красоту, которая лишилась яркости, но стала выразительнее. Острые углы постепенно превратились в плавные изгибы, ослепительные точки — в манящие отблески. Белая гавань облеклась в серые и розовые тона; далекие холмы сделались аметистовыми.

— Красиво уходит старый год, — заметила Аня. Она, Лесли и Гилберт направлялись к мысу Четырех Ветров. Они заранее договорились с капитаном Джимом, что будут встречать Новый год вместе с ним на маяке. Солнце уже село, и в юго-западной стороне неба висела Венера, великолепная и золотистая, подошедшая так близко к сестре-Земле, как это только возможно для нее. Впервые Аня и Гилберт видели тень, отбрасываемую на землю этой блестящей вечерней звездой, — слабую, таинственную тень, которую можно увидеть, лишь когда землю покрывает белый снег, да и тогда только боковым зрением, так как она исчезает, если смотришь на нее прямо.

— Это похоже на призрак тени, правда? — прошептала Аня. — Когда смотришь вперед, ясно видишь, что она движется рядом с тобой, но стоит повернуть голову, чтобы посмотреть на нее, — она исчезла.

— Я слышала, что тень Венеры можно видеть только раз в жизни и что не позднее чем через год с этого момента получишь чудеснейший в своей жизни подарок, — сказала Лесли. Говорила она довольно резко — наверное, думала о том, что даже тень Венеры не может принести ей никакого подарка от жизни. Аня же лишь улыбнулась в мягком сумраке — она не сомневалась в том, что именно обещает ей таинственная тень.

На маяке они застали Маршалла Эллиота. Сначала Аня была склонна досадовать на вторжение этого длинноволосого, длиннобородого чудака в их привычный маленький кружок. Но Маршалл Эллиот очень скоро доказал законность своих притязаний на членство в общине Иосифа. Он показал себя остроумным, интеллигентным, начитанным человеком, способным соперничать с самим капитаном Джимом в умении рассказать интересную историю. Все они были рады, когда он согласился остаться, чтобы проводить старый год вместе с ними.

Джо, маленький племянник капитана, тоже пришел на маяк, чтобы провести со своим двоюродным дедушкой первый день Нового года, и уже успел уснуть на диване, где в ногах у него лежал Первый Помощник, свернувшийся в огромный золотой шар.

— До чего милый мальчуган! — сказал капитан Джим, с восхищением глядя на него. — Я очень люблю смотреть на какого-нибудь спящего ребенка, мистрис Блайт. Я думаю, это самое красивое зрелище на свете. Джо нравится приходить сюда на ночь, так как я кладу его спать рядом с собой. Дома ему приходится спать с двумя братишками, и он этим недоволен. «Почему я не могу спать с папой, дядя Джим? — спрашивает. — В Библии все спят со своими отцами». Ох уж эти его вопросы — сам священник не сумел бы на них ответить. Он прямо-таки закидывает меня ими: "Дядя Джим, если бы я не был мной, то кем бы я был?" Или: «Дядя Джим, что случилось бы, если бы Бог умер?» Он выпалил эти два, перед тем как уснуть. А что до его воображения, оно отталкивается от всего, что есть вокруг. Он сочиняет самые невероятные истории… и тогда мать в наказание за вранье запирает его в чулан. Но он садится там и сочиняет очередную небылицу, чтобы рассказать ей, когда она его выпустит. У него была припасена одна и для меня, когда он пришел сегодня сюда. «Дядя Джим, — говорит с наисерьезнейшим видом, — у меня было сегодня приключение в деревне». — «Да? Какое же?» — спрашиваю. Я ожидал чего-нибудь потрясающего, но все же не был готов к тому, что я в действительности услышал. «Я, — говорит, — встретил на улице волка — огромного волка с большой красной пастью и ужасно длинными зубами». — «Да? — говорю. — А я и не знал, что в Глене есть волки». — «Он пришел издалека-издалека, — говорит Джо, — и я понял, что он хочет меня съесть». — «Ты испугался?» — спрашиваю. «Нет, — отвечает, — потому что у меня был большущий револьвер и я застрелил волка насмерть… совсем насмерть… и тогда он поднялся на небеса и укусил Бога». Я был совершенно ошеломлен, мистрис Блайт!

С каждым часом вокруг горящего в камине плавника становилось все веселее. Капитан Джим рассказывал морские истории, Маршалл Эллиот пел красивым тенором старинные шотландские баллады, а под конец капитан снял со стены свою старую скрипку и заиграл. Скрипачом он был неплохим, и его игру по достоинству оценили все, кроме Первого Помощника, который соскочил с дивана так, словно в него выстрелили, издал вопль протеста и, как безумный, взлетел вверх по лестнице.

— Никак не могу развить у этого кота музыкальный слух, — покачал головой капитан Джим. — Он не хочет задержаться на то время, которое необходимо, чтобы научиться любить ее. Когда у нас в церкви появился орган, старый Ричардс, церковный староста, вскочил со своего места, как только органист впервые заиграл, и помчался по проходу между скамьями и прямиком из церкви с невероятной скоростью. Это так напомнило мне Первого Помощника, удирающего от звуков моей скрипки, что я оказался как никогда близок к тому, чтобы расхохотаться в церкви во весь голос.

Было нечто столь заразительное в развеселых мелодиях капитана Джима, что очень скоро ноги Маршалла Эллиота начали сами собой притопывать в такт. В молодости он славился как танцор. И вскоре он вскочил и протянул руки Лесли. Она мгновенно ответила на этот призыв. Круг за кругом по освещенной огнем комнате проносились они с удивительной, ритмичной грацией. Лесли танцевала вдохновенно; неукротимое, сладкое буйство музыки, казалось, проникло в нее и овладело ею. Аня следила за ней зачарованная и восхищенная. Она никогда не видела свою новую подругу такой. Вся внутренняя красота и краски, и обаятельность натуры Лесли словно вырвались наружу и лились через край ярким румянцем, сиянием глаз, грацией движений. Даже вид Маршалла Эллиота с его длинными волосами и бородой не мог испортить картину. Напротив, его присутствие усиливало производимое ею впечатление. Он был похож на викинга древних времен, танцующего с одной из голубоглазых, золотоволосых дочерей Скандинавии.

— Это самый красивый танец, какой я видел, а видел я их в свое время немало, — объявил капитан Джим, когда смычок наконец выпал из его уставшей руки. Лесли, смеющаяся и запыхавшаяся, опустилась на стул.

— Я люблю танцевать, — сказала она, обращаясь к сидевшей рядом Ане. — Я не танцевала с шестнадцати лет… но очень люблю танцы. Кажется, будто музыка бежит в моих жилах, как ртуть, и я забываю обо всем… обо всем, кроме удовольствия выдерживать ритм. Под ногами нет пола, и нет крыши над головой — я плыву среди звезд.

Капитан Джим повесил скрипку на место рядом с большой рамкой, в которую были оправлены какие-то банкноты.

— Есть ли среди ваших знакомых кто-нибудь еще, кто может позволить себе развешивать банкноты на стенах вместо картин? — улыбнулся он. — Здесь двадцать десятидолларовых банкнот, не стоящих даже стекла, которое их покрывает. Это банкноты старого банка острова Принца Эдуарда. Они были у меня на руках, когда банк лопнул, и я велел оправить их в рамку и повесил здесь — отчасти как напоминание никогда больше не доверять банкам, а отчасти для того, чтобы, глядя на них, испытывать наслаждение, какое испытывает настоящий миллионер… А, Помощничек, не бойся! Теперь ты можешь вернуться. Музыка и шумное веселье на сегодняшний вечер закончились. Старому году осталось пробыть с нами лишь один час. Я, мистрис Блайт, видел семьдесят шесть новых годов, приходивших вон оттуда, из-за залива.

— Вы увидите сто, — сказал Маршалл Эллиот.

— Нет, да я и не хочу… по меньшей мере, думаю, что не хочу. Смерть кажется нам все более дружелюбной, по мере того как мы стареем, Маршалл. Впрочем, я не утверждаю, будто кто-то из нас действительно хочет умереть. Теннисон сказал правду, когда написал это^[24]. Взять хотя бы старую миссис Уоллес из Глена. Всю жизнь у нее — бедная душа! — было полно неприятностей, и почти все, кого она любила, умерли. Она всегда говорит, что будет только рада, когда придет ее смертный час, и что не хочет более пребывать в сей юдоли слез. Но стоит ей захворать — что за суматоха! И доктора из города, и лекарств столько, что от них и собака сдохла бы. Хоть жизнь, без сомнения, юдоль слез, есть люди, которые плачут с удовольствием.

Они провели последний час старого года, тихо сидя вокруг огня. За несколько минут до полуночи капитан Джим встал и открыл дверь.

— Мы должны впустить в дом Новый год, — сказал он.

За дверью была прекрасная синяя ночь. Искрящаяся полоса лунного света казалась гирляндой, украшающей залив. Гавань, отделенная от него песчаной косой, сверкала, как жемчужная мозаика. Они стояли перед дверью и ждали — капитан Джим, с его зрелым, исчерпывающим жизненным опытом, Маршалл Эллиот, в расцвете сил, но с ощущением бессодержательности своего существования; Гилберт и Аня, с их драгоценными воспоминаниями и горячими надеждами; Лесли, с ее горьким прошлым и безотрадным будущим.

Часы на маленькой полке над камином пробили двенадцать.

— Добро пожаловать, Новый год, — низко поклонившись, сказал капитан Джим, когда отзвучал последний удар. — Я желаю вам всем, друзья, счастливейшего года в вашей жизни. Что бы ни принес нам Новый год, я думаю, это будет наилучшее, что припас для нас Великий Капитан… и, так или иначе, все мы станем на якорь в хорошей гавани.

Глава 17

Зима в Четырех Ветрах

После Нового года зима решительно вступила в свои права. Высокие белые сугробы громоздились вокруг маленького домика, а мороз разрисовал его окна пальмовыми ветвями. Лед в гавани становился все толще и прочнее, пока местные жители не начали свои обычные зимние путешествия по нему. Безопасные пути были отмечены вехами по распоряжению человеколюбивого правительства, и день и ночь на них весело позвякивали колокольчики саней. В тихие лунные ночи Аня слушала этот звон в своем Доме Мечты, словно сказочную мелодию, исполняющую на курантах эльфов. Залив замерз, и маяк на мысе Четырех Ветров больше не вспыхивал во тьме. В те месяцы когда навигация была закрыта, должность капитана Джима становилась синекурой.

— До весны у нас с Первым Помощником нет других занятий, кроме как греться да заполнять чем-нибудь досуг. Прежний смотритель маяка всегда переезжал на зиму в Глен, но я предпочитаю оставаться на мысе. В деревне Первому Помощнику грозила бы опасность быть сжеванным собаками. Тут, конечно, вроде как одиноко, когда нет ни солнца, ни моря для компании, но если наши друзья будут почаще заходить, чтобы нас проведать, мы переживем это трудное время.

У капитана Джима был буер^[25], и немало великолепных коротких прогулок на бешеной скорости совершили Гилберт, Аня и Лесли по гладкому льду гавани со своим опытным другом. Аня и Лесли вдвоем предпринимали дальние походы на снегоступах по полям или через гавань после снегопадов, или по лесам за Гленом. У них были очень хорошие приятельские отношения. Каждая имела что-то, чем могла поделиться с другой, каждая чувствовала, что жизнь становится богаче благодаря дружескому обмену мыслями и дружескому молчанию, каждая смотрела на белые поля, разделяющие их дома, с приятным сознанием, что там, за ними, — друг. Но несмотря на все это, Аня чувствовала, что между ней и Лесли всегда остается незримая преграда — скованность, которая никогда не исчезала полностью.

— Не знаю, почему я не могу сблизиться с Лесли, — пожаловалась как-то раз вечером Аня капитану Джиму. — Мне она так нравится… я так восхищаюсь ею… я хочу принять ее прямо в мое сердце и прокрасться прямо в сердце к ней. Но мне никогда не удается преодолеть эту невидимую преграду.

— Вы всю жизнь были слишком счастливы, мистрис Блайт, — отвечал капитан Джим задумчиво. — Мне кажется, что именно поэтому вы и Лесли не можете стать по-настоящему близки. Преграда между вами — пережитые ею страдания и горе. Она не виновата в этом, и вы не виноваты, но преграда существует, и не одна из вас не может преодолеть ее.

— Мое детство не было особенно счастливым, до того как я приехала в Зеленые Мезонины, — негромко возразила Аня, пристально глядя в окно на неподвижную, печальную, мертвую красоту безлистных теней деревьев на залитом лунным светом снегу.

— Может быть… но это было просто обычное несчастье ребенка, за которым некому приглядеть, как положено. В вашей жизни не было никакой трагедии, мистрис Блайт. А жизнь бедной Лесли — почти сплошь трагедия. Я полагаю, она чувствует — хотя едва ли осознает это, — что в ее жизни много такого, чего вы не можете ни разделить, ни понять. И поэтому ей приходится держать вас на расстоянии — отталкивать, так сказать, — чтобы не позволить причинить ей боль. Вы же знаете, когда у нас что-нибудь болит, мы отпрянем, если кто-то попытается прикоснуться к больному месту. Это, я думаю, относится к нашим душам в той же мере, что и к телам. Вероятно, душа Лесли — незаживающая рана; неудивительно, что она прячет ее.

— Если бы дело действительно было только в этом, я не тревожилась бы, капитан Джим. Я поняла бы. Но бывают минуты — нечасто, но изредка, — когда я почти уверена, что Лесли не… что я не нравлюсь Лесли. Иногда, случайно взглянув на нее, я замечаю в ее глазах выражение странной неприязни… Оно исчезает так быстро… но я видела его, я уверена в этом. И от этого мне больно, капитан Джим. Я не привыкла, чтобы ко мне испытывали неприязнь… и я так усердно старалась завоевать дружбу Лесли.

— Вы завоевали ее, мистрис Блайт. Бросьте все эти глупые мысли, будто вы не нравитесь Лесли. Если бы вы ей не нравились, она не захотела бы иметь с вами ничего общего, не то что дружить с вами, как она это делает сейчас. Я достаточно хорошо знаю Лесли Мур, чтобы быть уверенным в этом.

— Когда я впервые увидела ее, спускающуюся с холма со стадом гусей в день моего приезда, она смотрела на меня с тем же выражением, — настаивала Аня. — Я почувствовала это, даже несмотря на все мое восхищение ее красотой. Она смотрела на меня враждебно и с какой-то обидой… да-да, это действительно так, капитан Джим.

— Обида, должно быть, относилась к чему-нибудь другому, мистрис Блайт, и просто распространилась на вас, поскольку вам случилось проехать в эту минуту мимо. У Лесли действительно бывают порой приступы угрюмости. Бедная девочка! Я не могу осуждать ее, когда знаю, что ей приходится терпеть. Не пойму, как Бог такое допускает. Мы с доктором много рассуждали о первопричине зла, но пока еще не до конца выяснили ее. В жизни так много непостижимого, мистрис Блайт, не правда ли? Иногда кажется, все выходит правильно — вот так, как с вами и доктором. А иногда все, похоже, идет кувырком. Вот хоть Лесли — такая умная и красивая, — ей бы королевой быть, а вместо этого сидит она там взаперти, лишенная почти всего, что важно и ценно для женщины, и не имея в перспективе ничего, кроме как обихаживать Дика Мура всю оставшуюся жизнь. Хотя, мистрис Блайт, смею думать, что она предпочла бы свое теперешнее существование, каким бы оно ни было, той жизни, какой она жила с Диком, прежде чем он уехал на Кубу. Но это такое дело, о котором старому моряку с его грубым языком болтать не след… Но вы очень помогли Лесли: она совсем другое существо, с тех пор как вы приехали сюда. Мы, старые друзья, замечаем эту перемену в ней, хотя вам она не видна. Я говорил об этом на днях с мисс Корнелией, и это один из тех редких случаев, когда мы с ней полностью сходимся во мнениях. Так что выбросьте за борт любую мысль о том, что вы ей не нравитесь.

Аня едва ли могла целиком и полностью отбросить эту мысль, поскольку, несомненно, были моменты, когда интуиция, которую не побороть рассудку, говорила ей, что Лесли питает к ней странную, необъяснимую неприязнь. Временами тайное сознание существования этой неприязни омрачало прелесть их товарищеских отношений; в другие моменты о нем почти удавалось забыть, но Аня всегда чувствовала, что скрытый острый шип где-то совсем близко и может уколоть ее в любую минуту. Его жестокий укол она ощутила в тот день, когда сказала Лесли о том, что, как она надеется, принесет весна в маленький Дом Мечты. Лесли бросила на нее жесткий, холодный, недружелюбный взгляд.

— Значит, у вас тоже будет ребенок, — сказала она каким-то сдавленным голосом и, не прибавив ни слова, повернулась и пошла через поля к своему дому. Аня была глубоко уязвлена; в ту минуту ей показалось, что она никогда больше не сможет проникнуться расположением к Лесли. Но несколько дней спустя та снова зашла в Дом Мечты и была такой милой, приветливой, искренней, остроумной и обаятельной, что Аня почувствовала себя очарованной и способной простить и забыть. Только о своей нежно лелеемой надежде она уже никогда не упоминала в разговорах с Лесли; да и сама Лесли неизменно обходила эту тему молчанием. Но однажды вечером, когда поздняя зима старалась расслышать первое послание весны, Лесли зашла в маленький домик, чтобы немного побеседовать в сумерках, а после ее ухода Аня нашла на столе небольшую белую коробку и с любопытством и недоумением открыла ее. В коробке лежало крошечное белое платьице, чрезвычайно искусно сшитое — с затейливой вышивкой, прелестными складочками — чудо красоты. Каждый стежок был сделан вручную, а маленькие оборочки на воротничке и рукавчиках были из настоящих валансьенских кружев. На платьице лежала открытка — «с любовью от Лесли».

— Сколько часов она, должно быть, трудилась над ним, — сказала Аня. — И материал, я думаю, стоил больше, чем ей действительно по средствам. Это так мило с ее стороны.

Но Лесли была резка и грубовата, когда Аня благодарила ее, и последняя снова почувствовала, как их разделила невидимая преграда.

Подарок Лесли не был единственным в маленьком домике. Мисс Корнелия временно прекратила обшивать ненужных, нежеланных восьмых младенцев и принялась усердно трубиться для весьма желанного первого, которому готовился наш лучший прием. Филиппа Блейк и Диана Райт прислали каждая по изумительному наряду, а миссис Линд — даже несколько, в которых добротный материал и аккуратнейшие стежки заменили вышивку и оборки. И сама Аня сшила множество маленьких предметов одежды, которые не осквернила никаким прикосновением швейной машины и над которыми провела счастливейшие часы той счастливой зимы.

Капитан Джим был самым частым гостем в маленьком домике, и никому не оказывали там более радушного приема, чем ему. С каждым днем Аня проникалась все большей и большей любовью к простодушному, искреннему моряку. Общение с ним было таким же освежающим, как морской ветер, и таким же увлекательным, как чтение каких-нибудь древних хроник. Она никогда не уставала слушать его рассказы, а его оригинальные замечания и наблюдения были для нее постоянным источником удовольствия. Капитан Джим принадлежал к числу тех редких и интересных людей, которые не просто «поговорят», но непременно что-нибудь «скажут». «Млеко человеческой доброты» и «мудрость змия» смешались в нем в восхитительной пропорции.

Казалось, ничто никогда не выводило капитана Джима из равновесия и никоим образом не угнетало.

— Я вроде как приобрел привычку наслаждаться жизнью, — заметил он однажды, когда Аня завела речь о его неизменном оптимизме. — Это вошло в плоть и кровь, так что я теперь, похоже, получаю удовольствие даже от неприятных вещей. Очень занятно думать, что неприятное не может длиться вечно. «Послушай-ка, ты, старый ревматизм, — говорю я, когда он меня прихватит, — а ведь тебе все равно придется когда-нибудь перестать меня мучить. Чем сильнее боль, тем, вероятно, скорее она отпустит. В конечном счете я возьму верх над тобой — в теле или вне тела».

Однажды вечером возле камина в башне маяка Аня увидела «книгу жизни» капитана Джима. Его не потребовалось долго уговаривать — он с гордостью дал ее Ане для прочтения.

— Я написал это, чтобы оставить на память маленькому Джо, — сказал он. — Мне грустно думать, что все виденное и пережитое мной будет начисто забыто, после того как я уйду в мое последнее плавание. А так Джо вспомнит мои истории и перескажет их своим детям.

Старая книга в кожаном переплете была заполнена записями о путешествиях и приключениях капитана. Аня подумала, что для писателя этот томик оказался бы настоящим кладом. Каждая фраза была золотым самородком. Сама по себе книга не имела никаких литературных достоинств. Мастерства устного рассказчика оказывалось недостаточно, когда капитан Джим брался за перо, — он мог лишь набросать краткое содержание своих знаменитых рассказов; к тому же количество орфографических и грамматических ошибок было ужасающим. Но Аня чувствовала, что если бы кто-нибудь, обладающий необходимым талантом, мог взять это бесхитростное повествование о событиях одной полной приключений жизни и прочесть между скупых строк волнующие истории об опасностях, встреченных без страха, и долге, мужественно исполненном, ему, возможно, удалось бы создать на основе этого повествования чудесную книгу. И забавнейшая комедия, и пронзительнейшая трагедия лежали, скрытые от глаз, в «книге жизни» капитана Джима, ожидая прикосновения руки мастера, чтобы вызвать смех и печаль, и ужас тысяч читателей.

Аня поделилась своими мыслями с Гилбертом, когда они шли домой с маяка.

— Почему бы тебе самой, Аня, не попробовать свои силы?

Аня покачала головой.

— Нет. А было бы чудесно, если бы я могла это сделать. Но у меня нет таких способностей. Ты же знаешь, Гилберт, что мне удается лучше всего, — фантастическое, сказочное, красивое. А чтобы написать «книгу жизни» капитана Джима так, как она должна быть написана, нужно быть мастером энергичного и вместе с тем изысканного слога, глубоким психологом, прирожденным юмористом и прирожденным автором трагедий. Необходимо редкое сочетание талантов. Пол мог бы сделать это, если бы был постарше. Во всяком случае, я собираюсь предложить ему приехать сюда следующим летом и познакомиться с капитаном Джимом.

«Приезжай на этот берег, — написала Аня Полу. — Правда, боюсь, ты не найдешь здесь ни Норы, ни Золотой Дамы, ни Братьев Моряков, но зато встретишь одного старого капитана, который может рассказать тебе чудеснейшие морские были».

Однако в ответном письме Пол с сожалением сообщил, что не сможет приехать в этом году в Четыре Ветра. Он собирался за границу, где ему предстояло учиться в течение двух лет.

«Когда я вернусь, непременно приеду к вам, дорогая учительница», — писал он.

— Но тем временем капитан Джим стареет, — с грустью сказала Аня, — и нет никого, кто написал бы за него его «книгу жизни».

Глава 18

Весенние дни

Под лучами мартовского солнца лед в гавани почернел и стал рыхлым, а в апреле залив с синими водами и белыми гребнями волн снова был открыт ветрам и маяк опять украшал сумерки своими вспышками.

— Мне так приятно вновь видеть его, — сказала Аня в тот вечер, когда он в первый раз зажегся снова. — Мне очень не хватало его всю зиму. Без него небо на северо-западе оставалось пустым и унылым.

Земля казалась мягкой и нежной от новеньких, крошечных золотисто-зеленых травинок. Леса за деревней стояли в изумрудной дымке. Узкие долины впадающих в море ручьев заполнялись на рассвете легкими туманами.

Полные жизни ветры прилетали и улетали и в их дыхании чувствовался соленый привкус морской пены. Море смеялось и играло, прихорашивалось и обольщало, словно кокетливая красавица. Сельдь шла косяками, и рыбачья деревня пробудилась к жизни. Гавань была полна белых парусов, движущихся к проливу. Корабли снова начали приходить и уходить.

— В такой весенний день, как этот, — сказала Аня, — я точно знаю, как будет чувствовать себя моя душа в утро воскресения из мертвых.

— По весне я иногда вроде как чувствую, что мог бы стать поэтом, если бы увлекся этим делом в молодости, — заметил капитан Джим. — Я ловлю себя на том, что твержу наизусть стихи, которые слышал шестьдесят лет назад от школьного учителя. В другое время они не беспокоят меня, но сейчас я чувствую себя так, словно просто должен выйти на скалы или на поля, или в море и читать их во весь голос.

В тот день капитан Джим привез Ане целую тележку ракушек, чтобы обложить ими клумбы в ее саду, и маленький букетик пахучей травы, которую нашел, бродя по песчаным дюнам.

— Эта трава теперь почти не встречается я на нашем берегу, — посетовал он. — Когда я был мальчишкой, ее было полно. Но теперь редко найдешь поросший ею участок… и лишь тогда, когда его не ищешь. Нужно просто набрести на него… идешь по дюнам и даже не думаешь об этой траве… и вдруг — воздух напоен удивительным ароматом… и видишь, что эта трава у тебя под ногами. Я очень люблю ее запах. Он всегда навевает мне мысли о матери.

— Ваша мать любила его? — спросила Аня.

— Это мне неизвестно. Не знаю, видела ли она вообще эту траву… Нет, просто потому, что в запахе этой травы есть что-то материнское… не слишком молодое, понимаете… что-то закаленное, здоровое, надежное — точно как мать. Жена школьного учителя всегда клала ее к своим носовым платкам. И вы могли бы положить этот букетик к вашим, мистрис Блайт. Мне не нравятся покупные ароматы… но благоухание этой травы сочетается со всем, что принадлежит настоящей леди.

Аня без особого восторга отнеслась к идее обложить ее клумбы ракушками — как украшение они поначалу не показались ей привлекательными. Но она ни в коем случае не хотела обидеть капитана Джима, а потому изобразила те чувства, которых на самом деле не испытывала, и сердечно поблагодарила его. Но когда капитан Джим с гордостью показал ей выложенный вокруг каждой клумбы ободок из больших молочно-белых раковин, Аня, к своему удивлению, обнаружила, что результат его трудов ей нравится. На городском газоне и даже в палисадниках Глена они выглядели бы странно, но здесь, на берегу моря, в старом саду маленького Дома Мечты, им было самое место.

— Они действительно выглядят замечательно, — сказала Аня искренне.

— Жена школьного учителя всегда обкладывала ракушками свои клумбы, — заметил капитан Джим. — Она была мастерица выращивать цветы. Она смотрела на них и прикасалась к ним… прикасалась вот так, и они росли без удержу. У некоторых людей есть такой дар… Я думаю, что в вас, мистрис Блайт, он тоже есть.

— О, не знаю… но я люблю мой сад и люблю работать в нем. Возиться со всем зеленым, растущим, каждый день замечать, как появляются прелестные новые побеги, — мне кажется, это почти то же, что участвовать в сотворении мира. Сейчас мой сад как вера — «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»^[26]. Но потерпите немного…

— Я изумляюсь каждый раз, когда смотрю на маленькие, сморщенные бурые семена и вспоминаю о спрятанных в них радугах. Когда я размышляю об этих семенах, мне совсем нетрудно верить, что наши души будут жить в других мирах. Ведь и вы едва ли поверили бы, что есть какая-то жизнь в этих крошечных семенах — некоторые из них не больше песчинки, не говоря уже о цвете и запахе, — если бы не видели собственными глазами чудо их прорастания, не правда ли?

Аня, которая отсчитывала дни, как серебряные бусины на четках, не могла теперь совершать дальние прогулки к маяку и в деревню. Но мисс Корнелия и капитан Джим очень часто наведывались в маленький домик. Для дня и Гилберта мисс Корнелия неизменно оставалась «источником вечной радости». После каждого ее визита они смеялись до упаду над ее речами. Когда капитану Джиму и ей случалось одновременно посетить маленький домик, послушать их беседу было настоящим развлечением. Они постоянно вели словесную войну: она — нападая, он — защищаясь. Аня однажды упрекнула капитана Джима в том, что он поддразнивает мисс Корнелию.

— О, я очень люблю завести ее, мистрис Блайт, — засмеялся нераскаявшийся грешник. — Это лучшее из всех развлечений, какие есть у меня в жизни. Язык у нее острее бритвы. А вы и этот славный малый доктор, слушая ее, получаете не меньшее удовольствие, чем я.

В другой раз капитан Джим принес Ане букетик перелесок. Влажный, ароматный воздух приморского весеннего вечера наполнял сад. Вдоль кромки моря стелился молочно-белый туман; низко висящий над ним месяц почти касался его, а вдали над деревней радостно серебрились звезды. За гаванью сонно и сладко звонил церковный колокол. Мелодичный звон плыл в сумраке, сливаясь с приглушенным стоном весеннего моря. Перелески капитана Джима внесли последний, завершающий штрих в чарующую картину этого вечера.

— Я не видела их этой весной, а мне их так не хватало, — сказала Аня, пряча лицо в цветах.

— Их не найти возле берега, они растут только вон там, на пустошах за Гленом. Я сегодня предпринял небольшой поход в «страну досуга» и отыскал их для вас. Думаю, больше мы их этой весной уже не увидим — они почти отцвели.

— Как вы добры и внимательны, капитан Джим. Никто, кроме вас, даже Гилберт, — Аня укоризненно покачала головой, взглянув на мужа, — не вспомнил, что мне всегда весной очень хотелось перелесок.

— Да у меня, мистрис Блайт, было и другое дело на тех пустошах — я хотел отнести немного форели мистеру Хауэрду. Он любит иногда поесть рыбки, а это единственное, что я могу сделать для него в благодарность за услугу, которую он оказал мне однажды. Я провел весь день в беседах с ним. Он любит поговорить со мной, хотя он очень образованный человек, а я всего лишь невежественный старый моряк. Мистер Хауэрд из тех людей, которым необходимо поговорить — иначе они несчастны, — а слушателей тут у него маловато. В Глене все стараются избегать его, так как думают, что он безбожник. На самом-то деле он не зашел так далеко — да и мало кто заходит, я думаю, — но его, пожалуй, можно назвать еретиком. Ересь — грех, но еретики ужасно интересные люди. Они просто вроде как заблудились в поисках Бога, полагая, что Его очень трудно отыскать — хотя это совсем не так. И мне кажется, что большинство из них ощупью все же находят путь к ему спустя какое-то время. Не думаю, что если я выслушаю аргументы мистера Хауэрда, это причинит мне много вреда. Я верю в то, во что меня научили верить в детстве. Это избавляет от множества хлопот, а стержень всей веры: Бог добр. Беда мистера Хауэрда в том, что он малость слишком умен. Он думает, что непременно должен жить этим своим умом и что интереснее пробивать новый путь к небесам, чем брести старой колеей, какой бредут обыкновенные, невежественные люди. Но все же когда-нибудь он благополучно попадет туда и тогда посмеется над собой.

— Начать с того, что мистер Хауэрд был методистом, — сказала мисс Корнелия так, словно подразумевала, что от этого ему было совсем недалеко до ереси.

— Знаете, Корнелия, — заметил капитан Джим очень серьезно, — я часто думаю, что не будь я пресвитерианином, я был бы методистом.

— Если бы вы не были пресвитерианином, не имело бы большого значения, кем именно вы были бы… Кстати, о ереси, доктор. Я принесла назад эту книгу, которую вы дали мне почитать, — «Естественное право в духовном мире». Я одолела не больше трети. Я могу читать разумные вещи и могу читать вздор, но эта книга ни то, ни другое.

— В некоторых кругах ее действительно считают в какой-то степени еретическим сочинением, — признал Гилберт, — но я предупреждал вас, мисс Корнелия, об этом, прежде чем вы взяли ее.

— О, я не имела бы ничего против, если б она была просто еретической. Я могу вынести чужую греховность, но я не выношу ничьей глупости, — заявила мисс Корнелия спокойно и давая понять всем своим видом, что сказала все, что можно было сказать о «Естественном праве».

— Кстати, о книгах. «Безумная любовь» все-таки кончилась две недели назад, — заметил капитан Джим задумчиво. — Она растянулась на сто три главы. Как только они поженились, книжка тут же и кончилась, так что, я полагаю, все их неприятности остались позади. Очень приятно, что так происходит хотя бы в книжках — не правда ли? — даже если это и не так везде, кроме книжек.

— Никогда не читаю романов, — отрезала мисс Корнелия. — Вы не слышали, капитан Джим, как там сегодня Джорди Рассел?

— Слышал. Я зашел повидать его по пути домой. Он быстро поправляется, но хлопот у него, как всегда, полон рот. Бедняга! Конечно, ему вечно приходится расхлебывать кашу, которую он сам заварил, но не думаю, что от сознания собственной вины расхлебывать ее легче.

— Он ужасный пессимист, — заметила мисс Корнелия.

— Ну нет, он не то чтобы пессимист, Корнелия, а просто никогда не находит ничего такого, что устраивало бы его.

— Разве это не типичный пессимист?

— Нет-нет. Пессимист — этот тот, кто и не надеется найти что-либо, что будет его устраивать. Так далеко Джорди пока не зашел.

— Вы, Джим Бойд, нашли бы, за что похвалить самого дьявола.

— Что ж, вы наверняка слышали историю о старушке, сказавшей, что он отличается упорством в достижении цели… Но нет, Корнелия, ничего хорошего сказать о дьяволе я не могу.

— Да верите ли вы в него вообще? — строго спросила его мисс Корнелия.

— Как можете вы спрашивать об этом, Корнелия, когда знаете, какой я образцовый пресвитерианин? Как может пресвитерианин обойтись без дьявола?

— Так вы верите? — настаивала мисс Корнелия.

Капитан Джим неожиданно сделался очень серьезен.

— Я верю в существование того, что священник однажды — я сам это слышал — назвал "пагубной, могучей и разумной силой зла, действующей в мире", — торжественно произнес он. — Я верю в ее существование, Корнелия. Вы можете называть ее дьяволом или «первопричиной зла», или любым другим именем, какое вам нравится. Эта сила существует, и все безбожники и еретики на свете не могут доказать, что ее нет, как не могут доказать, что нет Бога. Но заметьте, Корнелия, я верю и в то, что в конце концов она потерпит сокрушительное поражение.

— Я ожидаю, что так и будет, — сказала мисс Корнелия без особой надежды в голосе. — Но раз уж мы заговорили о дьяволе… я уверена, что Билли Бут одержим им в настоящее время. Вы слышали о последней выходке Билли?

— Нет. Что за выходка?

— Он взял и сжег новый коричневый костюм своей жены, который она купила в Шарлоттауне за двадцать пять долларов. Сжег потому, что, по его словам, все мужчины смотрели на нее со слишком явным восхищением, когда она в первый раз появилась в этом костюме в церкви. Но чего же еще ожидать от мужчины?

— Мистрис Бут действительно очень красива, а коричневый цвет ей особенно к лицу, — задумчиво проронил капитан Джим.

— Разве это основание для того, чтобы сунуть ее новый костюм в кухонную плиту? Билли Бут — ревнивый дурак и отравляет жизнь своей жене. Она целую неделю плакала о своем костюме. Ах, Аня, душенька, как я хотела бы уметь писать, как вы! Я бы разнесла в пух и прах некоторых здешних мужчин, поверьте мне!

— Эти Буты все немного странные, — заметил капитан Джим. — Билли казался наиболее здравомыслящим из всех, пока не женился и не дал проявиться этой своей нелепой ревности… Его брат Дэниель всегда был чудаковат…

— Выходил из себя каждые несколько дней и тогда отказывался вставать с постели, — с живостью подхватила мисс Корнели<