Какая жалость, что она не говорит, -

ВЕДЬ ОНА ПОНИМАЕТ КАЖДОЕ СЛОВО Как впечатлительна натура колли!Достаточно бывает слова, чтобыВозликовал он или приуныл. У.Уотсон Домашние животные отнюдь не менее умны, чем их дикиепредки, как это иногда считают. Бесспорно, у многих из нихорганы чувств в известной степени стали работать хуже, анекоторые инстинкты притупились. Но ведь то же относится ик человеку, а человек возвысился над животными не вопрекитакой утрате, а благодаря ей. Снижение роли инстинктов,исчезновение жестких рамок, которыми определяется поведениебольшинства животных, были необходимой предпосылкой дляпоявления особой, чисто человеческой свободы действий.Подобным же образом и у домашних животных угасаниенекоторых врожденных форм поведения означает не уменьшениеспособности к рациональным действиям, а новую степеньсвободы. Еще в 1898 году Ч.О.Уайтмен сказал: "Подобныедефекты инстинкта сами по себе еще не интеллект, но они -та распахнутая дверь, через которую может войти великийучитель Опыт, принося с собой все чудеса интеллекта".Выразительные движения и вызываемые ими реакции такжепринадлежат к инстинктивным, наследственным формамповедения, характерным для данного вида. Все, что животные,ведущие групповой образ жизни, вроде галок, серых гусейили хищников семейства собачьих, "имеют сказать другдругу", относится исключительно к области этихвзаимосвязанных видоспецифических форм действий и реакций.Р.Шенкель изучил выразительные движения у волков ипроанализировал их значение. Если мы сравним "словарь"сигналов, которым располагает волк для общения с себеподобными, и соответствующие сигналы у наших домашнихсобак, мы обнаружим те же признаки упрощения и стирания,какие находим и во многих других врожденныхвидоспецифических формах поведения. Возможно, такиедвижения менее четко выражены (пор сравнению с волком) ужеу шакалов - этот вопрос пока остается открытым, но ничегоудивительного в этом не было бы, поскольку у волковструктура сообщества, несомненно, отличается гораздо болеевысоким уровнем развития, чем у шакалов. У собак волчьейкрови, таких как чау-чау, можно обнаружить все формывыражения эмоций, свойственные волкам, за исключением техсигналов, которые выражаются движениями или положениемхвоста. Хвост чау-чау завернут баранкой, и они физически нев состоянии проделывать эти движения, но тем не менее у нихиз поколения в поколение передается наследственнаятенденция пользоваться специфически волчьими "хвостовыми"сигналами. Все мои полукровки, которые унаследовали отнемецких овчарок нормальный зад "дикого образца",проделывают все типичные волчьи движения хвостом, какиеникогда не наблюдаются у чистопородных немецких овчарок идругих собак с большей или меньшей дозой шакальей крови.По врожденным выразительным движениям, осанке ипостановке хвоста некоторые из моих собак стоят к волкугораздо ближе, чем остальные европейские породы. Но дажемои собаки в этом отношении далеко уступают волку - ихмимика менее четко выражена, чем у волка, хотя другимсобакам до них далеко. Опытному любителю шакальих собакэто утверждение может показаться парадоксальным, так какон, без сомнения, подумает об общей способности выраженияразличных эмоций, но я-то тут говорю только о врожденныхдвижениях. Указанный выше принцип, сводящийся к тому, чтоослабление врожденных стереотипов открывает новые горизонтыдля "вольного изобретения" форм поведения, расширяющихвозможности приспособления, нигде не проявляется так ясно,как в способности выражать эмоции. Чау-чау почти так же,как волк, ограничены лишь мимикой, с помощью которой дикиеживотные демонстрируют друг другу чувства вроде злобы,покорности или радости, а эти мышечные движенияотносительно малозаметны - ведь они приспособлены к остромуреагированию, которое свойственно диким представителямданного вида. Человек в значительной степени утратил этуспособность, так как располагает хотя и менее тонким, нозато намного более четким средством общения - речью.Поскольку у человека есть дар слова, ему уже не требуетсячитать по глазам своих ближних малейшие изменения в ихнастроении. Большинству людей кажется, что мимика животныхкрайне скудна, однако в действительности дело обстоит какраз наоборот. Те, кто привык к шакальим собакам, непонимают чау-чау; точно так же лица жителей Восточной Азиикажутся европейцам непроницаемыми. Однако натренированныйглаз способен прочитать по морде сдержанного волка иличау-чау ничуть не меньше, чем наблюдая выразительную мимикушакальих собак. Правда, последние стоят на более высокоминтеллектуальном уровне - их мимические движения меньшезависят от врожденных факторов. Они по большей частивыучены, а иногда и заново изобретены каждой даннойсобакой. Собака кладет голову на колено хозяина длявыражения своей любви не по велению жесткого инстинкта, апотому что такое движение гораздо ближе к человеческойречи, чем "язык", при помощи которого обращаются друг сдругом дикие животные.Еще ближе к дару речи стоит использование для выражениячувства какого-то заученного действия, напримерпротягивание лапы. Многие собаки, обученные "давать лапу",протягивают ее хозяину в определенных ситуациях - скажем,желая умилостивить его и прося прощение. Кто не видел, какпровинившийся пес тихонько подползает к хозяину, садитсяперед ним, прижав уши к затылку, и с чрезвычайной минойнеуклюже пытается подать ему лапу. У меня был знакомыйпудель, который подавал лапу не только людям, но и другимсобакам; правда, это редчайшее исключение, так как при"разговорах" с себе подобными даже собаки, располагающие вобщении с хозяином богатым репертуаром индивидуальныхсредств выражения, пользуются исключительно врожденноймимикой своих диких предков. В целом можно сказать, что чемсильнее развита у собаки способность к независимым,благоприобретенным или свободно "изобретаемым" средствамвыражения эмоций, тем в меньшей степени сохраняется у неевидоспецифическая мимика, характерная для диких форм. Так,наиболее одомашненные собаки в среднем наиболее свободны игибки в своем поведении, хотя индивидуальные способностииграют тут значительную роль.Очень умная собака, по типу приближающаяся к дикойформе, может при определенных обстоятельствах изобрестиболее доходчивый и сложный способ выражения того, что ейнужно сообщить, чем собака, менее скованная в своемповедении инстинктами, но зато не такая умная. Отсутствиеинстинкта - это дверь, распахнутая перед интеллектом, ноотнюдь не сам интеллект.Все, что тут было сказано о способности собаки выражатьсвои чувства по отношению к человеку, в еще большей степениотносится к ее способности понимать человеческие жесты иречь. Можно не сомневаться, что те охотники, которыепервыми в истории человечества установили контакт с дикимисобаками, умели гораздо тоньше разбираться в выразительныхдвижениях животного, чем нынешние обитатели городов. Вкакой-то мере это было их профессиональным качеством, таккак охотник каменного века, не умевший разобрать, мирно линастроен пещерный медведь или раздражен, естественно,никуда не годился. У человека эта способность не былаинстинктивной, а представляла собой замечательный плодобучения; развитие этой способности было подлинным подвигом- и не меньшего подвига мы требуем от собаки, ожидая, чтоона будет понимать человеческую мимику и речь. Врожденнаяспособность животного понимать выразительные движения извуки распространяется только на близкородственные виды, инеопытная собака не понимает даже мимика представителейсемейства кошачьих. Необходимо помнить об этом, чтобы вдолжной мере оценить, насколько близка к подлинному чудуспособность собаки разобраться в человеческой манеревыражения эмоций.Как ни люблю я волчьих собак вообще и чау-чау вчастности, я убежден, что более одомашненные шакалы в целомпонимают чувства своих хозяев тоньше и лучше. Моя немецкаяовчарка Тита несравненно превосходила в этом отношении всехсвоих волчьих потомков, так как она сразу понимала, ктомне нравится, а кто - нет.Среди моих собак смешанной породы я неизменнопредпочитал тех, которые унаследовали эту чуткость. Стаси,например, реагировала на любые признаки моего нездоровья итревожилась, не только когда у меня болела голова или якашлял, но и когда я просто бывал в дурном настроении. Своечувство она выражала тем, что умеряла обычную бойкую рысцу,с притихшим видом шла строго у моей ноги, то и дело на меняпоглядывала и, стоило мне остановится, прижималась плечомк моему колену. Интересно, что она вела себя точно так же,когда мне случалось хлебнуть лишнего, и моя "болезнь"вызывала у нее такую тревогу, что ее тоскливое волнение,наверное, помешало бы мне стать пьяницей, даже если бы вомне пробудилась такая наклонность. Хотя мои собакиблагодаря происхождению от немецкой овчарки в значительноймере обладают способностью понимать людей и выражатьсобственные эмоции, нет ни малейшего сомнения, что этиспособности несравнимо больше развиты у некоторых сильноодомашненных шакальих собак. Исходя из моего личного опыта,пальму первенства в этом отношении я отдал бы пуделю,справедливо славящемуся сообразительностью, на второе местоя поставил бы немецкую овчарку, некоторых пинчеров ибольшого шнауцера, однако, на мой вкус, все эти собакислишком уж утратили свою первобытную хищную природу. Онинастолько "очеловечены", что им не хватает очарованияестественности, которое свойственно моим диким "волкам".Неверно думать, будто собаки понимают только интонациюи глухи к звуковому составу слова. Известный знатокпсихики животных Саррис неоспоримо доказал это, дав своимтрем немецким овчаркам имена Харрис, Арис и Парис. Когдахозяин приказывал: "Харрис (или Арис, или Парис), место!",вставала и печально плелась к своей подстилке именно тасобака, которую он назвал. С такой же точностью командавыполнялась и тогда, когда она подавалась из соседнейкомнаты, что исключало какой-нибудь невольныйподсказывающий жест. Мне иногда кажется, что умная собака,привязанная к хозяину, способна узнавать не толькоотдельные слова, но и целые фразы. Когда я говорил: "Мнепора идти", Тита и Стаси немедленно вскакивали даже в техслучаях, когда я старательно сохранял нейтральный вид ипроизносил эту фразу без какой-либо особой интонации. Сдругой стороны, ни одной из этих слов, произнесенных вдругом контексте, не вызывало у них ни малейшей реакции.Из всех известных мне собак лучше всего умел пониматьчеловеческие слова большой шнауцер Аффри - сука,принадлежащая иллюстрировавшей со мной эту книгу художнице,в чьей правдивости я не сомневаюсь. Аффри по-разномуреагировала на слова "катцу", "шпатци", "Наци" и "эйкатци",означающие соответственно "котенок, "воробушек", кличкуручного ежика (в те дни политический термин "наци" еще невошел в обиход) и "белочка".Таким образом, владелица Аффри, ничего не зная обэксперименте Сарриса, провела практически такое жеисследование и получила аналогичный результат. При слове"катци" шерсть на загривке Аффри вставала дыбом и онапринималась возбужденно обнюхивать пол, ясно показывая, чтоожидает встречи с противником, который будет защищаться. Заворобьями она гонялась только в юности, а затем поняла всюбезнадежность этих попыток и с тех пор оглядывала их, недвигаясь с места, и смотрела им вслед со скучающим видом.Ежика Наци Аффри ненавидела просто потому, что он был ежом;услышав его кличку, она стремглав бросалась к мусорной куче,где обитал другой еж, рыла лапами сухие листья и лаяла с тойбессильной злобой, которую вызывают в собаках эти колючиесоздания. При слове же "эйхкатци" Аффри задирала голову и,если не видела белки, начинала перебегать от дерева кдереву; подобно многим собакам с плохим чутьем, она обладалапрекрасным зрением и видела дальше и лучше большинства себеподобных. Кроме того, она понимала сигналы, подаваемыйрукой, на что способны далеко не все собаки. И еще она зналаимена по меньшей мере девяти людей и бежала к ним черезкомнату, если их называли по имени. При этом она никогда неошибалась.Если эти эксперименты покажутся невероятнымизоопсихологу, работающему лаборатории, ему следуетвспомнить, что подопытное животное, находящееся всегда впомещение, получает гораздо меньше качественно различныхвпечатлений, чем собака, повсюду сопровождающая своегохозяина. Собаке гораздо труднее ассоциировать определенноеслово с соответствующим действием, которому ее обучили, нокоторое ей не интересно, чем связать название такойзаманчивой добычи, как котенок, воробей и т.д., с самойэтой добычей. В лаборатории от собаки редко удаетсядобиться выполнения столь трудной задачи, как распознаваниеконкретного слова, потому что у нее отсутствует необходимыйдля этого интерес: тут слишком мало "валентностей", какговорят зоопсихологи. Любой владелец собаки обязательносталкивается с поведением, которое невозможно воссоздать влабораторных условиях. Хозяин говорит равнодушно, непроизнося имя собаки: "Не знаю, вести ее или нет". Нособака уже вскакивает, виляет хвостом и прыгает отвозбуждения, потому что предвкушает прогулку. Если быхозяин сказал: "Придется ее вывести", собака поднялась быпослушно, без особого интереса. А скажи хозяин: "Нет, яраздумал ее выводить" - и настороженные уши печальноопустятся, хотя глаза будут по-прежнему с надеждойустремлены на хозяина. И при окончательном решении:"Оставлю ее дома" - собака уныло отойдет и снова ляжет.Попробуйте представить себе, какие сложныеэкспериментальные процедуры потребуются, чтобы добитьсяаналогичных результатов в искусственных условияхлаборатории, и какой утомительной будет подобнаядрессировка!К сожалению, мне ни разу не случалось подружиться скакой-нибудь человекообразной обезьяной, но госпожа Хейсдоказала, что между человеком и такой обезьяной возможеночень тесный контакт, сохраняющийся на многие годы. Подобныйконтакт, особенно между опытным, критически настроеннымученым и животным, которое связано с ним крепкими узамивзаимной привязанности, является лучшей проверкойинтеллектуальных способностей такого животного. Бесспорно,мы пока еще не можем сопоставить собаку с человекообразнойобезьяной, но лично я убежден, что понимать человеческуюречь собака будет лучше, хотя бы обезьяна и превзошла ее вдругих проявлениях интеллекта. В определенном отношениисобака гораздо "человекоподобнее" самой умной обезьяны. Каки человек, она одомашненное существо, и, как и человека,одомашненность одарила ее двумя свойствами: во-первых,освободила от жестких рамок инстинктивного поведения, чтооткрыло перед ней, как и перед человеком, новые возможностидеятельности, и, во-вторых, обеспечила ей ту непреходящуюдетскость, которая у собаки лежит в основе ее постояннойпотребности в дружеской привязанности, а человек даже встарости сохраняет ясность и свежесть мысли, о которыхВордсворт писал: Так было, когда я в жизнь вступал,Так есть, когда я взрослым стал,И пусть так будет, когда состарюсьИль пусть умру.

ПРАВА ПРЕДАННОСТИ

Когда-то у меня была увлекательная книжечкафантастических историй, называвшаяся "Рассказы Лыжного Элана сон грядущий". Под маской забавной чепухи в них пряталасьжгучая и подчас жестокая сатира, характерная дляамериканского юмора и не всегда понятная европейцам. Водной из этих историй Лыжный Эл с чувством повествует оподвигах своего друга. Примеры невероятного мужества,ошеломляющего благородства и бескорыстного человеколюбиягромоздятся один на другой веселой пародией на американскуюромантику Дальнего Запада, завершалась рядом трогательныхсцен, когда этот герой спасет Эла от волков, гризли, голода,холода и прочих бесчисленных опасностей. Рассказ кончаетсялаконичным сообщением: "Проделывая все это, он отморозилноги, так что, к сожалению, мне пришлось его пристрелить".Если в моем присутствии человек хвастает достоинствамисвоей собаки, я обязательно спрашиваю, где она теперь,по-прежнему ли с ним. И слишком часто получаю ответ в духеЛыжного Эла: "Нет, мне пришлось от нее отделаться... япереехал в другой город (или сменил квартиру на меньшую, илиперешел на другую работу), и мне стало трудно держатьсобаку". Или еще что-нибудь в том же роде. Меня поражает,как люди, во всех остальных отношениях вполнедобропорядочные, нисколько не смущаются, признаваясь вподобном поступке. Они не сознают, что между их поведением иповедением эгоиста, высмеянного в этой истории, нетпринципиальной разницы. Собака лишена каких бы то ни былоправ не только согласно законам, но и из-забесчувственности многих людей.Преданность собаки - это драгоценный дар, накладывающийна того, кто его принимает, не меньшие обязательства, чемчеловеческая дружба. И это следует иметь в виду всем, ктонамеревается обзавестись четвероногим другом. Случается,конечно, что собака сама навязывает вам свою любовь, которыйвы не искали, как случилось со мной, когда я, катаясь налыжах во время отпуска, познакомился с Хиршману было окологода, и он уже стал типичной собакой, так и не обретшейхозяина, - старший лесничий, которому он принадлежал, любилтолько старую жесткошерстную легавую и не обращал нималейшего внимания на несуразного щенка, не обещавшегостать хорошей охотничьей собакой. Хиршман был ласковым,чувствительным псом и побаивался хозяина, что не слишкомрекомендует лесничего как хорошего дрессировщика. Но я несоставил особенно высокого мнения и о Хиршмане, когда уже навторой день он отправился с нами. Я принял его за подхалима- и ошибся, так как потом выяснилось, что он следовал не занами, а только за мной одним. Когда однажды утром яобнаружил, что он спит под дверью моей комнаты, я усомнилсяв своем первоначальном заключении и подумал, не означает лиэто зарождения великой собачьей любви. Я опоздал со своейдогадкой - клятва верности уже была принесена, и в деньмоего отъезда собака не захотела от нее отречься. Япопытался поймать Хиршмана и запереть его, чтобы он непобежал за нами, но он старательно держался в стороне отменя. Дрожа от тоски, опустив хвост, он с безопасногорасстояния смотрел на меня, словно говоря: "Я сделаю длятебя все, что ты захочешь, за исключением одного - я тебяне покину!" И я сдался. "Сколько вы возьмете за своюсобаку?" - спросил я у лесничего. С его точки зрения,поведение Хиршмана было чистейшей воды предательством, и онответил резко: "Десять шиллингов!" Это прозвучало какругательство. Но, прежде чем он нашел более весомыеслова, десять шиллингов были вложены ему в руку, а две парылыж и две пары собачьих лап уже неслись под уклон. Я знал,что Хиршман последует за нами, но ошибочно полагал, будто,мучимый угрызениями совести, он будет бежать далеко позади,чувствуя, что нарушил запрет. Однако произошло нечтосовершенно неожиданное: могучее собачье тело ударило меня вбок, как пушечное ядро, и я шлепнулся на обледенелуюдорогу. Далеко не всякий лыжник сумеет удержать равновесие,если на него внезапно налетит огромный пес, обезумевший отвосторга. Я недооценил сообразительности Хиршмана, и онисполнил танец радости над мои распростертым телом. Мы оцениваем благородство двух друзей, исходя из того,кто из них способен на большую бескорыстную жертву радидругого.В XIX веке один философ сказал: "Пусть вашей цельюбудет всегда любить больше, чем любят вас; не будьте влюбви вторым". Когда дело касается людей, мне иногдаудается выполнить эту заповедь, но в моих отношениях спреданной собакой я всегда оказываюсь вторым. Какие этонеобычные и единственные в своем роде узы! Вы когда-нибудьзадумывались над их необычностью? Человек - существо,наделенное разумом и высокоразвитым чувством моральнойответственности, существо, для которого высшей иблагороднейшей верой сала вера в братскую любовь, - именнотут вдруг оказывается менее благородным, чем четвероногийхищник. Говоря так, я вовсе не позволяю себе впасть всентиментальный антропоморфизм. Даже самая высокаячеловеческая любовь порождается не рассудком, неспецифически человеческим нравственным чувством, а беретначало в гораздо более глубоких и древних чистоэмоциональных, а значит, инстинктивных слоях. Самоебезупречное и нравственное поведение утрачивает цену внаших глазах, если оно диктуется только рассудком. ЭлизабетБроунинг писала: Люби меня, люби лишь радиЛюбви самой. Даже в наши дни человеческое сердце все еще остаетсятаким же, как у высших животных, ведущий групповой образжизни, как бы безвременно ни превосходил их человекблагодаря своему разуму и нравственному чувству. Фактостается фактом: моя собака любит меня больше, чем я ее, иэто всегда порождает во мне смутный стыд. Собака в любоймомент готова пожертвовать за меня жизнью. Если бы на менянапал лев или тигр, Эди, Булли, Тита, Стаси и все моиостальные собаки без малейшего колебания кинулись бы внеравную схватку ради того, чтобы на несколько секундпродлить мою жизнь. А как поступил бы на их месте я?

СОБАЧЬЕ НАСТРОЕНИЕ

Сверкающий запах воды,Добротный запах камней. Г.Честертон. Песнь Кудла Не знаю, откуда возникло это выражение. Но я считаю егоочень удачным, потому что всегда стараюсь провести день сосвоей собакой, если встаю с утра в собачьем настроении.Когда я тупею от умственной работы, когда интеллигентныеразговоры и необходимость быть любезным с гостями начинаютприводить меня в бешенство, а один вид пишущей машинкинагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к концувесеннего семестра, тогда я принимаюсь "гонять собак". Яудаляюсь от себе подобных и ищу общества животных - и последующей причине: среди моих знакомых нет ни одногочеловека, достаточно ленивого для того, чтобы составить мнекомпанию, когда мной овладевает это настроение. Ведь янаделен бесценным даром в минуты безмятежного блаженствасовершенно отключать свои мыслительные способности, без чегоневозможно полное душевное спокойствие. Когда я в жаркийлетний день переплываю Дунай и, точно крокодил на отмели,нежусь в тихой заводи величественной реки, среди природы,словно бы не ведающий о существовании человеческойцивилизации, тогда мне изредка удается достичь тогочудесного состояния, к обретению которого стремились мудрыебуддийские отшельники. Я не засыпаю, но все мои чувства какбудто растворяются в гармоничном единении с природой, мыслизамирают, время утрачивает смысл, и когда солнце склоняетсяк закату и вечерняя прохлада заставляет меня вспомнить, чтомне еще предстоит одолеть вплавь пять километров, я не могусообразить, секунды или годы прошли с того мгновения, когдая выбрался на песчаный берег.Эта животная нирвана - лучшее средство от умственногопереутомления, целительный бальзам для душевного состояниясовременного, торопящегося, вечно чем-то озабоченногочеловека с истерзанными нервами. Мне не всегда удаетсяобрести такую бездумную безмятежность дочеловеческого рая,но успех бывает вероятнее в обществе четвероногогоспутника, все еще полноправного обитателя этого рая. Таковынесомненные и глубокие причины, почему мне нужна собака,которая верно следовала бы за мной, но при этом сохранялабы дикую внешность, чтобы не портить пейзажа напоминанием оцивилизации.Вчера уже на заре было так жарко, что о работе -умственной работе - нечего было и думать. День, словнонарочно предназначенный для того, чтобы провести его наДунае! Я вышел из дому, вооруженный сачком и стекляннойбанкой, потому что всегда приношу из таких экскурсий живойкорм для моих рыбок. И, как всегда, мое снаряжениепослужило для Сюзи сигналом, что я - в "собачьем настроении"и предстоит счастливый день. Она убеждена, что эти прогулкия совершаю ради нее и, быть может, она не так уж далеко отистины. Сюзи знает, что я не просто позволяю ей сопровождатьсебя, но и очень дорожу ее обществом. И все же до ворот онаидет у самой ноги: а вдруг я про нее забуду? Однако на улицеона гордо задирает пушистый хвост и легкой рысцой бежитвпереди меня - ее танцующая эластичная пробежка объявляетвсе собакам, что Сюзи никого из них не боится, даже когда сней нет Волка II. С на редкость уродливым псом бакалейщика -надеюсь, бакалейщик этой книги не прочтет - она обычнозавязывает короткий флирт. К величайшему неудовольствиюВолка II, Сюзи питает некоторую слабость к этому пятнистомууродцу, она морщит нос и скалит на него блестящие зубы, апотом бежит дальше, по обыкновению рыча на своихмногочисленных врагов за их заборами.Улица еще в глубокой тени, и утоптанная земля холодитбосые ноги, но за железнодорожным мостом, на тропе,спускающейся к реке, ступни тонут в теплой ласковой пыли,которая маленькими облачками взметывается из-под лапбегущей впереди собаки и повисает в неподвижном воздухе.Весело звенят кузнечики и цикады, а на дереве у воды поютиногда и славка-черноголовка. Слава богу, они еще поют!Значит, лето еще только-только началось! Наш путь лежитчерез свежескошенный луг, и Сюзи сворачивает с тропки,потому что тут всегда можно со вкусом "помышковать". Еерысца сменяется своеобразной подпрыгивающей походкой нанегнущихся лапах. Голову она держит высоко, весь ее видвыдает радостное возбуждение, и хвост опущен и вытянут надсамой землей. В эту минуту она больше всего напоминаетголубого песца выше средней упитанности. Внезапно словновысвобождается пружина, и Сюзи описывает в воздухе дугувысотой в метр и длинной в два. Когда она приземляется,вытянув вперед и сведя вместе передние лапы, томолниеносно кусает что-то в низкой траве. Громко фыркая,она ввинчивает нос в землю, а потом поднимает голову ивопросительно смотрит на меня, помахивая хвостом, - мышьускользнула. Сюзи, несомненно, полна стыда, потому что еевеликолепный прыжок на мышь оказался безрезультатным, нозато как она гордится, когда успевает схватить добычу! Наэтот раз она продолжает выслеживать свою дичь, однакочетыре новых прыжка опять оказываются бесплодными. Полевкипоразительно быстры и подвижны. Но вот маленькая чау-чаупролетает по воздуху, как резиновый мяч, и, когда ее лапыкасаются земли, раздается пронзительный отчаянный писк.Сюзи кусает, затем быстро резким движением подбрасывает то,что кусала, и маленькое серое тельце описывает в воздухедугу. Сюзи - тоже, но более широкую. Оттянув губы, онанесколько раз щелкает зубами, а потом берет одними резцамичто-то, что пищит и бьется в траве. Затем Сюзиоборачивается ко мне и предъявляет для моего обозрениябольшую, жирную, сильно помятую мышь, которую держит вчелюстях. Я осыпаю ее похвалами и провозглашаю, что она -могучий и грозный зверь, к которому все должны относится свеличайшим трепетом. Мне жако полевку, но ведь с ней я небыл лично знаком, а Сюзи - мой ближайший друг, и мнеположено радоваться ее успехам. Тем не менее у менястановится легче на душе, когда она съедает полевку, чтооправдывает ее поступок, поскольку охота ради еды - законноеправо животного. Сначала она слегка жует мышь, превращая еев плотный бесформенный комочек, потом вбирает глубже впасть и проглатывает. Больше мышковать ей пока не хочется, иона показывает мне, что мы можем идти дальше.Тропка приводит нас к реке, где я раздеваюсь и прячуодежду вместе с сачком и банкой. Отсюда наш путь лежит постарому бечевнику - в прежние времена тут шли лошадиныеупряжки, тащившие баржи, но теперь бечевник совсем зарос, иузенькая тропка вьется среди зарослей высокого кустарник, вгуще которого, увы, прячется крапива и колючая ежевика, такчто приходится обеими руками оберегать тело от ожогов ицарапин. В этой травянистой чащобе стоит невыносимаядухота, и Сюзи с пыхтением бредет за мной, апатично незамечая охотничьих соблазнов, таящихся по сторонам. Мнепонятна ее вялость, потому что я сам обливаюсь потом, и я ссочувствием поглядывают на ее густую шерсть. Наконец мыдобираемся до места, где я наметил переплыть Дуная. Вода вреке стоит низко, и сначала мы идем по длинной галечнойкосе. Я осторожно ступаю по камешкам, а Сюзи убегает вперед,забирается в воду и ложится, так что над поверхностьювиднеется только ее голова - странный маленький треугольникна фоне речных просторов.Когда я вхожу в воду, Сюзи подбирается к самой моейсине, тихонько повизгивая, - ей еще не доводилосьпереплывать Дунай, и его ширина преисполняет ее дурнымипредчувствиями. Я стараюсь успокоить ее и делаю несколькошагов вперед. Мне вода пока доходит только до колен, ноСюзи уже приходится плыть, и ее начинает быстро сноситьтечением. Поэтому я тоже пускаюсь вплавь, хотя мне тутмелковато, но теперь я двигаюсь наравне с ней, и, больше нетревожась, она трудолюбиво работает лапами рядом со мной.Собака, которая плывет рядом с хозяином, проявляет немалыйум. Многие собаки никак не могут сообразить, что плывущийчеловек не сохраняет вертикальной позы, в которой онипривыкли его видеть, и в результате, стараясь держатьсяпоближе, к его голове, они жестоко царапают ему лапамиспину.А вот Сюзи сразу поняла, что в воде человек принимаетгоризонтальное положение, и она внимательно следит за тем,чтобы не подплыть ко мне сзади слишком близко. Ширина реки ибыстрота течения ее нервируют, и она держится совсем рядомсо мной. Потом ее тревога настолько возрастает, что онавысокого поднимается из воды и оглядывается на берег,который мы только что покинули. Я опасаюсь, что она можетповернуть назад, но Сюзи занимает прежнюю позицию ипродолжает плыть бок о бок со мной. Вскоре возникает новаятрудность: возбуждение и желание как можно скорее пересечьогромную реку в ней так сильны, что она начинает меняобгонять. Я изо всех сил стараюсь не отстать, но это мне неудается, и Сюзи вновь уплывает вперед - только для того,чтобы тут же оглянуться и поспешить назад ко мне. Аповернувшись мордой к родному берегу, она в любой моментможет поплыть туда, бросив меня, так как для встревоженногоживотного дом обладает особой притягательной силой. Да ивообще собакам, когда они плывут, трудно менятьнаправление, а потому я испытываю значительное облегчение,уговорив ее снова повернуть в нужную сторону, и прилагаювсе усилия, чтобы не отстать от нее и сразу же пресечь еепопытку плыть назад. То, что мои слова, похвалы и поощренияей понятны и воздействуют на нее, лишний раз доказываетмне, насколько ее интеллект превосходит средний собачийуровень.Мы приближаемся к песчаному откосу, гораздо болеекрутому, чем на том берегу. Сюзи обогнала меня на несколькометров, и, когда она делает первые шаги по суше, я замечаю,что она заметно покачивается. Эта легкая, длящаяся несколькосекунд потеря равновесия, которую я сам испытывал последолгого пребывания в воде, знакома многим пловцам. Однакоподходящего физиологического объяснения для нее я ненахожу. Мне довольно часто приходилось наблюдать этуреакцию у собак, но ни разу она не была столь ярковыражена, как у Сюзи в тот день. Во всяком случае, сутомлением она никак не связана - это Сюзи немедленно мнедоказывает, бурно радуясь, что мы одолели реку. Она ввосторге описывает вокруг меня быстрые восьмерки, а затемпритаскивает мне палку, и мы затеваем игру - я бросаюпалку, а она приносит ее назад. Когда ей надоедает эторазвлечение, она опрометью кидается к трясогузке, котораясидит на берегу метрах в пятидесяти от нас. Нет, Сюзи ненастолько наивна, чтобы надеяться поймать эту птичку,но она прекрасно знает, что трясогузки имеют обыкновение,пролетев десяток метров, снова садиться, а потому с нимиприятно поиграть в охоту.Меня радует веселое настроение моей маленькойприятельницы, так как отсюда следует, что она и впредьбудет сопровождать меня в этих плаваниях через Дунай. И ястараюсь всячески вознаградить ее за первое удачноефорсирование реки, а для этого нет способа лучше, чемотправится с ней в длинную прогулку по восхитительномуречному берегу, сохраняющему какую-то первозданную дикость.Гуляя там с четвероногим другом, можно узнать многолюбопытного, особенно если следовать не своим, а еговкусам и наклонностям.Сначала мы идем вверх по течению у самого края воды,затем огибаем маленькую старицу, у нижнего конца глубокую ипрозрачную. Дальше она превращается в цепь крохотных озер,все более и более мелких. В подобных старицах есть что-тотропическое: крутые, в буйных зарослях берега, почтивертикально уходящие в воду, окружены настоящимботаническим садом - высокие ивы, тополя, дубы заплетенылозами дикого винограда, напоминающими лианы; да и типичныеобитатели таких мест - зимородки и иволги - принадлежат ксемействам птиц, большинство которых составляют тропическиевиды. Вода заросла всевозможной болотной растительностью.Тропической кажется и влажная жара, повисшая над этимиджунглями в миниатюре, - вынести ее с достоинством способентолько нагой человек, который то и дело окунается в воду.И в заключение признаемся, что созданию тропической иллюзиив немалой степени способствуют малярийные комары имногочисленные слепни.На широкой полосе ила, окаймляющей старицу, можноувидеть следы разных речных жителей, словно запечатленные вгипсе. Их визитные карточки, отпечатанные в засохшейглине, сохраняются нетронутыми до следующего ливня или донового подъема воды. Кто говорит, будто в придунайскихболотах уже не осталось оленей? Отпечатки копытсвидетельствуют о том, что там бродит еще немало гордыхкрасавцев, хотя осенью уже не слышно их трубного рева -такими осторожными они стали со времени последней войны,заключительная фаза которой разыгрывалась в этих самыхлесах. Лисы и олени, ондатры и более мелкие грызуны,бесчисленные кулики-перевозчики, фифи и малые зуйкиукрасили высохший ил прихотливыми цепочками своих следов. Аесли эти следы интересны для моих глаз, то насколькоувлекательнее они должны быть для носа моей маленькойчау-чау! она наслаждалась пиршеством запахов, которыенедоступны нам - беднягам, лишенным чутья. Следы оленей еене интересуют, потому что Сюзи, к счастью, не охотница докрупной дичи - страсть к мышкованию заслоняет от нее всеостальное.Но запах ондатры - совсем другое дело! Держа нос у самойземли и косо вытянув хвост, она выслеживает этого грызуна досамой его норы, которая после понижения уровня Дунаяоказалась над водой. Сюзи сует нос в отверстие, жадновдыхая упоительный запах дичи, и даже начинает разрыватьнору - занятие это совершенно безнадежно, но я невмешиваюсь, чтобы не портить ей удовольствия. Я лежу,распластавшись на животе в мелкой теплой водичке, подставляяспину палящему солнцу, и вовсе не тороплюсь идти дальше.Наконец Сюзи поворачивает в мою стороны облепленную землейморду. Виляя хвостом и тяжело дыша, она идет ко мне и сглубоким вздохом ложится в воду рядом. Так мы лежим околочаса, а потом Сюзи встает и просит, чтобы мы пошли дальше.Мы продолжаем путь вдоль почти уже совсем сухой старицы,обходим пригорок и оказываемся у очередного озерца, надкоторым, не подозревая о нашем приближении - ветер дует внашу сторону, - сидит огромная ондатра, превосходящая самыесмелые мечты Сюзи, гигантская богоподобная крыса, крысанеслыханной величины. Сюзи застывает как статуя, и я тоже.Затем медленно, точно хамелеон, шаг за шагом она начинаетподкрадываться к сказочному зверю. Ей удается подобраться ккрысе на удивление близко - пройдена уже половинарасстояния, которое нас разделяет. И ведь всегда есть шанс,что ошеломленная неожиданностью крыса прыгнет вполувысохшее озерцо, из которого нет выхода. Нора же ее,вероятно, находится там, куда вода доходила прежде, внескольких метрах от того места, где она сидит. Но янедооценил этой крысы. Внезапно она замечает собаку имолнией бросается вверх по склону, а Сюзи мчится за ней.Она настолько сообразительна, что не пробует догнать крысу,а старается отрезать ее от норы. И в этот миг Сюзи издаетстрастный вопль, какой лишь очень редко вырывается изсобачьей груди. Возможно, не растрать она энергии на этотвопль, ей удалось бы схватить крысу, потому что ихразделяет всего полтора метра, когда та исчезает вспасительной норе.Полагая, что Сюзи примется разрывать вход в нору, яложусь в теплую грязь, но маленькая чау-чау только свожделением обнюхивает его, а потом разочарованноотворачивается и присоединяется ко мне. Как и я, оначувствует, что день достиг своей кульминации: поет иволга,квакают лягушки: а огромные стрекозы, сухо треща крыльями,гоняются за терзающими нас слепнями. Доброй охоты им! Мыпродолжаем лежать так до вечера, и я предаюсь такомубездумному покою, что со мной не сравни