Заповеди разумного воспитания

Заповедь первая: никогда не воспитывайте в плохом настроении.

Заповедь вторая: ясно определите, чего вы хотите от ребенка (и объясните это ему), а также узнайте, что он думает по этому поводу, убедите его, что ваши воспитательные цели – это и его цели.

Заповедь третья: предоставьте ребенку самостоятельность, воспитывайте, но не контролируйте каждый его шаг.

Заповедь четвертая: не подсказывайте готового решения, а показывайте возможные пути к нему и разбирайте с ребенком его правильные и ложные шаги к цели.

Заповедь пятая: не пропустите момента, когда достигнут первый успех, хвалите ребенка за каждый удачный его шаг. Причем хвалите не вообще, а конкретно! Не «Ты – молодец», а обязательно «Ты молодец, потому что...».

Заповедь шестая: если же ребенок делает какое-то неверное действие, совершает ошибку, то укажите ему на это. Сразу дайте оценку поступку и сделайте паузу, чтобы ребенок осознал услышанное.

Заповедь седьмая: оценивайте поступок, а не личность: сущность человека и отдельные его поступки не одно и то же. «Ты Плохой!» (оценка личности) звучит очень часто вместо правильного «Ты поступил плохо!» (оценка поступка). Немаловажное дополнение: ваше замечание по поводу ошибки или поступка должно быть кратким, определенным.

Заповедь восьмая: дайте понять ребенку (улыбнитесь, прикоснитесь), что сочувствуете ему, верите в него, хорошего мнения о нем, несмотря на его оплошность. Дайте понять (но не обязательно это говорить): когда этот неприятный разговор закончится, инцидент будет исчерпан.

Заповедь девятая: воспитание – это последовательность целей. Помогите ребенку строить систему перспективных целей – от дальней к средней и от нее к сегодняшней.

Заповедь десятая: воспитатель должен быть твердым, но добрым. Ни абсолютная твердость во что бы то ни стало, ни такая же безграничная доброта не годятся в качестве единственного основополагающего принципа воспитания. Все хорошо в свое время, и надо уметь применять разные методы в соответствии с конкретной ситуацией. Тогда воспитание будет еще и своевременным.

 

Педагогические кейсы

 

Кейс № 1 «Совесть – голос души»

 

Цель кейса: воспитание совести как нравственного чувства.

 

Благородное поведение педагога, прежде всего, основывается на работе его совести – внутреннего регулятора поведения, невидимого судьи, который беспристрастно выносит приговоры. Совесть педагогу необходимо воспитывать, это чувство не врожденное, но от природы у человека заложена способность к развитию голоса совести. В священном Писании несколько раз упоминается об этом нравственном чувстве, например апостол Павел говорил такие слова под вдохновением Бога: «Всякий раз, когда люди из других народов, у которых нет закона, по природе делают законное, они, хотя и не имеют закона, сами себе закон. Они и показывают, что суть закона написана у них в сердцах, между тем как совесть их свидетельствует с ними и мысли их обвиняют их или же оправдывают» (Римлянам 2:14,15). Обученная совесть будет для педагога предупреждающим сигналом, дающим право совершать или не совершать поступки. В качестве материала для кейса предлагается отрывок из книги «Путь жизни» Л.Н. Толстого и отрывки статьи Д.С. Лихачева «И пробил час». Рекомендуется разбиться студентам на две группы и подготовить проект «Совесть учителя».

 

Вопросы и задания для обсуждения:

1. Обоснуйте последствия снижения чувства совести у людей, ответственных за культуру.

2. Как Вы думаете, по какой причине безсовестность становится нормой жизни?

3. Подготовьте проект на тему: «Совесть учителя».

 

Материал к кейсу

Совесть – голос души

В каждом человеке живут два человека: один слепой, телесный, а другой зрячий, духовный. Один – слепой человек – ест, пьет, работает, отдыхает, плодится и делает все это, как заведенные часы. Другой – зрячий, духовный человек – сам ничего не делает, а только одобряет или не одобряет то, что делает слепой, животный человек.

Зрячую, духовную часть человека называют совестью. Эта духовная часть человека, совесть, действует так же, как стрелка компаса. Стрелка компаса двигается с места только тогда, когда тот, кто несет ее, сходит с того пути, который она показывает. То же и с совестью: она молчит, пока человек делает то, что должно. Но стоит человеку сойти с настоящего пути, и совесть показывает человеку, куда и насколько он сбился.

Когда мы слышим про то, что человек сделал что-нибудь дурное, мы говорим: совести у него нет.

Что же такое совесть?

Совесть это голос того единого духовного существа, которое живет во всех.

Совесть – это сознание того духовного существа, которое живет во всех людях. И только тогда, когда она такое сознание, она верный руководитель жизни людей. А то часто люди считают за совесть не сознание этого духовного существа, а то, что считается хорошим или дурным теми людьми, с которыми они живут.

Голос страстей может быть громче голоса совести, но голос страстей совсем другой, чем тот спокойный и упорный голос, которым говорит совесть. И как ни громко кричат страсти, они все-таки робеют перед тихим, спокойным и упорным голосом совести. Голосом этим говорит вечное, божественное, живущее в человеке (Толстой Л. Н. Путь жизни / Л. Н. Толстой. – М.: Издательство: Эксмо, 2009. – 448 с.).

 

2. Когда-то, очень давно, мне прислали важное издание «Слова о полку Игореве». Я долго не мог понять: в чем дело? В институте расписались в том, что книгу получили, а книги нет. Наконец выяснилось, что взяла ее одна почтенная дама. Я спросил даму: «Вы взяли книгу?». «Да, – отвечает она. – Я ее взяла. Но если вам она так нужна, я могу ее вернуть». И при этом дама кокетливо улыбается. «Но ведь книга прислана мне. Если она вам нужна, вы должны были ее у меня попросить. Вы же поставили меня в неловкое положение перед тем человеком, который ее прислал. Я даже не поблагодарил его».

Повторяю; давно это было. И можно было бы забыть об этом случае. Но все-таки вспоминаю иногда о нем – жизнь напоминает.

Ведь действительно, кажется, какой пустяк! «Зачитать» книгу, «забыть» вернуть ее владельцу... Сейчас это стало как бы в порядке вещей. Многие оправдываются тем, что мне, мол, эта книга нужнее, чем владельцу; я без нее обойтись не могу, а он обойдется! Распространилось новое явление – «интеллектуального» воровства, вроде бы вполне извинительного, оправдываемого увлеченностью, тягой к культуре. Иногда даже говорят, что «зачитать» книгу – это вовсе не воровство, а признак интеллигентности. Подумайте только: бесчестный поступок – и интеллигентность! А не кажется ли вам, что это попросту дальтонизм? Нравственный дальтонизм: мы разучились различать цвета, точнее – отличать черное от белого. Кража есть кража, воровство есть воровство, бесчестный поступок остается бесчестным поступком, как бы и чем бы они ни оправдывались! А ложь есть ложь, и, в конце концов, я не верю, что ложь может быть во спасение.

Ведь даже проехать «зайцем» в трамвае – это то же воровство. Нет малой кражи, нет малого воровства – есть просто воровство и просто кража. Не бывает малого обмана и большого обмана – есть просто обман, ложь. Недаром же говорится: верен в малом – и в большом верен. Когда-нибудь случайно, мимолетно, вспомнится вам незначительный эпизод, когда вы поступились совестью в самом будто бы безобидном и ничтожном – и вы почувствуете укор совести. И вы поймете, что если кто и пострадал от вашего пустякового, ничтожного поступка, то пострадали прежде всего вы сами – ваша совесть и ваше достоинство.

... Новое противостоит старому, хотя, может быть, не всякое новое лучше старого. Как свет противостоит мраку, так разум и мудрость противостоят невежеству и безрассудству. Это вечное противостояние. И если продолжить цепочку сопоставлений, вернее, противопоставлений, то звеньями ее должны связаться любовь и ненависть, жестокость и милосердие, вражда и мир, дружба и неприязнь и, конечно, правда и ложь. Окажется, таким образом, что вся наша жизнь находится в постоянном борении, в преодолении одними силами других. Это извечный закон, и, вероятно, не будь такого вековечного противостояния, не существовало бы ни самой жизни, ни самого мира. Однако когда нарушается в душах людских равновесие сил, противоборство обостряется.

Стали привыкать жить двойной жизнью: говорить одно, а думать другое. Разучились говорить правду – полную правду, а полуправда есть худший вид лжи: в полуправде ложь подделывается под правду, прикрывается щитом частичной правды.

Стала исчезать у нас совестливость. Говорю об этом, обязан говорить, потому что мне в своей жизни множество раз не по личным делам, а по таким, которые имеют огромное значение для сохранения нашей культуры, приходилось сталкиваться с людьми, у которых чувство совестливости отсутствовало.

Отсутствие совестливости у людей, занятых в хозяйстве, в экономике, наносит ущерб материальный. Отсутствие совестливости у людей, ответственных за культуру, наносит ущерб, не выражающийся материально. Но если в экономике можно наверстать упущенное, то ущерб в культуре чаще всего невосполним. Впрочем, без перемены климата в нашей культуре и экономика не сдвинется ни на шаг.

Честь, порядочность, совесть – это качества, которыми дорожить нужно так же, как мы дорожим своим здоровьем, ибо без этих качеств и человек – не человек.

Я получил недавно письмо, в котором школьница пишет о своей подруге. Учительница литературы дала задание этой подруге написать сочинение об очень крупном советском писателе. И в этом сочинении школьница, отдавая должное и гениальности писателя, и его значению в истории литературы, написала, что у него были ошибки. Учительница сочла это неуместным и очень ее бранила. И вот подруга той школьницы обращается ко мне с вопросом: можно ли писать об ошибках великих людей? Я ей ответил, что не только можно, но и нужно писать об ошибках великих людей, что велик человек не тем, что он ни в чем не ошибался. Никто не свободен от ошибок в нашей жизни, в нашей сложной жизни.

Но еще и другая сторона есть в этом вопросе. Может ли ученица высказывать мнение, не соответствующее взглядам учителя? Мне кажется, что учитель должен поощрять самостоятельность мышления своих учеников. Потому что, если он будет заставлять придерживаться только своего собственного мнения, то представьте, что может получиться с тем учеником, когда он выйдет из школы, окажется рядом какая-то сильная, но дурная личность, которая будет внушать ему свои мнения. Он не сможет им противостоять, Да ему нечего противопоставить, потому что у него нет ничего своего. Ведь если человек не умеет отстаивать свое мнение, а умеет только слушаться, он может послушаться дурного человека, забыв о совести и чести. И ведь бывает, что первые ученики, глядящие в рот своему учителю, потом оказываются на самом деле иногда и плохими людьми, у них нет самостоятельности, у них нет умения отстаивать свою точку зрения. Они привыкли слушать других, слушать только то, что им говорят, и повторять только то, что им говорит преподаватель. Умение отстаивать свою точку зрения – это же очень важно. И оно крайне важно в нашей государственной и общественной жизни. Только тогда мы сможем быть уверены, что человек не попадет под дурное влияние, будет жить по совести.

Тревоги совести... Они подсказывают, учат; они помогают не нарушать этических норм, сохранять достоинство – достоинство нравственно живущего человека (Лихачев Д. С. И пробил час / Д. С. Лихачев // Литературная газета». – 1 января 1987 г.).

 

Кейс № 2 «Стыд»

 

Цель кейса: развитие эмоционально-чувственной сферы будущего педагога.

 

Если совесть – это внутренний судья человека, это разговор между «Я реальным» и «Я идеальным», то стыд – это результат приговора, который вынес внутренний судья. По сути, стыд – это результат работы совести человека. Стыд как нравственное чувство регулирует поведение человека, останавливает его на краю пропасти, ведущей к духовному падению. Если есть чувство стыда – есть надежда на возвращение к добру. Данный кейс дает возможность студентам поразмышлять над значимостью этого нравственного чувства. В качестве информации для размышления предлагается отрывок из рассказа Ю.Бондарева «Простите нас!»

 

Вопросы и задания для обсуждения:

1. Испытывали ли Вы когда-нибудь чувство стыда? Опишите свои ощущения.

2. Испытывали ли Вы когда-нибудь чувство стыда за свой проступок перед учителем? Опишите свои ощущения.

3. Охарактеризуйте модель поведения Павла Георгиевича.

4. Охарактеризуйте модель поведения Марии Петровны.

5. Закончите мысль: «Человек, который забыл о своем Учителе…».

 

Материал к кейсу

Простите нас

Павел Георгиевич подошел к троллейбусной остановке, надел плащ, поднял голову и внезапно в проеме улицы увидел свою школу – четырехэтажная, с темными окнами, она стояла, как и тогда... Она не изменилась. Она была прежней, как в детстве, как много лет назад.

Он несколько минут, не отрываясь, смотрел на темный силуэт школы, затем, точно кем-то подталкиваемый, отчаянно махнул рукой, вошел в пустынный чернеющий школьный парк... И с радостным утомлением сел под старой акацией, возле которой когда-то на переменах играли в фанты. Это бывало весной, когда земля еще приятно отдавала сыростью!.. Он ощупал скамью, погладил ствол акации и засмеялся, как будто он встретил очень давнего знакомого, до боли доброго, совсем не изменявшегося знакомого, который все знал о Павле Георгиевиче, и Павел Георгиевич все знал о нем...

Неужели он когда-то сидел за партой? Неужели когда-то, во время весенних экзаменов, был над школой глухой гром и майский ливень обрушился на город с веселой яростью первой грозы? И прошел с бурным плеском в асфальт, с шумом дождевых струй по ветвям, со звоном в водосточных трубах, с фиолетовыми над мокрыми домами молниями... И тогда хотелось бросить экзамены, бежать вместе с мальчишками под этим веселым теплым дождем и, задрав штаны, болтать ногами в парных лужах, которые еще пузырились, но в них уже отражалось посветлевшее небо.

«Да, ведь это было!» Он представил все ярко и, с волнением и любопытством опять посмотрев на темное здание школы, вдруг заметил справа, в сырой темноте парка под густыми акациями, красный огонек, пробивающийся меж ветвей. Неужели Мария Петровна?.. Здесь жила Мария Петровна, его учительница по математике, как же он сразу о ней не подумал, не вспомнил! Всегда он был ее любимцем, она пророчила ему блестящее математическое будущее...

И, вскочив со скамьи, Сафонов зашагал по аллее в глубину парка, а когда близко увидел маленький домик под деревьями, тусклый свет в окне, задернутом красной занавеской, он даже задыхался. Сколько лет они не виделись! Здесь ли она теперь? Жива ли? Что с ней? Как много было связано с этим именем «Мария Петровна»!..

И Сафонов осторожно, сдерживая дыхание, взошел на крыльцо. Он хотел постучать – дверь оказалась открытой, он вошел в неосвещенную переднюю, пахнущую керосином. Под дверью в комнату лежала щель света.

Сафонов постучал. Ответа не последовало.

Сафонов в растерянности нажал на запертую дверь и тут только понял: в доме никого не было. И тогда, усмехнувшись над самим собой, послушав, как в пустой, должно быть, комнате играло радио, Сафонов ощупью в темной передней пошел к выходу. Он задел за что-то плечом, с грохотом упало ведро. Павел Георгиевич машинально наклонился, хотел поднять это ведро и выронил шляпу, с сердцем выругавшись: «Че-ерт возьми совсем!.»

– Кто там? – послышалось за его спиной.

Павел Георгиевич выпрямился, полуобернулся. В освещенном проеме двери стояла невысокая худенькая женщина, и он сразу, еще не различив лица, узнал ее...

– Мария Петровна, – тихо и зовуще сказал Павел Георгиевич, – вы меня узнаете?

– Входите, – сказала она тем вежливым, строгим голосом, каким, очевидно, обращалась к родителям своих учеников, когда те приходили «поговорить».

Павел Георгиевич вошел, опустив руки, и, глядя в близоруко прищуренные глаза своей учительницы, повторил:

- Вы не узнаете? Мария Петровна, это я...

Она несколько секунд всматривалась в него снизу вверх, он видел ее болезненно-бледное, состарившееся, будто источенное лицо, и в эту минуту, сдерживая жалость, отметил про себя, как сильно она изменилась, стала еще более тонкий, хрупкой, только седые волосы были коротко и знакомо подстрижены.

– Паша Сафонов... Паша? – проговорила она почти испуганно, и Павлу Георгиевичу показалось, что лицо ее задрожало. – Садись, пожалуйста... Прости, у меня кавардак... Садись, пожалуйста, вот сюда. К столу, Паша... Ты приехал?

– Да, да, я сейчас, я сейчас! – обрадованно заговорил Сафонов, с неловкостью вешая плащ, шляпу на вешалку, где виднелось одинокое пальто Марии Петровны. И, вешая, не понимал, не знал, почему это он, взрослый, солидный человек, робел, краснел, как школьник, как в те годы.

Он хотел пожать Марии Петровне руку, но сдержался и не пожал, как не жмут при встрече руку матери, и сейчас же потянулся за папиросами и, вынув коробку, спросил совсем стеснительно:

– Можно?

Они сели за стол. Мария Петровна с непонятной настороженностью, с неверием, улыбаясь ему своими близорукими глазами, быстро повторяла:

– Ну вот, Паша, ты приехал... не узнать. Ты в командировку, по делам?

– Я проездом, Мария Петровна, – ответил он и не сказал, что отдыхал на юге, о чем говорить было, наверно, легкомысленно и неудобно.

– Мы сейчас с тобой чай... Подожди, подожди, мы сейчас чай. – И она встала и внезапно снова, как бы обессиленно, села, положив тонкие руки на стол, неверяще улыбнулась. – Да, да, Паша... Совсем не ожидала. Вот Паша Сафонов...

– Мария Петровна, чай не надо, – смущенно проговорил он. – Я только что поужинал...

Пить чай ему не хотелось; хотелось ему только вот так сидеть за столом, смотреть на Марию Петровну, говорить, спрашивать... Но Мария Петровна, вроде не слушая его, взяла чайник, движения ее показались ему стесненными.

– Я сейчас, Паша... Прости, что я называю тебя так. Ты ведь теперь...

Она не договорила, вышла на кухню, и тут, приходя в себя, Павел Георгиевич вздохнул освобожденно, провел ладонью по лбу, огляделся. Она была, как и до войны, одинока и жила в той же маленькой комнатке с одним окном в сад. Все было по-прежнему: стол, кровать, цветной коврик на стене, какая-то вышивка на тумбочке, широкий вместительный шкаф, набитый книгами; посреди стола – чернильница, стопка тетрадей, сбоку – красный, аккуратно отточенный карандаш. В этой комнатке он был лишь один раз. Его вызвала Мария Петровна и хмурилась, говорила с ним строго: кажется, тогда он сделал прыгающую чернильницу и поставил ее на стол преподавательнице немецкого языка. Сейчас Сафонов просто не поверил: пропасть времени лежала между прежним Пашкой и настоящим Павлом Георгиевичем, конструктором, вот в эту минуту не без смущения сидящим за этим столом.

Вошла Мария Петровна с чайником, весело сказала:

– Все готово! Ну, Паша, рассказывай о себе, что ты, как? А впрочем, я многое о тебе знаю. Из газет, статьи, книгу твою читала. Ты женился? поспешно спросила она.

– Да, Мария Петровна, – ответил Сафонов.

Она подозрительно-ласково посмотрела на него.

– Счастлив?

- Как будто, Мария Петровна. У меня сын.

Она, точно не расслышав, сейчас же сказала:

– Ну хорошо! А как работа? Над чем работаешь?

– Над новой конструкцией, Мария Петровна.

– Ну и как? Удачно?

– Пока не знаю. Знаете что, Мария Петровна, давайте говорить о прошлом, о школе...

Мария Петровна покачала головой, проговорила задумчиво:

– Я хорошо помню ваш класс. Довоенный класс. Это были озорные, способные мальчишки. И хорошо помню твою дружбу с Витей Снегиревым.

– А помните, Мария Петровна, как вы мне ставили «плохо» по алгебре? В седьмом классе, кажется...

– Да. За то, что ты не делал домашних заданий, надеялся, что кривая вывезет. А математика прекрасно тебе давалась. Но ты был ленив.

– Мария Петровна, а помните, я устроил систему шпаргалок?

– Это то изобретение, когда шпаргалка двигалась по ниточке между партами?

– Да! – Павел Георгиевич засмеялся. – А прыгающая чернильница? Нет, сейчас бы я до такой штуки не додумался. Помню: сидел ночь, ломал голову, высчитывал мощность пружинки, чтоб чернильница подпрыгнула именно в тот момент, когда преподаватель макнет ручку.

Мария Петровна прищурилась, словно сдерживая улыбку.

– А я хорошо помню другое; как ты, Паша, стоял вот перед этим столом...

Она не договорила, налила в чашки чай, взяла ложечку, задумалась и спросила:

– Ты помнишь Мишу Шехтера?

– Ну конечно! Завидовал ему! Мы в классе зачитывали его сочинения: «Образ Татьяны», «Горе от ума». У меня ничего не получалось.

– Он стал журналистом, – медленно проговорила Мария Петровна. – Ездит по всей стране, за границу, Часто читаю его статьи. И часто вспоминаю...

– Он заезжал?

– Нет.

– Да, – сказал Сафонов. – Разлетелись... Я слышал, Витька Снегирев директор завода на Урале. Не думал! Игнатцев Сенька – начальник главка, слышали? Я его встречал в Москве. Солидный, не узнать. А он не заезжал?

– Что? – спросила Мария Петровна и, опустив глаза, тихонько кивнула: Ты пей чай, Паша...

– Мария Петровна, а кто заходил к вам, кого вы встречали еще из нашего класса? – возбужденно спросил Сафонов. – Гришу Самойлова видели? Артист. Помните, он корчил рожи, а вы ему сказали, что у него способности? Занятный был парень.

– Я его видела только в кино, Паша.

– Я тоже. Неужели не приезжал?

Мария Петровна не ответила, она, наклонив голову, мешала ложечкой в чашечке, и он увидел на ее пальце неотмывшееся чернильное пятно, перевел взгляд на ее источенное лицо и с какой-то внезапной жалостью, с любовью увидел морщины вокруг ее губ, ее тонкую, слабую шею, коротко подстриженные, сплошь белые волосы, и что-то больно, тоскливо сжалось у Павла Георгиевича в груди. Он подумал, что, если бы она умерла, он не знал бы этого. И не знали бы другие...

– Мария Петровна, – еле слышным голосом повторил Сафонов, – Витя Снегирев, значит, не был у вас? Кажется, он в прошлом году заезжал сюда.

Она сидела, по-прежнему наклонив голову, и только замедлила движение ложечки в чашке.

– Нет, не был...

– А кто был?

– Что? Ты, пожалуйста, пей чай. Остынет.

– Мария Петровна, а интересно, кто-нибудь пишет вам? Помните, был Володя Бойков, Нина Винокурова? Боря Гмыря? Что-нибудь знаете о них?

Мария Петровна, опять не ответив, оглянулась на окно, там чернел сад, сквозь деревья пульсирующе замелькал свет проходившего троллейбуса.

– Нет, Паша, – сказала она. – Ко мне часто заходит Коля Сибирцев. Он работает на шахте. У него неудачно сложилась жизнь. Он часто заходит.

Сафонов смутно помнил Колю Сибирцева. Этот парень был, кажется, тихий, робкий, ничем не приметный, никакими особыми способностями не отличался, и Павел Георгиевич едва-едва представил его лицо.

– Плохо помню его, – пожав плечами, сказал он. – Забыл!

– Очень плохо, – не то насмешливо, не то осуждающе проговорила Мария Петровна.

Они помолчали. Но от этих последних слов «очень плохо» Сафонову стало не по себе, он понял двойной их смысл. В наступившей тишине он придвинул чашку, неловко потянулся за сахаром и увидел, что Мария Петровна ищущим, долгим взглядом смотрит на книжный шкаф. Он тоже посмотрел и заметил в первом ряду знакомый корешок своей последней книги по самолетостроению.

– Мария Петровна, – тихо и полувопросительно проговорил он.

– Что, Паша?

– У вас, Мария Петровна, моя книга? – проговорил вполголоса Сафонов и тотчас замолчал, вспомнив, что эту книгу он не присылал ей.

– Да, я читала.

Тогда он встал, вынул из шкафа свою книгу «Конструкция самолетов», полистал и, чувствуя, что лицо его начинает жарко гореть, проговорил сконфуженно, с глупой готовностью:

– Мария Петровна, я вам надпишу. Разрешите?..

Неожиданно из книги выпал маленький листок, он торопливо поднял его, ясно увидел свой портрет, вырезанный из газеты, и ошеломленно оглянулся на Марию Петровну, – она мешала ложечкой и очень быстро говорила:

– Неплохая книга... Прочитала с интересом. А это из «Правды», Паша. Когда я увидела, я дала тебе телеграмму.

Он так же поспешно, точно скрывая нечто порочащее его, неприятное, спрятал листок в книгу и, охваченный стыдом и ненавистью к себе, теперь отчетливо и хорошо вспомнил, что он действительно получил телеграмму два года назад среди кучи других поздравительных телеграмм и не ответил на нее, хотя ответил на другие.

Сафонов неясно помнил, что написал на книге, но хорошо помнил, как они прощались: он как-то стыдливо снял свой роскошный плащ, который висел рядом с потертым пальто старой учительницы, и с непроходящим ощущением вины поклонился. Она зажгла в передней свет, вышла проводить.

Он молчал. Мария Петровна, тоже помолчав, вдруг спросила робко:

– Скажи, Паша, хоть капелька моей доли есть в твоей работе? Хоть что-нибудь...

– Мария Петровна, что вы говорите? – в замешательстве забормотал он. Если бы не вы!..

Она посмотрела ему в глаза, сказала вздрагивающим голосом:

– Ты думаешь, я не рада? Какой гость был у меня! Ты думаешь, я не скажу об этом завтра своим ученикам?.. Иди, Паша, больших успехов тебе. Будь счастлив...

Они простились. Он быстро пошел по дорожке ночного сада. И не выдержал, оглянулся. Дверь передней была еще распахнута, и в темный парк падал желтый косяк света. Мария Петровна стояла на крыльце, и худенькая, неподвижная фигурка ее отчетливо чернела в проеме двери.

Всю дорогу до Москвы Сафонов не мог успокоиться, переживал чувство жгучего, невыносимого стыда. Он думал о Витьке Снегиреве, о Шехтере, о Самойлове – о всех, с кем долгие годы учился когда-то, и хотелось ему достать их адреса, написать им гневные, уничтожающие письма. Но он не знал их адресов. Потом он хотел написать Марии Петровне длинное извинительное письмо, но с ужасом и отчаянием подумал, что не знает номера ее дома.

На большой станции Сафонов, хмурый, взволнованный, вышел из вагона. Он зашел на почту и, поколебавшись, дал телеграмму на адрес школы, на имя Марии Петровны. В телеграмме этой было два слова:

«Простите нас» (Бондарев Ю. Простите нас! / Ю. Бондарев // Всем, что имею, обязан... – М., 1985.).