Главный редактор «Эха Москвы»

— Как вас позвали на «Эхо»?

— В июне 1990 года Горбачев подписал закон о печати, который разрешал негосударственные радиостанции. Моим друзьям, которые работали на госстанциях, опротивело заниматься пропагандой, и они решили создать альтернативу. Прошли регистрацию и получили регистрационный номер один. Было 22 августа. Друзья позвонили мне и сказали: «Ты в Москве? У тебя каникулы? (Я тогда работал школьным учителем.) А ты можешь недельку до 1 сентября вместе с нами потусить?» Я отвечаю: «Радио я не слушаю, знать не знаю, что это такое, вообще не понимаю, как оно работает без проводов. Но приду, почему нет». И пришел. И меня спросили: «Слушай, а у тебя в департаменте образования кто-то есть?» Я ответил: «Да. Начальник департамента, который меня всячески награждал». «А позови его, проведи с ним интервью 29 августа». Я позвал. Это было первое мое интервью на «Эхе».

— Концепция станции с самого начала существовала?

— Это радио возникло как альтернативный информационный поток. Был 1990 год. Вовсю шли процессы в Советском Союзе, которые не освещались центральными органами массовой информации. Буквально через месяц после создания на Президентском совете был поднят вопрос о закрытии вредного радио. Потому что мы были единственными, кто освещал, что в сентябре войска подходят к Москве. И властям пришлось оправдываться, что это они просто урожай пошли собирать. Горбачев возмущался: «Что это за пиратская радиостанция, которая позволяет себе говорить то, что не должна говорить?» Мы тогда сидели на Никольской, в двухстах метрах от кремлевской стены. Это был первый наезд на нас московской власти. Вот так потихонечку мы стали известны.

— А как именно вы это радио поначалу делали? Ведь не было ни людей, ни техники никакой.

— Нас было пять человек. Главный редактор Сережа Корзун, Сережа Бунтман, который занимался информацией, два корреспондента и друзья. Друзей было больше, чем служащих. Люди заходили на огонек рюмку выпить, ну и у микрофона заодно посидеть. Это была такая дружеская команда. Даже я к этому серьезно не относился. На основной работе у меня было по шесть уроков в день. Все изменил сентябрь, когда кто-то из наших корреспондентов ехал по улице и увидел, что танки идут. И это была новость. А через полгода случился Вильнюс. И вот тут выяснилось, что мы, оказывается, к этому профессионально готовы.

— А как так получилось?

— Мы просто много читали в свое время, много знали, ребята слушали зарубежные голоса. Ночью мне позвонил Сережа Бунтман и сказал: «В Вильнюсе стрельба. Давай встретимся». Как сейчас помню эту картину: с трех концов Никольской, со стороны Кремля, со стороны Лубянки и со стороны метро, мы втроем сходимся по раннему снежку — Корзун, Бунтман и я — и сталкиваемся у дверей. Корзун говорит: «Давайте посмотрим, что говорит государственное радио и телевидение». Ничего. А людей у нас не было. Они приходили вечером на два-три часа, а мы встретились в восемь утра. Но мы включаемся. Кто нас слышит — непонятно. И мы вещали практически сутки, не спав. Наш староармейский пульт не был на это рассчитан. Когда я положил руки на него, я обжегся — такой он был раскаленный. Это было испытание на профессионализм на самом деле. Ну а еще через полгода случился путч.

— И как вы работали в путч?

— Меня направили сначала в Моссовет, в штаб сопротивления, а потом в Белый дом. Поскольку я был человеком политически грамотным и начитанным, для меня понять, у кого нужно брать интервью, проблем не составляло. Идет мимо меня известный человек, Лужков, скажем, я его цепляю, у меня микрофон — такая здоровая дура, килограмма четыре он весил, — и кричу: Юрий Михалыч! Поймите, для учителя истории работа с информацией — это тьфу. Когда ко мне люди приходят на интервью, я их классифицирую как своих учеников. Они типажные. Я смотрю на Путина — у меня таких было по два в каждом классе. Так вот, во время путча я сидел в Белом доме двое суток. Не было же мобильников никаких. Мы сидели и тупо — любимое мое слово профессиональное — тупо работали. На третий день я пришел из Белого дома после сумасшедшей ночи. В предбаннике сидит Бунтман и говорит по телефону. Потом мне: «В эфир хочешь?» И протягивает трубку. Оказалось, что у нас вырубили связь с датчиком, но наши инженеры, Левши русские, три провода сюда, два про­вода в зубы — и привязали нас к телефону. То есть мы по телефонной трубке выходили в эфир.

— Когда вы перестали работать в школе?

— До 1998-го я совмещал эти истории постоянно. Я даже в приемной Бориса Ельцина проверял контурные карты по истории у 5-х классов. Нас вызвали к президенту. У меня с собой было 65 контурных карт. Я достаю их прямо в приемной и красным карандашом начинаю водить налево-направо. Мне мои коллеги, которые там сидят, главные редакторы, говорят: «Слушай, давай мы тебе поможем». «Да вы как будто сами в греко-персидских войнах что-то понимаете». — «Так ты дай нам карты, которые ты уже проверил на пятерку, а мы по ним будем проверять». Приемному адъютанту говорю: «Красные карандаши есть?» — «Есть». И вот выходит Борис Николаевич, смотрит на это все и говорит: «Это что?!» Пол засыпан картами, и шесть идиотов красными карандашами чего-то там чиркают. Он долго еще на нас подозрительно косился, думал, наверное, что это какая-то провокация.

— Когда вы стали главным редактором, перед вами какая задача стояла?

— Мы с 1996-го по 1998 год были без главного редактора. Слушаемость «Эха Москвы» в этот момент упала до двух с небольшим процентов рейтинга. И у меня была очень тупая задача — вернуть слушателя. В этот момент мы были уже далеко не одни, была куча конкурентов, интернет начинал набирать обороты. Я решил, что нам нужно конкурировать в основном на поле новостей. Мы окончательно пристрелили все, что называлось дикторством, человек сам делал материал, сам выводил его в эфир своим голосом и сам отвечал за это перед главным редактором. Через три года стало понятно, что на рынке новостей мы не можем конкурировать с интернетом. Поэтому я понял, что надо делать ставку не на новости, а на дискуссии и мнения. Вообще, мы очень быстро избавились от идей, что мы несем какую-то миссию. Мы поняли, что наша задача — снабжать аудиторию теми продуктами, которые мы производим. Мы прачечная в этом смысле.

— В какой момент «Эхо» стало прибыльным?

— В 1994-м стало понятно, что пора прекращать заниматься любительством, надо строить серьезный бизнес. От нас уже многого ждали, но техника была старая, зарплаты маленькие, мы людей на работу нанять не могли. Стали искать инвесторов. И на конечном этапе вышли на две группы. Это были чикагские банкиры Вайнеры — и группа Гусинского, которая только-только НТВ приобрела. Вайнеры давали больше денег, но требовали контроля за редакционной политикой. Гусинский давал меньше, но говорил: «Пусть журналисты выбирают главного редактора». И вот тогда мы решили: нам надо в уставе прописать, что журналисты выбирают главного редактора, а совет акционеров — утверждает. То есть нельзя акционерам назначить главного редактора через голову журналистов — то, что случилось в НТВ. Поэтому пакет был продан Гусинскому. И он выполнил все обязательства.

— Вы же вблизи видели всю историю с разгоном НТВ? Как вы к этому отнеслись?

— Я все в подробностях знал, я участвовал в переговорах, встречался и с Волошиным, и с Путиным. Я понимал, что власть пришла к решению контролировать редакционную политику всех телеканалов и радио. Сначала НТВ, потом ОРТ. И этот процесс национализации скрытой — он был вполне логичен. Так же действовала и налоговая полиция, и суды арбитражные, и прочие. Это было вполне скоординированное, неслучайное действо. Я прекрасно понимал, что это абсолютно политическое решение.

— Были опасения, что вы следующие?

— Были. Но, понимаете, против лома нет приема. Берут в заложники, сажают в тюрьму одного инвестора, второго. Какой у вас есть прием против этого? Никакого. Поэтому я своим говорил: тупо делаем свою работу, придут закрывать — мы об этом узнаем. Это моя задача — думать об этом, а ваша — работать. Я сказал наверху: «Мы не будем лезть в вашу политику, но если будут косяки, мы будем их критиковать». Путин выслушал, результаты — вот они. Мы критикуем.

— Как вам удавалось и удается так быстро находить эксклюзивных комментаторов?

— У меня масса разных связей. И люди, выпивая со мной, в разговорах меня наводят, иногда специально, на ожидаемые новости. Ну, например, когда за 2 дня до дефолта в 1998-м один из тех, кто был в курсе, мне сказал: «Знаешь, ты ребят, которые занимаются экономикой, не отзывай такого-то числа». Естественно, что мы сразу стали думать в этом направлении. Я понял: что бы ни объявили, мне нужно, чтобы в 10.30 утра у меня были комментаторы. И у меня был Сорос — и через три минуты после объявления дефолта в эфире все это комментировал. Готовить такие штуки заранее — в этом и есть главная задача. Правда, я не могу пока получить интервью ни у Медведева, ни у Путина. Я к Путину на каждой официальной пресс-конференции обращаюсь, а он мне говорит: «Я же тебе давал интервью. Про армянские танки».

— Что за интервью?

— Это была замечательная история. Появилась новость, что Борис Ельцин своим указом поручил начальнику Контрольного управления Путину расследовать историю, в которой танки, отправленные на утилизацию в Мурманск, оказались в Армении. И я такой говорю: «О, давайте позовем этого пацана». Звоню в приемную, меня соединяют. Говорю: «Здравствуйте, вот я Алексей Венедиктов, ведущий «Эха Москвы», а можно переговорить с Владимиром Владимировичем?» Он берет трубку. «Владимир Владимирович, вот так и так». — «Ну вы же понимаете, что я всего не смогу сказать. У меня только поручение». Я говорю: «Все равно — расскажете о смысле поручения». — «Хорошо, диктуйте адрес». И он приехал. Такой нормальный пацан, не чинился, пальцы не показывал. И вот теперь из-за этого я не могу получить второе интервью. Как бы из-за этого.

— Понятно ведь, что информация попадает к вам не только официальным путем...

— Была у нас одна история — мы украли медицинскую карту Ельцина перед операцией. На самом деле случайно получилось, что у одного из моих корреспондентов был роман с одной из держателей этой карты. Накануне я получил информацию, что на следующий день в семь утра Ельцин будет прооперирован. Я звоню в приемную Ястржембского, прошу соединить. Мне говорят, что он на совещании. Я говорю: «Тогда передайте ему, что через 52 минуты будет выдана следующая информация, запишите, пожалуйста. «Завтра в 7 утра Борису Ельцину будет сделана операция». Через две минуты Сергей мне перезванивает и говорит «Я прошу тебя только время не объявлять, мало ли, как пойдет эта операция». Я ответил: «Хорошо. Пресс-секретарь подтверждает мне, что операция будет завтра, и я получаю первый вопрос на пресс-конференции хирурга». Так и договорились.

— В 2001 году вы перешли к Газпрому. Что изменилось?

— Ничего. Получилось так, что реально моим акционером стал Владимир Путин, а не Газпром. Мне было сказано: «Твой акционер сидит в Кремле. Вы нам даете прибыль, а все вопросы организационной политики — это не к нам». С Владимиром Владимировичем у нас был разговор в августе 2000 года, и он мне внятно сказал, что за то, что происходит на радиостанции, отвечает главный редактор. Но они ведь тоже понимают, что, для того чтобы все работало, у «Эха» должна быть нормальная репутация. Ну не придет Хиллари Клинтон или Барак Обама на газпромовскую радиостанцию. А вот на радиостанцию, которая независима от акционеров и от государства, — придет. И приходят. И я объяснял это доходчиво и Сенкевичу, и Путину. Они понимают, что «Эхо Москвы» — это бизнес в широком смысле слова.

— Если бы все было так, как вы говорите, у нас вообще проблем с информацией не было бы.

— У нас не в информации проблема, у нас с людьми проблема. У нас люди испуганы событиями на НТВ — не акционеры, а медиаменеджеры. Кто мешает медиаменеджеру пойти и договориться со своими акционерами, чтобы более полно что-то делать и освещать? Никто не мешает. У меня тоже были проблемы. С Гусинским были проблемы, когда он был акционером. Но он за все время звонил два раза в службу информации. А девочки ему сказали: «У вас телефон Алексея Алексеевича есть?». И он мне не перезвонил. Я считаю, что главное — договориться по правилам. Если правила изменились — увольняйте.

— И все-таки бывает, что вам звонят и говорят: «Это островато»?

— Нет. Со мной разговаривают по-другому. И не акционеры. Когда случился Беслан, мне позвонил Сурков с просьбой не давать национальность террористов. И, я считаю, был прав. И если бы здесь не было сумасшедшего дома, я бы, наверное, сам до этого додумался. Потому что это осетино-русская история. И после этого просто начнутся погромы. Иногда мне говорят: «Ну зачем тебе этот в эфире?» Отвечаю: «Для рейтинга и рекламы». И глазами хлопаю, как девочка-мальвина. И они молчат. А что на это ответишь?

Интервью: Елена Ванина

«Коммерсант-Daily». Сентябрь 1992

Еженедельный «Коммерсант» преобразуется в «Коммерсант-Daily» — первую ежедневную деловую газету; еженедельник потом переименуют в журнал «Власть». Александр Тимофеевский, нанятый Владимиром Яковлевым в качестве консультанта и внутреннего критика, придумывает новый язык культурной журналистики — сначала его практикуют в отделе культуры «Коммерсанта», затем постепенно перенимают в газете «Сегодня» и других изданиях. Самой яркой манифестацией этой стилистики затем станет созданная покинувшими «Коммерсант» журналистами газета «Русский телеграф» — которая, правда, просуществует неполных два года.

Александр Тимофеевский