Ведущий «Авторской программы Сергея Доренко», главный продюсер Дирекции информационных программ ОРТ (1998–2000)

— Для вас самого 1999 год — главное, что с вами случилось?

— В 1999 году я с гигантским интересом работал, тем более что я был невероятно обижен лично, потому что меня травили до этого. Примаков–Лужков, меня травили вместе они. В 1998 году я был директором информации Первого канала и вел программу «Время» ежедневную — и меня последовательно выгнали отовсюду. Начался же кризис страшный, люди без денег, ко мне подходят Березовский с Бадри (Патаркацишвили, партнер Березовского. — Прим. ред.) вдвоем и говорят: «Старик, ты понимаешь, что у людей нет зарплаты?» Я говорю: «Понимаю». «Но ты понимаешь, что нам через Примакова надо получить 100 миллионов долларов на канал?» — «Понимаю, но что я должен сделать?» — «Ну ты уйди тихо — и все, тогда у людей будет зарплата». Первый транш 20 миллионов, я ухожу с директора информации и из ведущих программы «Время». Сажаю эту, Андрееву, на свое место — она сидит до сих пор на нем. И начинаю делать еженедельную аналитическую программу, как я ее раньше делал когда-то. Январь, второй транш. 20 миллионов долларов и вопрос от Примакова: а почему у вас Доренко-то на канале? И мне тогда говорят: «Уйди вообще в жопу, вообще уйди». Хорошо, но за кадром я могу работать? Люди мои все, 500 человек, и они получают зарплату, и я вижу, что я правильно жертвую ради народа. Я за кадром, сидит парень, читает мои тексты. Третий транш в марте или в феврале, мне говорят: «Слушай, старичок, ты не мог бы из России вообще убыть? Вот ты какой-то такой квадратный, мы тебя в коробку и так кладем, и так, но никак не получается, а ребята сказали тебя убрать». Начинается уголовное преследование мое по поводу того, что я недоплатил налоги. Всех моих друзей, подруг жены таскают в налоговую полицию и спрашивают: «Как он живет? А день рождения он как праздновал? А на какой машине ездит?» Потом меня вызывают. «Ну как ты праздновал?» — «Никак». — «А как ты жил?» — «Ну вот я хожу в сраной майке и в сраных джинсах, так и живу». — «А машина?» — «Nissan, да и он-то не мой». — «А чей?» — «А Ромы Абрамовича, на Сибнефти числится». Они мне говорят: «Ага, вот здесь-то ты получил машину в пользование, как если бы это был дар услугой, а 13 процентов ты заплатил?» Нет, говорю, я не знал, но я заплачу, время еще есть до 1 мая, спасибо, что наколку дали. И, конечно, я валю в Штаты, и, конечно, я через две недели возвращаюсь, потому что мне трудно там, в Штатах.

— А вы там что делали?

— Да ничего не делал. Сидел у бассейна, смотрел, как вишни цветут, и друг мой Мишка выходит и говорит: «Ну че, иньжоишь свою лайф?» Я говорю: «Мишань, что-то не очень».

— И в сентябре вы вернулись в эфир.

— Сюда-то я вернулся в мае. Допросы продолжаются эти дурацкие, каких-то моих бывших бухгалтеров допрашивают. Потом меня вызывает офицер Кормилицын и говорит: «Сергей Леонидович, знаете, вы переплатили налоги. Как вам вернуть переплаченное, в кассе или зачетом в следующие налоги?» Я говорю: зачетом в следующие налоги, до свидания, я пошел, идите в жопу. И все — я никто и звать меня никак, я нигде не работаю. И меня приглашает Гусинский. И я могу развернуть судьбу медиа.

— Судьбу страны, я бы сказал.

— Ну может быть. Меня приглашают Гусинский и Добродеев, туда, к Гусю, в книжку сэвовскую (здание на Новом Арбате, где располагался офис Гусинского. — Прим. ред.). Добродеев говорит: «Давай ты будешь делать «Итоги», но только экономические». При этом Боря (Березовский. — Прим. ред.) ничего мне не говорит, Первый канал про меня забыл, им надо еще какой-то транш получать. А ведь уже нет Примуса (Примаков был уволен с поста премьер-министра 12 мая 1999 года. — Прим. ред.), но надо сказать, что в то время ведь нет и Бори! Его уже слили. Это мало кто понимает, но Борю слили еще в 1998 году. Все его друзья, все его партнеры так обрадовались, что Примус против него открыл дело, и все поняли — Рома (Абрамович. — Прим. ред.) понял, что можно забрать бизнес и так далее. Все были happy абсолютно, Таня–Валя (Юмашевы. — Прим. ред.) были абсолютно счастливы, все были счастливы, потому что Боря — антисистемный такой элемент, он странный, он все время что-то шебуршит, шебуршит, шебуршит…

— Вы дружили?

— Как сказать — дружили, дружили.

— А сейчас не дружите?

— А сейчас у меня нет времени дружить. Он странный человек. Когда он не платит зарплату и рассказывает, как он покупает новый самолет за 30 миллионов долларов, и ты говоришь ему в лицо: «Боренька, это я! Ты помнишь, что у тебя серьезные долги по зарплате? Я не говорю о каких-то отдельных гонорарах, по зарплате долги, алло! А ты рассказываешь мне, как ты покупаешь новый самолет за 30 миллионов долларов. И еще яхту ставишь на стапеля. Я должен что делать? Прыгать вокруг тебя с восторгом? Или испытывать ненависть, вот как ты думаешь?» А он обижается: «Ну я хотел поделиться радостью, мы же друзья». Ну как — мы друзья? Ну да, мы друзья, но он ребенок.

— И его слили в 1998 году.

— Слили! Как только Примус начал давить Борю, все его слили, все. Думают, что Путин свалил Борю — нет, нет. Примус, сентябрь 1998 года. В январе открывают дело против Бори. В феврале Путин приходит с букетом на день рождения Лены, жены Березовского, зная, что открыто дело, и зная, что Примус следит. Меня в это время отправляют в Штаты, сливают по полной, но я все равно возвращаюсь упрямо под все допросы, как додик, как Ходор — Ходор, правда, не думал, что он сядет на 13 лет, он думал, что он сядет на месяц; ну и я так думал — сяду на месяц. Я вообще не сел в результате, повезло.

Так вот, летом Степашин идет, и потом начинается ситуация паники, когда Таня–Валя заявили, что Степашин ведет закулисные переговоры с Лужковым и сдает папу. Неизвестно, правда это или нет, но они верят в это, и сама вера становится фактом. Что делать? Всем кранты с высшей очевидностью. Все губернаторы стоят в очереди на прием к Лужкову. Он делит посты в будущем правительстве. Он делит страну. Степашин пасется вокруг Лужка, все пасутся вокруг Лужка. И в Кремле начинается дикая паника, Кремль понимает, что земли под ним нет, что он висит в воздухе. Мне насрать, я их ненавижу со всей своей пролетарской ненавистью, а Лужка тем более, потому что он меня преследует. Гусь меня зовет к себе в июне — а Гусь-то победитель, а мы растоптаны, пьяный папа где-то валяется в Барвихе, и все, Степашин с ними. Я Гусю говорю: «Володя, дай подумать. Я разочарован, мне не хочется к вам идти — вы с этой падалью, эта падаль меня бьет. Подождите немножко, я погуляю, оклемаюсь». И я толкусь, работы нет, ничего нет, перебиваюсь как-то. В августе прискакивает Боря: «Старик, старик, скорее! Старик, мы всех трахнем!» Я говорю: «Ну пожалуйста, я-то тут при чем?» Он: «Ты в команде». Я говорю: «Боря, только давай изменим одну позицию. Позиция простая — мы идем на смерть, физическую. Чтобы было понятно — эти люди будут стрелять, Россия стоит дорого, во всяком случае — дороже, чем жизнь пары м…даков, нас грохнут». Поэтому, говорю, дело простое — эмиграция или проигрыш со смертью, у меня другого нет варианта. Он говорит: «Ну так ты что решил?» Я решил, что я не еду в эмиграцию и выбираю расстрел на Красной площади, пошли. И он бежит куда-то, звонит Тане–Вале, опять всем мешает — а его же уже слили, и он же уже пошел в жопу, и все так счастливы были без него.

 

— Слили, но канал-то его.

— Ну как его, папин канал по существу. И вот паника, и он возникает, как какой-то сперматозоид посреди вагины, и начинает кричать, что он тут, конечно, один остался, но он козырной. Носится по этой вагине взад-вперед, крича, что звать его Березовский. А все остальные такие мальца притухшие, и я в том числе, но я гибельно притухший, я такой как бы Остап Бульба: «А я хочу на смерть!» А он бегает, у него одно слово: «Всех вые…ем». Я говорю: «Боря, ну можно обосновать?» А он: «Мы всех вые…ем. Ничего не обосную, но мы всех вые…ем». Ну чокнутый. И я начинаю эту программу, знакомлюсь с Путиным. Первые его слова были: «А вы знаете, что в нашей организации вас не очень любят?»

— За скандал с Литвиненко?

— Не с Литвиненко, с Гусаком, начальником его отдела. Литвиненко — мартышка, больная мартышка. И Путин говорит: «У нас в организации вас не очень любят». Я ему отвечаю: «Владимир Владимирович, организация ваша теперь называется Россия, и вот в ней меня очень любят». В 1998 году весной у меня рейтинг доверия в Тюменской области выше, чем у Русской православной церкви. Поэтому давайте про организацию уже не будем, о России надо говорить.

— «Полно ребячиться, ступайте царствовать».

— Ну да. Ну и пошли дальше. Дальше мне Лужков уже сам помогал, потому что он реагировать начал. И Примаков. Примаков звонил Киселеву: «Евгений Алексеевич, вы видели программу Доренко? Я вам сейчас расскажу!» Представляете, да? Премьер-министр, пусть бывший, рассказывает ведущему мою программу — твою мать, вот дожили-то! Реально неопытные люди, не умеют. Лужков кричал, что он срать не сядет на один гектар с Доренко, — это неправильно, ну нельзя себя сравнивать с журналистом. Журналист в принципе — цзян-ху в Древнем Китае, внесословный элемент. Журналисты, актеры, бандиты — люди рек и озер. Они не приписаны ни к чему, ни к какому месту. Они не платят налогов, они не несут повинностей, но зато любой может их убить, потому что они никто. Как может политик, визирь связаться с цзян-ху? Не может никогда, это глупость!

— А давайте прокрутим вперед и вспомним уже из раннепутинского времени, вы сами много рассказывали: как Путин вам сказал, что со вторым сроком у него проблем не будет, еще одна маленькая победоносная война — и все.

— А сейчас я с ним дружу и ничего не буду говорить такого. Про Путина я вам расскажу другое свое воспоминание тогдашнее. Мы с ним подолгу, конечно, болтали, у нас было для этого время. И мой был призыв, и вопль, и писк, и визг, и что хочешь: разбомбить Чечню. Я говорил Путину: «Быстро надо входить, Владимир Владимирович, умоляю, пожалуйста, ну хотя бы по Тереку, Наурский и Шелковской районы заберем». И он так улыбался, глаз у него лучился, и он мне говорил: «А вы собираетесь это сказать в программе?» Я говорил: «Я? Собираюсь? Да я ору об этом, ору! Снарядов не жалеть, залить напалмом, сжечь на хер до грузинской границы, я ору об этом в каждом эфире. До реки хотя бы заходите!» Я человек, выросший в гарнизонах. Если спрашивать, какой политической партии я придерживаюсь — ответ простой: русское офицерство. Я не мог летать, потому что у меня со зрением не все в порядке, иначе я бы был летчиком, боевым летчиком, как мой батя, но не мог, потому что у меня астигматизм и еще что-то. Я бы был отцом своим, но я не мог. Поэтому я не люблю этих шестидесятников всех говенных московских. Все по-простому, говорю же. Бить, бить, бить и добить. Предательства надоели, девяносто четвертый и девяносто шестой год, предательство на предательстве, Владимир Владимирович, дайте слово, что вы не такой. Я к нему с этим приставал, все время приставал. Я сам в окопах был и, что важно, никогда там не видел никого — ни Женю Киселева, ни кого-то еще. Когда ногу оторвало Басаеву, мы с Казанцевым разбирали, как он придумал хитро, он же слил через предателя в штабе фальшивый план. И Басаев знал, что этот коридор не прикрыт. Казанцев мне говорит: «Ну, жалко, что не убили, но пойдем, выпьем хоть за ногу». Я первый гражданский человек, который после боев вышел на площадь Минутка, делал стенд-ап. Я же и погорел из-за офицеров — программа о «Курске». Меня слили, и я думаю, что слил не Путин. А я дурак, надо было ему позвонить.

— Как раз в те времена, когда вы уже поссорились с Путиным, вы вспоминали, будто сказали ему: «Я буду не в вашей команде, а со своими телезрителями». Это правда?

— Я сказал простую вещь: «Владимир Владимирович, мы наедине с вами контачим, чего нам с вами не хватает? Какая на хер команда, я не умею быть в команде. Вы меня введите в любое помещение и скажите — вот это твоя команда. Первое, что я буду делать, — буду их ненавидеть». Я одиночка, батя мой пилот, мы никогда сапогами не были, мы не сапоги, мы строем не ходим, я не понимаю команды никакой. Я китайщиной уже начинал заниматься и уже выбрал себе: я Cюань-у, темный воин. Он приходит всегда один, всегда ночью, всегда в черном, всегда с севера, всегда убивает, всегда уходит на север до рассвета. Я один! Я не понимаю, что мне делать, какие команды. Я их ненавижу сразу; можно, я уничтожу вашу команду?

— Но ведь все равно за «Курск» на вас прежде всего Путин обиделся.

— Нет, Волошину все доложили, что я выбился из подчинения.

— Но в итоге обиделся Путин?

— Нет, просто ему доложили, что я сошел с ума, меня понесло и я предатель. Навешали, что я каких-то проституток нанимал, чтоб они изображали вдов «Курска». Девчонки, вдовы были одеты в легкие ситцевые платья. У них нет траурных нарядов. У жены офицера, я это знаю по гарнизонам, никогда не было никаких траурных нарядов. Хотел бы я увидеть мою мать, которая бы ездила с траурными нарядами нарочно на случай, если батя погибнет, — ну что это такое, дурка полная. А русская девка с юга в этом возрасте — как она одевается? Она одевается в короткое ситцевое платьишко, в которых их и сняли, когда они ехали, плача. И это сочли предательством — ну хорошо, значит так.

— С Путиным вы с тех пор не виделись?

— Нет, нет. От меня шарахались все, как от больного. Это был страшный период — со мной разговаривали шепотом. Со мной, помню, Йордан Боря встречался в кафе на втором этаже: надо было так зайти, чтобы никто не видел, что он со мной виделся, этаж этот отсекали. Я такого вообще не видел никогда!

— Йордан хотел вас взять к себе на НТВ?

— Он сказал: «Я пойду говорить». Еще Саша Любимов (тогда первый заместитель гендиректора ОРТ. — Прим. ред.) говорил: «Старик, надо тебя вернуть любыми силами, вот приезжай на остров (реалити-шоу ОРТ «Последний герой». — Прим. ред.), на этом острове ты должен есть тараканов, жить с девками с какими-то. Я говорю: «Сань, я до такой степени еще не дошел. Я гордый, я не хочу через тараканов въезжать на Первый канал».

— Вы же тогда на ОРТ не работали, программу канал у вас покупал?

— Да ОРТ ее делало, но поскольку у Кости (Эрнста. — Прим. ред.) были сложнодружественные отношения с московским правительством по поводу, кажется, ресторана «Пушкин», Костя предпочел писать в титрах, что программа делается по заказу канала. Но реально я был его замом. Костя мне сказал — напишу, что по заказу. Зачем? Чтобы не нервировать. А что нервировать, все ведь уже понятно — оторвут бошку, оторвут яйца, все оторвут. Приходил, по словам Бори, Музыкантский (тогда префект ЦАО. — Прим. ред.), за шесть моих программ до выборов, предлагал деньги, чтобы я уехал просто на 6 недель. Уже после того как я отпилил ногу Примакову. На самом деле мы просто показали операцию у женщины, все очень интеллигентно. Вы хотите чего? Старый гамадрил всем надоел? Да. Мне тоже, мне тоже. Давайте снимем старого гамадрила? Давайте. А кого вы предлагаете? Вы предлагаете нам такого же старого гамадрила. Этот старый гамадрил в июне в Швейцарии делает операцию. Какую? Вот такую! Мы просто показали: вы хотите снять больного и поставить здорового, но давайте разберемся, какой ваш здоровый. А если он нездоровый, тогда чего вы его нам ставите? Давайте поставим спортсмена, у нас же есть спортсмен. Роскошный спортсмен. Уже было дзюдо и все на свете.

— Примаков — это вопрос жизни и смерти для вас, как вы говорите. А «Геи за Явлинского»? Это ведь точно был не вопрос жизни и смерти.

— У меня этого не было, это было в программе «Время» у Кошкаревой (Татьяна Кошкарева — директор информационного вещания ОРТ. — Прим. ред.). Костя (Эрнст. — Прим. ред.) молодец, это очень важно не забыть любым историкам прессы, что Костя встал и вышел с гневом. Это абсолютно красит Костю. Он сделал в своей жизни много интересного в сфере шоу, но мало кто знает о том, что он сделал несколько очень ярких, мужественных поступков по совести. Выборы в 2000 году были 26 марта, это воскресенье, а 22-го, в среду, было заседание у Волошина в Кремле. По средам сидели всегда, еще с Чубайса, с 1996 года. И был Костя, и была приглашена Кошкарева. И кто-то говорит: «Надо сделать так, чтобы пидорасы были за Явлинского». И все так: «Ну как-то, наверное, Костя, это тебе, потому что у тебя более народный канал». И Костя встает — а это реально могло стоить ему карьеры! — и говорит: «Мой. Канал. Этого. Делать. Не. Будет». Разворачивается жопой к ним и хлопает дверью. Встает Кошкарева (или даже не встает): «Мои ребята это сделают». То есть программа «Время». Типа Костя пошел в жопу. Потом меня Путин спрашивал: «Вот Костя, как он, чей он?» И я ему сказал, помня об этом поступке: Костя охренительный, Костя правильный чувак. Я мог бы сказать: Костю в жопу, я сяду. И я б сел. Но я сказал: он охренительный. И когда Костя меня выгонял потом, он подошел к двери и шепотом сказал: «Nothing personal». То есть дал понять, что это не он и что у нас нормальные отношения. Костя в какие-то ключевые моменты взвивается от ощущения неправды и поступает совсем правильно, молодец. А какие-то отдает.

— А с Музыкантским чем закончилось?

— Так вот, приезжал Музыкантский и говорил Боре: «Вот 150 миллионов долларов, и Доренко на 6 недель уезжает». 150 миллионов долларов! Боря гордо ответил: «Россия стоит дороже». Боря мне это рассказывал уже после выборов, и я ему говорил: «Да даже за 75 я бы уехал в Парагвай, в жопу от вас, так вы мне надоели все ужасно. Пускай Музыкантский ко мне зайдет». А уже поздно было, дело было сделано. Сука, не надо мне 150, братцы, мне бы и 75 хватило.

— Кстати, какая у вас тогда была зарплата?

— Зарплата была большая, но зарплата была всегда сопоставима с топом по цеху. Я не хочу называть цифру, потому что есть люди, которые до сих пор получают меньше, для них это может быть огорчительно. Я о зарплате всегда говорил очень просто. Люди, которые зовут меня на работу, спрашивают: сколько ты хочешь получать? Я говорю: «Ребята, сколько у вас получает топ в этой сфере?» Вот в этой сфере топ получает Х долларов. Я говорю: о'кей, мне Х + 1 доллар. Почему? Потому что я лучше. Я точно лучше.

— И кто был топ в этой сфере? Киселев, но он же рейсовыми самолетами не летал — только джетами. Вы получали на один доллар больше Киселева?

— Ну почему только Киселев? Познер еще. Но я лучше, я не сомневаюсь. Дальше — ребята, мне деньги не нужны, я их не трачу. Эти джинсы, которые на мне, им уже лет двадцать, ну или, хорошо, десять. Мне негде тратить.

— Писали про ваш дом в Испании.

— У меня квартира в Минске есть одна. Дома в Испании никогда не было. Была яхта, тунцелов, я покупал его, потом продал и купил дом в Подмосковье. Вот и весь мой разговор. А вот слухи о том, что я очень дорого стою, я всегда распускал. Всегда. Это, я считаю, правильная маркетологическая тема. Захожу к Гусю, он мне говорит: я тебе буду платить 240 тысяч долларов в год. Мой ответ: «Володенька, а хочешь, я тебе буду платить 240 тысяч долларов в год? За то, чтобы ты просто прекратил меня смешить». И ухожу. Я сдаться за 240 тысяч могу в любую секунду. Но я думаю, что если я его пошлю, то он накинет, потому что я unique и здесь важно чуть-чуть поиграть — это же рынок, кобылу продаешь. Он говорит: 240. Почему? А потому что я плачу столько Киселеву. Я говорю: Киселеву ты до хера больше платишь. Ты оплачиваешь ему много-много-много всяких бонусов, много всяких самолетов, много всего всякого. Так что это уже не 240, а 360. Теперь смотри, старичок, сюда. Я тебе делаю час. Ты за каждый мой час получаешь 100 тысяч. Умножь на четыре недели. Умножаем на десять, пускай, месяцев. Получаем 4 миллиона. Из них ты мне платишь 240 тысяч. Ты серьезный мужчина? Что это? Я что, таджик? Не хочешь — не надо: я сам заплачу тебе 240, чтобы ты отстал. Телевидение такая сфера, на радио совершенно все на порядки ниже. Сейчас (на радио РСН. — Прим. ред.) меня слушают 300 тысяч мальчишек и девчонок за своими рулями. Я могу их сравнить с 50 миллионами зрителей, среди которых комбайнер Федя Жопкин какой-нибудь? Он меня сейчас не видит — ну и хорошо. 200 человек понимают, кто я. Остальные ничего не понимают. Меня слушают 300 тысяч человек. Вы говорите — надо больше? Никогда!

— Вообще как это выглядит: вы несколько лет были буквально под запретом, потом вас стали пускать на «Эхо» иногда…

— Да, «Эхо» — это прорыв, и я считаю, что Венедиктов великий.

—...И потом, спустя годы, вам позволяют прийти на «Русскую службу новостей», и это такое УДО, и вы теперь такой человек, который будет готов, скажем, мочить Навального.

— Навальный — интересный перец, но он царь горы. Я не сектант. Я не принадлежу к секте хороших. Мое дело — Навального трахнуть, а его дело — стать царем. А что, я должен ему поддакивать?

— Одно дело — вам его трахнуть, и другое — вам звонит Сурков и просит трахнуть. Такие вещи чувствуются очень.

— Я вижусь с Сурковым самое редкое раз в месяц. Он ни разу не сказал слово «Навальный». Вообще ни разу, клянусь. Обычно как: я рассказываю ему что-нибудь охренительное, он рассказывает мне что-нибудь охренительное, потом я говорю, слушай, вид у тебя уставший. Он говорит, да и у тебя уставший. Ну и в смысле аппаратных игр — я в приемной засветился, меня человек пять видели, до хрена сделано, расползаемся. Зайти к Славе… Фишка в том, чтобы в приемной посидеть, желательно дольше. Один зашел, второй зашел, поздоровались, потом группа людей вышла, группа зашла, а я сижу, пью минеральную воду. Потом я захожу к Славе, говорю: все, дело сделано, меня 50 пидорасов видели у тебя в приемной, достаточно, я пошел. Человек не может быть использован механически для всего. Есть какие-то вещи, которые я говорил на «Эхе» и сейчас продолжаю. Что Немцов — кудлатый пудель, я это и тогда говорил, и сейчас.

— Ради бога, но свой антипутинский роман «2008» вы бы вряд ли сейчас опубликовали.

— Нет. И объясню: в романе «2008» очень много личной обиды. Я его не отзываю, я не считаю, что я был неправ, я был абсолютно прав. Там очень много личной обиды. Боль прошла. Понимание есть, что Путина проинформировали обо мне и он кивнул, он не принимал обо мне решения. Волошин проинформировал. Волошин меня слил, Волошин.

— Очень удобно. Теперь Волошин — такой символ чего-то либерального и почти антипутинского, поэтому вы безбоязненно не любите Волошина.

— Не настолько он символ. Но разве я не делал такого на «Эхе»? Когда я был на «Эхе», я хоть слово по-другому сказал? Как я долбал либералов, так я их и долбаю.

— Я помню ваш текст про революцию после Майдана — его другой Доренко писал, не тот, с которым я сейчас говорю.

— Ой, я им и сейчас горжусь и повторю каждое слово.

— Так повторите же.

— Я и повторяю. Буржуазно-демократическая революция — то, в чем нуждается Россия. Но в России, к сожалению, не будет буржуазно-демократической революции. Потому что в России будет архаистическая революция, типа иранской. Поэтому Путин наш президент. Все.

Интервью: Олег Кашин