Бумагу С нарисованными на ней змеями, приговаривая, что таким способом они из гвельфа превратят его в гибеллина. Вскорости он и умер С голоду.

XIII

Между тем граф Оддо вместе с Никколо Пиччинино вторгся в Валь-ди-Ламона, чтобы склонить владетеля Фаенцы к союзу с Флоренцией или хотя бы воспрепятствовать свободному передвижению Аньоло делла Пергола по территории Романьи. Но долина эта являет собой такое превосходное естественное укрепление, а жители ее столь воинственны, что графа Оддо постигла там смерть, а Никколо Пиччинино был взят в плен и отвезен в Фаенцу. Однако по воле фортуны, именно благодаря поражению своему, флорентийцы добились того, чего, может быть, не дала бы им и победа. Ибо Никколо сумел так подойти к владетелю Фаенцы и его матери, что убедил их заключить дружеский договор с Флоренцией. По договору этому Никколо получил свободу, однако сам он не последовал совету, который давал другим. Договариваясь с республикой об условиях своего поступления к ней на службу, он либо нашел условия недостаточно для себя подходящими, либо ему предложили со стороны другие, более выгодные, - во всяком случае он внезапно покинул Ареццо, где находилась его ставка, и отправился в Ломбардию, где и поступил на службу к герцогу.

Измена эта испугала флорентийцев, и без того обескураженных всеми постигшими их неудачами. Решив, что им одним тягот такой войны не вынести, они отправили послов в Венецию, чтобы настоятельным образом уговорить венецианцев воспрепятствовать, пока это еще возможно, усилению врага, который, если дать ему время, окажется для них таким же гибельным, как и для флорентийцев. В этом же самом убеждал венецианцев Франческо Карманьола, человек, в то время почитавшийся одним из выдающихся полководцев, каковой ранее состоял на службе у герцога, но затем с ним рассорился. Венецианцы же колебались, не зная, насколько можно доверять Карманьоле, и не притворны ли его враждебные чувства к герцогу. Покуда они пребывали в этих сомнениях, герцог

С помощью одного из слуг Карманьолы подсыпал ему отравы. Яд оказался недостаточно сильным, чтобы умертвить его, однако же пришлось ему до крайности худо. Когда обнаружилась причина его заболевания, венецианцы позабыли о всех своих опасениях, а так как флорентийцы продолжали на них нажимать, они заключили с ними союз, по которому обе договаривающиеся стороны обязались вести войну общими средствами, причем земли, завоеванные в Ломбардии, должны были отойти к Венеции, а все занятое в Тоскане и Романье - к Флоренции. Карманьола же назначался главнокомандующим союзными войсками. Благодаря этому договору военные действия перенесены были в Ломбардию, и Карманьола руководил ими так искусно и доблестно, что за несколько месяцев он захватил немало принадлежавших герцогу городов, между прочим Брешу. Взятие этой крепости считалось в то время и по тому, как тогда велись войны, деянием весьма удивительным.

XIV

Война продолжалась с 1422 по 1427 год. Граждане Флоренции, изнемогшие под тяжестью установленных ранее налогов, решили заменить их другими. Для того чтобы новые налоги распределялись справедливо, в зависимости от достатка каждого гражданина, постановили, что взиматься они будут со всего имущества в целом, так что обладатель капитала в сотню флоринов должен был вносить полфлорина. Так как при таком положении налог с каждого гражданина рассчитывался не людьми, а диктовался законом, богатые слои населения оказались в великой невыгоде. Поэтому они возражали против этого закона еще до обсуждения, и лишь Джованни Медичи открыто выступил за него, и его мнение одержало верх. Для начисления налога пришлось учесть имущество всех вообще граждан или, как говорится во Флоренции, закадастрировать его, почему налог и стал называться кадастром. Мера эта наложила известную узду на тиранию знати: теперь она уже не могла угнетать мелкий люд и угрозами заставлять его молчать в правительственных советах, как прежде. Поэтому закон о новом налоге был встречен всеобщим одобрением, и только имущие приня-

ли его с величайшим неудовольствием. Но люди всегда бывают недовольны достигнутым и, едва заполучив одно, требуют другого. Так и теперь народ, не удовлетворившись равным распределением налога по новому закону, пожелал, чтобы закон получил обратную силу и чтобы по выяснении того, сколько богатые не доплатили в прошлом согласно кадастру, их принудили бы раскошелиться наравне с теми, кто вынужден был, внося налог не по средствам, распродавать свое имущество. Это требование напугало знать гораздо больше, чем сам кадастр, и, желая отвести от себя удар, они все время нападали на него, утверждая, что он в высшей степени несправедлив, ибо учитывает движимое имущество, которым сегодня владеешь, а завтра его уже нет; что, кроме того, есть очень много людей, хранящих свои деньги втайне, так что они не могут быть учтены кадастром. К этому они добавляли, что люди, которые, посвятив себя управлению государством, перестают заниматься своими собственными делами, должны облагаться меньше, чем другие: они трудятся для общего блага, и несправедливо, чтобы государство пользовалось и их личным трудом, и их имуществом, в то время как оно довольствуется обложением одного лишь имущества прочих граждан. Сторонники закона о кадастровом обложении отвечали на это, что если движимое имущество - величина неустойчивая, то ведь и налог можно и увеличивать и уменьшать, а для этого нужно только почаще производить кадастровый учет; что спрятанные деньги вполне можно не учитывать, поскольку они никакого дохода не приносят, а для того чтобы они стали приносить доход, их волей-неволей придется из тайного имущества превратить в явное; что тем государственным деятелям, которых тяготят дела республики, надо просто отказаться от участия в них и уйти в частную жизнь, - найдется немало граждан, которых заботит общее дело и которые не пожалеют ради него ни личного своего труда, ни своих денег, тем более что наградой им будут почести и преимущества, связанные с участием в управлении государством, и им вовсе не понадобится притязать еще и на уменьшение налога. Ведь по сути дела речь идет здесь о нежелании признаться в истинной причине жалоб: если придется платить наравне с другими, нельзя уже будет вести войну за чужой счет, и если бы новая система обложения была установлена раньше, не

Было бы ни войны с королем Владиславом, ни теперешней с герцогом Филиппо, - ведь обе эти войны нужны только немногим, которые могут набить себе мошну. Джованни Медичи старался примирить спорящих, доказывая им, что незачем теперь возвращаться к прошлому, надо думать только о будущем; что если налоги ранее были несправедливы, надо благодарить Бога, что найден способ более справедливого обложения, а способ этот нужен прежде всего для того, чтобы способствовать единству граждан, а не раздорам между ними, которые неизбежно последуют, если заниматься уравниванием прежних налогов с нынешними; что следует довольствоваться неполной победой, ибо тот, кто хочет всего, часто все и теряет. Речь его умиротворила страсти, и вопрос о пересмотре прежнего обложения больше не поднимался.

XV

Между тем война с герцогом продолжалась, пока, наконец, при посредничестве папского легата в Ферраре не был заключен мир. Но так как Филиппо с самого начала не выполнял его условий, союзники снова взялись за оружие, вступили с войсками герцога в битву и разгромили их при Маклодио. После этого поражения герцог предложил новые условия, на которые флорентийцы с венецианцами согласились: первые потому, что перестали доверять Венеции и не хотели приносить свои интересы в жертву чужим, вторые потому, что после победы над герцогом Карманьола стал действовать так медленно, что на него уже нельзя было положиться. Таким образом, в 1428 году был заключен мир, по которому Флоренция получила обратно все утраченное ею в Романье, а к венецианцам отошла Бреша и, кроме того, герцог уступил им Бергамо с прилегающими к нему землями. Война эта стоила флорентийцам три с половиной миллиона дукатов и, обогатив и усилив Венецию, обеднила флорентийцев и породила среди них новые раздоры.

С замирением внешним возобновились распри внутренние. Городская знать не желала больше терпеть кадастровое обложение, но, не имея возможности добиться его отмены, задумала восстановить против него как можно больше народу, чтобы затем покончить с ним было легче. Должностным лицам, занимающимся учетом дохо-

Дов, посоветовали, чтобы они согласно закону учли имущество живущих в дистретто, дабы выяснить, нет ли там имущества флорентийских граждан. Соответственно с этим все подданные республики получили распоряжение в течение определенного срока представить списки своего имущества. Жители Вольтерры послали в Синьорию восемнадцать делегатов с жалобой по этому поводу, а раздраженные представители власти посадили их в тюрьму. Вольтеррцев это крайне возмутило, но они не стали действовать, чтобы их заключенным землякам не стало хуже.

XVI

В то время Джованни Медичи заболел и, чувствуя, что болезнь его смертельна, призвал к себе своих сыновей - Козимо и Лоренцо - и сказал им: "Похоже, что срок жизни, назначенный мне Богом и природой при рождении моем, приходит к концу. Умираю я вполне удовлетворенным, ибо оставляю вас богатыми, здоровыми и занимающими такое положение, что если вы будете идти по моим стопам, то сможете жить во Флоренции в чести и окруженные всеобщей любовью. Ничто в этот час не утешает меня так, как сознание, что я не только не нанес кому-либо обиды, но по мере сил своих старался делать добро. Призываю вас поступать точно таким же образом. Если вы хотите жить спокойно, то в делах государственных принимайте лишь то участие, на какое дает вам право закон и согласие сограждан: тогда вам не будет грозить ни зависть, ни опасность, ибо ненависть в людях возбуждает не то, что человеку дается, а то, что он присваивает. И в управлении республикой вы всегда будете иметь большую долю, чем те, кто, стремясь завладеть чужим, теряет и свое, да к тому же еще, прежде чем потерять все, живет в беспрестанных треволнениях. Придерживаясь такого поведения, удалось мне среди стольких врагов и в стольких раздорах не только сохранить, но и увеличить мое влияние в нашем городе. И если вы последуете моему примеру, то так же, как и я, сможете и сохранить, и увеличить свое. Но если вы станете поступать иначе, то подумайте о том, что конец ваш будет не счастливее, чем у тех, кто в истории нашей известен как люди, погубившие себя и свой дом". Вскоре после того он скончался, оплакиваемый согражданами, что являлось заслуженным воздаяни-

Ем за его добродетели и заслуги. Джованни отличался величайшим добросердечием и не только раздавал милостыню всем, кто о ней просил, но сам шел навстречу неимущему без всякой его просьбы. Не знал он ненависти, и добрых хвалил, а о злых сокрушался. Не домогаясь никаких почестей, все их получал, и не являлся во Дворец Синьории, пока его не приглашали. Он любил мир и избегал войны. Он помогал нуждающимся и поддерживал благоденствующих. Неповинный в расхищении общественных средств, он, напротив, содействовал увеличению государственной казны. Занимая какие-либо должности, он ко всем проявлял доброжелательность и, не отличаясь особым красноречием, выказывал зато исключительное благоразумие. На первый взгляд он казался задумчивым, но беседа его бывала всегда приятной и остроумной. Скончался он богатый мирскими благами, но еще более - всеобщим уважением и доброй славой, а наследие это, как вещественное, так и нравственное, было не только сохранено, но и увеличено сыном его Козимо.

XVII

Вольтеррцы, содержавшиеся в заключении и жаждавшие выйти на волю, обещали согласиться на все, что от них требовали. Когда они были освобождены и возвратились в Вольтерру, наступило время вступления в должность их новых приоров, и среди них по жребию оказался некий Джусто, человек из низов, но пользовавшийся среди них большим доверием и бывший одним из тех, кто во Флоренции попал в тюрьму. И без того пылая ненавистью к флорентийцам как из-за обиды, нанесенной Вольтерре, так и из-за своей личной, он к тому же еще побуждался Джованни ди Контуджи, также приором, но из нобилей, подбить народ от имени приоров и своего собственного к восстанию, вырвать город из рук Флоренции и объявить себя его верховным главой. Следуя этому совету, Джусто взялся за оружие, занял всю округу, захватил в плен капитана, распоряжавшегося в Вольтерре от имени Флоренции, и с согласия народа провозгласил себя государем. Переворот в Вольтерре пришелся флорентийцам весьма не по вкусу. Однако мир с герцогом был только что заключен, и они полагали, что у них хватит времени вновь завладеть Вольтеррой. Впрочем, терять ее они тоже

Не хотели и потому тотчас же поручили это дело мессеру Ринальдо Альбицци и мессеру Палла Строцци. Джусто тоже сообразил, что флорентийцы не замедлят на него напасть, и обратился за помощью к Сиене и Лукке. Сиенцы в помощи ему отказали, заявив, что они в союзе с Флоренцией. А Паоло Гвиниджи, владетель Лукки, дабы вновь завоевать расположение народа флорентийского, каковое, видимо, было им утрачено из-за поддержки им герцога Миланского, не только не оказал помощи Джусто, но задержал его послов и выдал их Флоренции. Между тем назначенные флорентийцами комиссары решили захватить вольтеррцев врасплох и с этой целью собрали всех находившихся в их распоряжении солдат, произвели в Нижнем Валь д'Арно и пизанском контадо набор многочисленного пешего ополчения и двинулись на Вольтерру. Но хотя Джусто был оставлен соседями на произвол судьбы и ему угрожало нападение флорентийцев, он не пал духом, а, напротив, полагаясь на свои сильные позиции и на обилие жизненных припасов, приготовился к обороне. Был в Вольтерре некий мессер Арколано, брат того Джованни, что убедил Джусто захватить власть, человек весьма уважаемый. Он собрал кое-кого из своих друзей и стал внушать им, что в происшедших событиях проявилась воля Божия ко спасению их города, ибо если они возьмутся теперь за оружие, отнимут у Джусто власть и передадут город Флоренции, то останутся в нем полными хозяевами, а Вольтерра сохранит свои старинные привилегии. Без труда сговорившись, они отправились во дворец, где находился сам глава города. Часть из них осталась внизу, а мессер Арколано с тремя приспешниками поднялся наверх и, обнаружив там Джусто с несколькими гражданами, отозвал его в сторону, словно желая сообщить ему что-то весьма важное. Беседуя, он привел его в соседнюю комнату, где вместе со своими приспешниками набросился на Джусто с обнаженным мечом. Однако им не удалось помешать ему тоже схватить оружие и тяжело ранить двоих из них, но все же их оказалось слишком много для одного. Джусто был убит и выброшен из окна. Все сторонники мессера Арколано тотчас же взялись за оружие и передали Вольтерру флорентийским комиссарам, которые со своим войском находились уже неподалеку и, не заключая никакого соглашения, мгновенно вошли в город. В результате положение Вольтерры ухудшилось, ибо ко всему прочему у нее отрезали значительную часть прилегающей округи и, лишив самоуправления, превратили ее в простое наместничество.

XVIII

После того как Вольтерра была потеряна, а затем почти тотчас же возвращена, исчезли, казалось, какие бы то ни было причины для войны. Однако честолюбие людское снова ее разожгло. В войне против герцога на стороне Флоренции сражался Никколо Фортебраччо, сын одной из сестер Браччо из Перуджи. После заключения мира флорентийцы отказались от его услуг, но когда произошло отпадение Вольтерры, он еще держал свою военную ставку в Фучеккьо, почему комиссары в действиях против Вольтерры и воспользовались услугами его и его солдат. В свое время считалось, что мессер Ринальдо задумал вместе с ним новую войну и сам побудил его напасть на Лукку под каким-нибудь фальшивым предлогом, дав Никколо понять, что если он это сделает, то он, Ринальдо, со своей стороны добьется от флорентийского правительства объявления войны Лукке и назначения его главой войска. После усмирения Вольтерры Никколо возвратился на свои квартиры в Фучеккьо и то ли под влиянием мессера Ринальдо, то ли по личному побуждению, в ноябре 1429 года занял с тремястами всадниками и тремястами пехотинцами Русти и Компито принадлежавшие Лукке замки и, спустившись затем на равнину, завладел там огромной военной добычей. Едва лишь известие об этом нападении распространилось во Флоренции, как во всем городе стали собираться кучками самые различные люди, причем большей частью все они требовали захвата Лукки. В числе знатных граждан, придерживавшихся такого мнения, были сторонники Медичи и на их стороне оказался также мессер Ринальдо, либо считавший, что это будет выгодно для республики, либо движимый личным честолюбием - надеждой на то, что всю честь победы припишут ему. Против войны был Никколо да Уццано и его партия. Не верится даже, что в одном и том же городе могут быть столь различные мнения насчет того - воевать или нет. Ибо те же самые граждане и тот же самый народ, которые после десятилетнего мира осуждали войну

Против герцога Филиппо за свою свободу, теперь, когда они столько потеряли и государство едва не погибло, требовали войны против Лукки с целью лишить этот город его свободы. А с другой стороны, желавшие предыдущую войну отвергали ту, которую Флоренция собиралась начать сейчас. Так меняются с течением времени взгляды, до такой степени толпа всегда более склонна хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждается расчетом на выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когда они нас настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячит издалека.

Флорентийский народ так и загорелся надеждами от успехов, которые одержал и одерживал Никколо Форте-браччо, а также от посланий правителей, находившихся неподалеку от Лукки, ибо наместники Вико и Пешьи письменно испрашивали у них разрешения принять сдавшиеся им крепости - ведь вскорости Флоренция завладеет всеми землями Лукки. Вдобавок ко всему этому от владетеля Лукки к флорентийцам прибыл посол с жалобами на действия Никколо и с просьбой к Синьории не объявлять войны соседу, городу, никогда не нарушавшему дружеских отношений с Флоренцией. Посол этот звался мессер Якопо Вивиани. Незадолго до этих событий он был заключен владетелем Лукки Паоло Гвиниджи в тюрьму за участие в заговоре против него. И хотя вина его была доказана, Паоло простил мессера Якопо и в полном убеждении, что и тот забыл обиду, доверился ему. Однако мессер Якопо помнил о грозившей ему тогда опасности больше, чем об оказанной ему милости, и, прибыв во Флоренцию, втайне поддерживал замыслы флорентийцев. Эта поддержка в сочетании с уже возникшими надеждами на завоевание Лукки побудила Синьорию созвать совет из четырехсот девяноста восьми граждан, перед лицом которого виднейшие деятели республики стали обсуждать этот вопрос.

XIX

Как уже говорилось выше, одним из самых ярых сторонников захвата Лукки являлся мессер Ринальдо. Он отметил в своей речи выгоду, какую можно было извлечь из этого завоевания: благоприятность данного момента, поскольку Лукка была как бы предоставлена Флоренции

В качестве военной добычи Венецией и герцогом, а папа, целиком занятый делами Неаполитанского королевства, воспрепятствовать ничему не может. Приобрести Лукку, добавил он, сейчас тем легче, что власть над ней захватил один из ее же граждан и она утратила свою природную силу и былой пыл в защите своей свободы, так что будет отдана в руки Флоренции либо народом, чтобы прогнать тирана, либо тираном из страха перед народом. Напомнил он о том, как досаждал нашей республике этот владетель, какую ненависть к ней питает и какую опасность он будет для нас представлять, если герцог или папа снова начнут воевать с Флоренцией. И закончил он свою речь заявлением, что ни одно предприятие, начатое когда-либо флорентийским народом, не было легче осуществимо, нужнее и справедливее.

В противоположность этому мнению Никколо да Уццано сказал, что никогда Флоренция не предпринимала дела столь несправедливого, пагубного и чреватого величайшими бедами. Прежде всего намереваются нанести удар гвельфскому городу, неизменному другу Флоренции, всегда дававшему с опасностью для себя приют флорентийским гвельфам, изгнанным из своего отечества. Никогда за всю историю нашу не было примера, чтобы Лукка, когда она пользовалась свободой, выступала против Флоренции: если кого-нибудь обвинять в этом, то лишь угнетавших ее тиранов, таких, как Каструччо или теперь этот Паоло. Если бы можно было воевать против тирана, не ведя военных действий против народа, - это бы еще куда ни шло, но так как это невозможно, нельзя соглашаться на то, чтобы отнимать у города, ранее бывшего нашим сторонником, его добро. Однако живем мы в такое время, когда не очень-то обращают внимание на справедливость и несправедливость, поэтому, оставив это в стороне, надо рассуждать только с точки зрения интересов нашего государства. Впрочем, полезным для отечества можно считать лишь то, что не порождает почти немедленно какого-либо вреда. Так вот, нельзя понять, каким образом решаются считать полезным предприятие, вредоносность которого очевидна, а польза весьма сомнительна. Очевидный вред в данном случае - затраты на войну, настолько существенные, что они могли бы отпугнуть даже государство, долгое время жившее в мире, не говоря уже о Флоренции, только что пережившей долгую и весь-

ма дорогостоящую войну. Выгода, которую можно было извлечь из подобного предприятия, это присоединение Лукки, - выгода, конечно, очень большая, но связанная с такими трудностями, которые он лично считает почти непреодолимыми. Нечего рассчитывать на то, что венецианцы и герцог Филиппо отнесутся к этому делу безразлично. Первые сделают вид, что это их не трогает, чтобы не проявить неблагодарности после того, как они только что с помощью флорентийских денег так расширили свои пределы. Второго вполне устроит, если флорентийцы завязнут в новой войне и новых расходах, что даст ему возможность снова напасть на них, когда они окажутся истощены и ослаблены: уж он-то не преминет в самый разгар дела, когда победа Флоренции будет казаться уже обеспеченной, оказать помощь Лукке, либо тайно послав ей денег, либо распустив часть своего войска, чтобы эти солдаты под видом свободных наемников воевали на ее стороне. Наконец Никколо прямо призвал флорентийцев отказаться от этого предприятия, а с тираном установить такие отношения, чтобы в Лукке увеличивалось число его врагов, ибо самый верный способ покорить этот город - предоставить его власти угнетающего и ослабляющего народ тирана. Если разумно действовать таким именно образом, наступит момент, когда тиран не сможет удерживать власти, а граждане окажутся неспособными к самоуправлению, и Лукка сама бросится в объятия Флоренции. "Впрочем, - закончил свою речь Никколо, - я вижу, что страсти слишком распалены, чтобы голосу моему вняли, однако хочу предсказать согражданам, что затевают они войну, в которой понесут величайшие затраты и подвергнутся величайшей опасности; вместо того чтобы занять Лукку, они избавят ее от тирана и из города дружественного, но угнетенного и слабого, превратят в город свободный, но враждебный им, который со временем станет препятствием к возвеличиванию их собственного государства".

XX

После того как еще другие выступили за войну с Лук-кой и против нее, проведено было тайное голосование и оказалось, что лишь девяносто восемь голосов подано было против войны. Итак, приняли решение воевать, на-

значили военный совет Десяти и вооружили кавалерию и пехоту. Комиссарами назначили Асторре Джанни и мессера Ринальдо Альбицци, а с Никколо Фортебраччо договорились, что он передает захваченные им земли Флоренции и продолжает войну уже в качестве нашего наемника. Комиссары, прибыв с войском в прилегающую к Лукке местность, разделили его на две половины, из которых одна под водительством Асторре двинулась по равнине к Камайоре и Пьетрасанте, а другая, с мессером Ринальдо во главе, - к горам, ибо мессер Ринальдо счел, что городом, лишенным помощи от своей округи, легче будет овладеть. Действия их обернулись плачевно не потому, что они завоевали недостаточно большую территорию, но из-за укоров, которые и тот, и другой навлекли на себя своим способом ведения войны, и надо сказать, что Аеторре поступками своими эти укоры вполне заслужил. Поблизости от Пьетрасанты есть долина, называемая Серавецца, густо населенная и богатая. Жители ее при появлении комиссара вышли к нему навстречу, прося его отнестись к ним как к верным слугам народа Флоренции. Аеторре сделал вид, что принимает изъявление их покорности, затем занял своими войсками все проходы и укрепления долины, велел созвать всех мужчин в их самую большую церковь и объявил их пленниками, а людям своим предоставил всю местность на поток и разграбление, поощряя их к беспримерной жестокости и алчности, так что они не щадили ни святых мест, ни женщин, - как девиц, так и замужних. Когда об этом стало известно во Флоренции, негодование охватило не только должностных лиц, но и весь город.

XXI

Кое-кто из жителей Серавеццы, ускользнувших из лап комиссара, бежали во Флоренцию и каждому прохожему на улицах рассказывали о своей беде. При содействии тех, кто хотел, чтобы комиссара постигла кара либо просто как злодея, либо как человека враждебной партии, они явились в совет Десяти и попросили, чтобы их приняли. Когда они предстали перед Советом, один из них взял слово и сказал:

"Мы убеждены, великолепные синьоры, что к речам нашим милость ваша отнесется с доверием и сочувствием, огда вы узнаете, каким образом занял нашу местность посланный вами комиссар и как он затем обошелся с нами. Наша долина, как об этом хорошо помнят старинные семейства, всегда была гвельфской и неизменно служила верным убежищем вашим гражданам, укрывавшимся в ней от гибеллинских преследований. Мы и предки наши чтили само имя славной республики, стоявшей во главе партии гвельфов. Пока Лукка была гвельфской, мы охотно жили под ее властью, с тех пор как этот ее тиран оставил своих прежних друзей и стакнулся с гибеллинами, мы подчинились ему лишь по принуждению; и Господь Бог знает, сколько раз мы молили его даровать нам возможность показать нашу верность партии, к которой мы издавна принадлежали. Но как слепы люди в своих устремлениях! То, чего жаждали мы, как спасения, стало нашей погибелью. Ибо, едва узнав, что знамена ваши приближаются к нам, поспешили мы выйти навстречу вашему комиссару не как к посланцу врагов, а как к представителю наших давних синьоров, и в руки его передали нашу долину, наше имущество и самих себя, полностью доверившись ему и полагая, что сердце у него если и не истинного флорентийца, то во всяком случае - человека. Да простятся нам эти слова, милостивые синьоры, не мужество говорить придает нам уверенность, что хуже, чем сейчас, нам уже не будет. Комиссар ваш - человек лишь по обличию, а флорентиец лишь по имени. Он чума смертная, зверь рыкающий, чудовище, хуже всех, о коих когда-либо писалось. Ибо, собрав нас всех в церковь под предлогом, что намеревается обратиться к нам с речью, он заковал нас в цепи, предал огню и мечу всю нашу долину, разграбил имущество жителей, все расхитил, разгромил, изрубил, уничтожил, учинил насилие женщинам и бесчестие - девицам, вырывая их из объятий матерей и отдавая на потеху своим солдатам. Если бы сопротивлением народу Флоренции или ему лично заслужили мы подобной доли, если бы он захватил нас, когда с оружием в руках мы оборонялись от него, мы жаловались бы не столь горько, или даже сами обвиняли бы себя в том, что заслужили постигшие нас беды своими мятежными действиями и гордыней. Но жаловаться заставляет нас то, что он разгромил и обобрал нас так гнусно и бесчеловечно после того, как мы вышли к нему безоружные и добро-

вольно предались в его руки. Мы, конечно, могли бы всю Ломбардию наполнить своими жалобами и, ко стыду вашего города, по всей Италии разнести весть о причиненных нам обидах, но мы не стали этого делать, чтобы столь благородную и великодушную республику не замарать гнусностью и жестокостью одного из ее граждан. Знай мы раньше о его алчности, так уж постарались бы насытить ее, хоть она бездонна и беспредельна, и, может быть, отдав одну половину своего добра, сохранили бы другую. Но так как время уже потеряно, мы решили обратиться к вам с мольбою сжалиться над бедственным положением подданных ваших, дабы в будущем пример наш не отвратил других от стремления покориться вам. Если же зрелища бедствий наших недостаточно, чтобы тронуть вас, пусть устрашит вас гнев Божий, ибо, Господь видел храмы свои, отданные грабежу и пламени, а нас самих предательски захваченных в плен в лоне своей родины". С этими словами бросились они наземь, крича и умоляя вернуть им их добро и их родные места и, раз уж чести поруганной не вернешь, то хотя бы жен вернули мужьям и детей родителям. Слух об этих злодеяниях и ранее распространился во Флоренции, теперь же, услышав о них из уст потерпевших, члены Синьории были глубоко взволнованы и возмущены. Асторре немедля отозвали, он был признан виновным и объявлен предупрежденным. Произведены были розыски имущества, похищенного у жителей Серавеццы: все, что удалось найти, возвратили владельцам, остальное республика с течением времени возместила им различными способами.

XXII

Что касается мессера Ринальдо Альбицци, то его упрекали в том, что он ведет войну не в интересах флорентийского народа, а в своих личных, что с тех пор как он стал комиссаром, из сердца его улетучилось желание взять Лукку, ибо ему вполне достаточно было грабить занятую местность, перегонять в свои имения захваченный скот и наполнять дома свои добычей; что, не довольствуясь добром, которое слуги его забирали для него, он еще перекупал захваченное солдатами и из комиссара превратился в купца. Клеветнические эти наветы, дойдя до его слуха, потрясли это благородное и неподкупное сердце более, чем подобало бы столь уважаемому человеку. Смя-

тение, овладевшее им, было так велико, что негодуя на магистратов и простых граждан, он поспешил во Флоренцию, не ожидая и не прося оттуда разрешения. Явившись в совет Десяти, он обратился к нему с такими словами. Ему хорошо известно, как трудно и опасно служить народу, не знающему узды, и государству, в котором нет согласия, ибо народ жадно ловит любые слухи, а государство, карая за дурные деяния, не награждает за хорошие, а в сомнительных случаях спешит обвинять. Одерживаешь ты победу - никто тебя не хвалит, совершаешь ошибку - все тебя обвиняют, проигрываешь - все на тебя клевещут. Твоя партия донимает тебя завистью, противная - ненавистью. И тем не менее боязнь несправедливого обвинения никогда не отвращала его от действий, которые он считал несомненно полезными отечеству. Но теперь гнусность этих последних наветов истощила его терпение и изменила умонастроенность. Поэтому он просит правительство в дальнейшем защищать граждан, чтобы те в свою очередь усерднее служили государству, и раз уж во Флоренции нет обычая удостаивать их триумфом, пусть хотя бы установится обычай оберегать их от ложных обвинений. Пусть нынешние магистраты не забывают, что они ведь тоже граждане нашего города и тоже могут в любой день подвергнуться обвинению, - тогда им придется испытать, как оскорбительна для честного человека клевета. Совет Десяти в данном случае постарался умиротворить его, а действия непосредственно против Лукки поручили Нери ди Джино и Аламанно Сальвьяти, которые отказались от плана опустошать прилегающую к Лукке местность, считая, что надо двинуться прямо на город. Но так как стояла еще зимняя погода, они разбили лагерь в Капанноле, где, по мнению комиссаров, только попусту теряли время. Однако, когда отдан был приказ теснее обложить город, солдаты из-за непогоды отказались повиноваться, хотя совет Десяти требовал усиленной осады и не желал считаться ни с какими доводами.

ХХIII

Был в то время во Флоренции прославленный архитектор по имени Филиппо ди сер Брунеллески. Город наш полон его произведений, и потому вполне заслужил он, что после его смерти в самом большом из наших храмов

Поставлено было его мраморное изображение с надписью, свидетельствующей каждому, кто прочтет ее, о замечательном его даровании. Он утверждал, исходя из местоположения Лукки и особенностей реки Серкьо, что город этот легко было бы затопить, и с такой уверенностью всех в этом убеждал, что совет Десяти постановил проделать такой опыт. Однако из этого не вышло ничего, кроме смятения в нашем лагере и успеха для осажденных. Ибо жители Лукки повысили с помощью плотины уровень того места, куда отводили воды Серкьо, а затем однажды ночью открыли канал, по которому поступала вода, вследствие чего вода эта, встретив на пути своем препятствие - воздвигнутую луккцами плотину - устремилась в отверстие канала и разлилась по равнине, так что наше войско не только не смогло приблизиться к городу, а вынуждено было даже отойти.

XXIV

Неудача этого предприятия побудила вновь назначенный совет Десяти послать к войску в качестве комиссара мессера Джованни Гвиччардини, который постарался приблизиться к городу насколько мог. Владетель Лукки, видя, что скоро его возьмут в кольцо, по совету некоего мессера Антонио Россо, сиенца, находившегося при нем в качестве представителя Сиены, послал к герцогу Миланскому Сальвестро Трента и Леонардо Буонвизи. От имени своего синьора они попросили у герцога помощи, но, видя, что к их просьбе он относится прохладно, тайно предложили ему, уже от имени народа, в случае если он согласится предоставить им солдат, выдать ему сперва луккского тирана, а затем отдать в его власть весь город.

При этом они предупредили его, что если он не поторопится принять такое решение, Гвиниджи передаст Лукку в руки флорентийцев, которые все время домогаются этого, суля ему за то всякие блага. Герцога эта угроза настолько испугала, что он перестал колебаться и велел передать графу Франческо Сфорца, своему наемному кондотьеру, чтобы тот публично испросил у него разрешения отправиться с войсками в Неаполитанское королевство. Получив просимое разрешение, граф со своими солдатами двинулся на Лукку, хотя флорентийцы, разузнавшие обо всех этих кознях и опасавшиеся их последствий, подослали к нему его друга Боккаччино Аламанни, чтобы тот отговорил его от этого дела.

Когда граф Сфорца появился в Лукке, флорентийцы отошли к Рипафратте, граф же внезапно двинулся к Пешье, где наместником был Паоло да Дьяччето, который, повинуясь больше страху, чем какому-либо более благородному побуждению, бежал в Пистойю, и если бы Пешыо не оборонял Джованни Малавольти, которому это было поручено, она неминуемо пала бы. Граф, оказавшись не в состоянии взять ее одним ударом, направился в Борго-а-Буджано и захватил его, а находящийся неподалеку замок Стильяно сжег. Флорентийцы, видя это бедственное положение, прибегли к средству, не раз уже их спасавшему. Зная, что когда с наемниками силой ничего не сделаешь, их можно на что угодно склонить деньгами, они предложили графу весьма значительную сумму, если он не только удалится, но и сдаст им город. Граф, не надеясь больше выжать денег из Лукки, с легкостью решился извлечь их оттуда, где они имеются.