Он родился в 1389 году в день святых козимо и дамиано. Юность его была полна превратностей: изгнание, тюрьма, угроза смерти. С констанцского собора, где он

Находился с папой Иоанном, ему пришлось после падения папы бежать переодетым, спасая свою жизнь. Но начиная с сороковых годов своей жизни он пользовался неизменным счастьем, так что не только те, кто был в союзе с ним в общественных делах, но и те, кто управлял его богатством во всей Европе, получили свою долю этого счастья. Оно послужило источником огромного богатства многих флорентийских семей, таких как Торнабуони, Портинари, Сассетти. Кроме того, обогатились также и другие дома, которым он помогал советами и деньгами. И хотя он непрерывно тратил деньги на постройку церквей и на пожертвования, он порою жаловался в кругу друзей, что никогда ему не удавалось так потратиться во славу Божию, чтобы вписать Господа Бога в свои книги как должника.

Роста он был среднего, лицо имел смугло-оливковое, но вся внешность его вызывала почтение. Не обладая ученостью, он был весьма красноречив и от природы одарен рассудительностью. Он был отзывчив к друзьям, милосерден к бедным. Поучителен в беседе, мудр и осмотрителен в советах, никогда не медлил в действиях, а речи его и ответы всегда бывали содержательны и остроумны. Когда мессер Ринальдо Альбицци в начале своего изгнания велел передать ему, что "курочка несет яйца", Козимо на это ответил, что "не в своем гнезде она, пожалуй, снесет не то, что нужно". Другие мятежники постарались довести до его сведения, что они, мол, не спят. Козимо же на это возразил: "еще бы, я же отнял у них сон". Когда папа Пий побуждал европейских государей объединиться и выступить против турок, он сказал о нем, что "старец делает то, что под стать молодому". Когда венецианские послы, явившиеся вместе с послами короля Альфонса во Флоренцию, стали упрекать правительство республики, он показал им свою открытую голову и спросил, какого она, по их мнению, цвета; услышав от них, что голова у него белая, он на это сказал: "очень скоро так же побелеют головы ваших сенаторов". Незадолго до кончины Козимо жена спросила у него, почему он закрывает глаза, на что он ответил: "надо же им привыкать". После возвращения его из изгнания кое-кто из друзей жаловался в беседе с ним на то, что город уже сильно развращен и творит не-

Угодное Богу, изгоняя людей добродетельных. На это он заметил, что развращенный город лучше города погибшего, что из двух локтей красного сукна выкраивается добропорядочный гражданин и что с четками в руках государства не удержишь. Слова эти послужили предлогом для обвинения его в том, что себя он любит больше отечества и этот свет больше того. Можно привести еще немало метких его ответов, но нет в этом необходимости. Козимо любил людей, искушенных в изящной словесности, и оказывал им покровительство. Он пригласил во Флоренцию Аргиропуло, родом грека, одного из ученейших людей того времени, чтобы флорентийская молодежь изучала с его помощью греческий язык и другие науки. В доме его жил на хлебах Марсилио Фичино, второй отец платоновской философии, к коему Козимо был горячо привязан. А чтобы друг его мог с удобством предаваться литературным занятиям, а он сам имел возможность легче видеться с ним, он подарил ему в Кареджи имение неподалеку от своего собственного. Так рассудительность его, богатство, образ жизни и счастливая судьба внушала согражданам и любовь к нему, и страх, а государям не только Италии, но и всей Европы великое уважение. Так заложил он то основание, на коем потомки его могли строить, сравнявшись с ним в добродетели, превзойдя его в жизненной удаче и пользуясь во всем христианском мире тем влиянием, которое Козимо приобрел во Флоренции.

И все же в последние годы жизни испытал он немало горя, ибо из двух его сыновей, Пьеро и Джованни, последний, на коего возлагал он больше всего надежд, умер, а первый, Пьеро, был человек больной и по телесной своей слабости не мог должным образом заниматься ни общественными, ни даже личными своими делами. Так что, когда однажды, вскоре после смерти сына, несомый слугами, он делал обход своего дома, случилось ему со вздохом промолвить: "Очень уж велик этот дом для такой небольшой семьи". Благородная душа его страдала и оттого, что не удалось ему увеличить владений Флорентийской республики каким-либо славным приобретением. И сожаления его еще усиливались от мысли, что он оказался обманутым Франческо Сфорца, который, будучи

еще графом, обещал ему, если овладеет Миланом, помочь флорентийцам завоевать Лукку. А этого не произошло, ибо счастливая судьба графа изменила его помыслы: став герцогом, он пожелал мирно владеть государством, которое дала ему война, и не желал участвовать в военных действиях ни ради Козимо, ни ради кого другого и в герцогском своем достоинстве вел только оборонительные войны. Для Козимо это было величайшее огорчение, ибо он считал, что слишком много трудов и денег потратил на неблагодарного и вероломного человека. Кроме того, он понимал, что из-за старческих своих недугов не может с прежним рвением вести ни общественные, ни личные свои дела, и видел, что и то, и другое идет плохо, ибо государство губят сами граждане, а имущество расхищают управители и сыновья. И все это не давало ему покоя в конце его жизни. Тем не менее скончался он в полной славе, оставив о себе великую память. Во Флоренции и за стенами ее все граждане и все государи христианского мира оплакивали смерть Козимо вместе с Пьеро, его сыном; весь народ в торжественнейшей процессии сопровождал прах его к месту погребения в церкви Сан-Лоренцо, и по правительственному указу на надгробии начертано было "Отец отечества". Если, излагая деяния Козимо, я подражал тем, кто описывает жизни государей, а не тем, кто пишет всеобщую историю, пусть это никого не удивляет, ибо он в городе нашем был человек исключительный, и я должен был прославить его способом необычным.

VII

В то время как дела во Флоренции и в Италии шли таким образом, Людовик, король Франции занят был весьма тяжелой войной со своими баронами, которых поддерживал Франциск, герцог Бретани, и Карл, герцог Бургундский. Война эта была для Людовика столь важна, что он не мог оказать поддержки герцогу Жану Анжуйскому в его попытках покорить Геную и Неаполь. Напротив, полагая, что ему может отовсюду понадобиться помощь, он передал Савану, находившуюся под властью французов, Франческо, герцогу Миланскому, и сообщил ему, что не будет возражать, если герцог захочет овладеть Генуей. Франческо, разумеется, охотно согласился на это

и, опираясь на дружбу с королем и на содействие семейства Адорно, завладел Генуей, а чтобы не оказаться неблагодарным в отношении короля, отправил в помощь ему во Францию тысячу пятьсот всадников под командованием своего старшего сына Галеаццо. Итак, Ферранте Арагонский и Франческо Сфорца были теперь один герцогом Ломбардским и сеньором Генуи, другой королем во всем Неаполитанском государстве. Будучи теперь между собой в родстве, они стали подумывать о том, как бы настолько укрепить свои государства, чтобы спокойно владеть ими при жизни, а после смерти беспрепятственно оставить наследникам. Поэтому рассудили они, что королю следует избавиться от тех баронов, которые были неверны ему во время войны с Жаном Анжуйским, а герцогу необходимо уничтожить войско, собранное Браччо и враждебное его роду, которое под водительством Якопо Пиччинино пользовалось теперь весьма громкой славой. Пиччинино считался первым в Италии полководцем, а так как земельными владениями он не обладал, всякий властитель имел основания опасаться его, особенно герцог, который, наученный своим собственным примером, считал, что не может ни спокойно владеть своими землями, ни оставить их потомкам, пока жив Якопо. Король же стал всякими способами искать соглашения со своими баронами и всячески ухищрялся вселить в них доверие к себе. Ему это вполне удалось, ибо бароны понимали, что продолжать войну с королем - значит идти на верную гибель, а заключив соглашение и доверившись ему, они, пожалуй, уцелеют. Люди всегда стараются избежать непосредственной опасности, почему государям так легко удается вводить в обман всевозможных мелких владетелей. Бароны эти, видя, что война связана с явной гибелью для них, предпочли поверить в мирные намерения короля и бросились ему в объятия, а затем он разными способами и под разными предлогами разделался с ними. Это обстоятельство весьма смутило Якопо Пиччинино, находившегося со своим войском в Сульмоне. Дабы не дать королю случая погубить его, он вступил в мирные переговоры с герцогом Франческо через посредство одного из своих друзей. Герцог предлагал выгоднейшие условия. Якопо решил полностью довериться ему и отправился в Милан в сопровождении сотни всадников.

VIII

Якопо долгое время воевал под началом своего отца, а затем вместе с братом сперва за герцога Филиппо, потом за миланский народ, так что в результате этих длительных отношений имел в Милане много друзей и пользовался всеобщим расположением, еще увеличившимся из-за нынешних обстоятельств. Ибо неизменная удачливость Сфорца и его теперешнее могущество породили зависть, а злосчастие Якопо да и длительное его отсутствие - жалость к нему в народе и желание видеть его в Милане. Все это проявилось, едва лишь он прибыл. Почти не было нобилей, которые не вышли бы встречать его. Улицы, по которым он проезжал, были полны народа, и все громкими криками приветствовали людей его свиты. Почести эти ускорили его гибель, ибо они породили в герцоге подозрения и усилили желание уничтожить его. Чтобы сделать это тайно, он пожелал торжественно отпраздновать свадьбу Якопо со своей побочной дочерью Друзианой, с которой недавно помолвил его. Затем он договорился с Ферранте, что король принимает Якопо к себе на службу со званием капитана всех его войск и жалованьем в сто тысяч флоринов. После этой договоренности Якопо вместе с герцогским послом и женой своей Друзианой отправился в Неаполь, где принят был радостно и с почетом, так что много дней прошло во всевозможных празднествах. Однако, когда он попросил у короля разрешения отправиться в Сульмону, где находилось его войско, тот пригласил его на обед в королевский замок, а после обеда Якопо вместе с сыном своим Франческо был схвачен, брошен в темницу и вскорости умерщвлен. Так наши итальянские государи, лишенные всякой доблести, страшились ее в других и старались с нею покончить. В конце концов ее не осталось ни у кого, и страна наша оказалась жертвой бедствий, которые в скором времени начали угнетать и разорять ее.

IX