По ту сторону «правого» и «левого»

[...] Мы привыкли употреблять слова «правый» и «левый» как по­нятия, которые, во-первых, имеют всем известный, точно определен­ный смысл и, во-вторых, в своей совокупности исчерпывают всю пол­ноту возможных политических направлений и потому имеют всеобъем­лющее значение каких-то вечных «категорий» политической мысли. Мы забываем, что эти понятия имеют лишь исторически обусловлен­ный смысл, определенный своеобразием эпохи, в которой они возникли и действовали (или действуют), и что им рано или поздно суждено, как всем историческим течениям, исчезнуть, потерять актуальный смысл, смениться новыми группировками. И мы, отдаваясь рутине мысли, не замечаем, что в современной политической действительности есть очень существенные тенденции, которые уже не укладываются в эти старые, привычные рубрики.

Что разумеется, в конце концов, под этими понятиями «правого» и «левого»? Конечно, можно брать их в совершенно формальном и общем смысле, в котором они действительно становятся некоторыми вечными, имманентными категориями общественно-исторической жизни. А именно, можно разуметь под ними «консерватизм» и«реформаторство» в общесоциологическом смысле — с одной стороны, склонность охранять, беречь уже существующее, старое, привычное и, с другой стороны, противоположное стремление к новизне, к общест­венным преобразованиям, к преодолению старого новым. Но прежде всего при этом понимании логично было бы не двучленное, а трехчленное деление. Наряду со «староверами» и «реформато­рами» должны найти себе место и те, кто сочетает обе тен­денции, кто стремится к обновлению именно через его реформу, через приспособление его к новым условиям и потребностям жизни. Такое не «правое» и не «левое», а как бы «центральное» направление совсем не есть, как часто у нас склонны думать, какое-то эклектическое сочетание обоих первых направлений; оно качественно отличается от них тем, что, в противополож­ность им, его пафос есть идея полноты, примирения. Практически крайне важно, что различие в этом смысле между «правым» и «левым» менее существенно, чем различие между умерен­ностью и радикализмом (все равно — «правым» или «левым»). Сохранение наперекор жизни, во что бы то ни стало старого и стремление во что бы то ни стало переделать все за­ново сходны в том, что оба не считаются с органической непре­рывностью развития, присущей всякой жизни, и потому вынуж­дены и хотят действовать принуждением, насильственно — все равно насильственной ли ломкой или насильственным «замора­живанием». И всяческому такому, «правому» или «левому», ради­кализму противостоит политическое умонастроение, которое знает, что насилие и принуждение может быть в политике только подсобным средством, но не может заменить собою ес­тественного, органического, почвенного бытия.

Но главное в нашей связи — то, что понятия «правого» и «левого», употребляемые в этом чисто формально-общем, универсально-социо­логическом смысле, очевидно, не имеют ничего общего с политическим содержанием, которое обычно вкладывается в эти поня­тия, и лишь в силу случайной исторической обстановки могли психологически ассоциироваться с ними. Мы привыкли, в силу еще недавно господствовавших политических порядков, что «пра­вые» находятся у власти и охраняют существующий порядок, а «левые» стремятся к перевороту, к установлению нового, еще не существующего порядка. Но когда этот переворот уже совер­шился, когда господство принадлежит «левым», то роли, оче­видно, меняются: «левые» становятся охранителями существу­ющего — а при длительности установившегося порядка даже приверженцами — «строго» и «традиционного», тогда как «правые» при этих условиях вынуждены взять на себя роль ре­форматоров и даже революционеров. Если мы будем спутывать общесоциологические понятия «охранителей» и «реформато­ров» (или еще общее: «довольных» и «недовольных») с полити­ческими понятиями «правых» и «левых», то мы должны будем в республиканско-демократическом строе назвать республикан­цев и демократов «правыми», а монархистов — «левыми» или всех противников советского строя назвать «левыми», а самих. коммунистов — «правыми», т.е. дойти до совершенной нелепи­цы и полной путаницы понятий.

Итак, каково же, собственно, конкретно-политическое содержание понятий «правого» и «левого»? Но прежде чем ответить на этот во­прос, еще одно замечание общесоциологического порядка. Если мы от­влечемся на мгновение от этих понятий или этикеток и непредвзятым взором попытаемся обозреть все возможное многообразие политичес­ких мировоззрений, то чисто логически заранее очевидно, что оно не может быть исчерпано делением его на два противоположных типа. Политическое мировоззрение есть комплекс или система, слагающаяся из совокупности ответов на ряд существенных вопросов общественной жизни. Каждый вопрос допускает разные решения; ясно, как неисчер­паемо велико возможное многообразие политических мировоззрений. Конечно, всякое многообразие допускает классификацию по основным высшим родам, в том числе иногда и дихотомическое деление. Но для этого деление должно быть произведено по единому и притом су­щественному признаку, т.е. такому, видоизменение которого определит различие хотя бы основных и важнейших из осталь­ных признаков. Удовлетворяет ли деление на «правое» и «левое» указанному требованию единства и существенности признака деления? Бесспорно, что долгое время оно практически ему удов­летворяло — иначе оно не могло бы достигнуть такого широко­го распространения и всеобщего признания.

Однако для судьбы этих понятий в наше время существенно, что интуитивно-психологическое единство обоих мировоззрений не опреде­лялось логически-необходимой связью идей в них. Дело в том, что оба этих соотносительных понятия лишены внутреннего един­ства и не могут быть определены на основе какой-либо од ной, цент­ральной для каждого из них и объединяющей его идеи. Наоборот, вду­мываясь в них, мы заключаем, что в них по историческим, с точки зре­ния существа дела случайным, условиям скрестились три ряда духов­ных и политических мотивов, по существу совершенно разнородных. Прежде всего — чисто философское различие между традиционализмом и рационализмом, между стремлением жить по историческим и религиозным преданиям, по логически не проверяе­мой традиционной вере (по вере и обычаям отцов) и стремлением по­строить общественный порядок чисто рационально, умышленно планомерно; во-вторых, чисто политическое различие между требова­нием государственной опеки над общественной жизнью и утверждени­ем начала личной свободы и общественного самоопределения (в этом смысле «правый» значит государственник, этатист, сторонник сильной власти, в противоположность «левому» — либералу); и, наконец, чисто социальный признак — позиция, занимаемая в борьбе между высшими, привилегированными, богатыми классами, стремя­щимися сохранить или утвердить свое господство в государстве и об­ществе и низшими классами, стремящимися освободиться от подчинен­ности и занять равное или даже господствующее положение в обществе и государстве. В этом смысле «правый» значит сторонник аристокра­тии или буржуазии, «левый» — демократ или социалист.

Некоторая связь, по существу, между этими тремя парами тен­денций, соединяющая первые члены их в понятие «правого», а послед­ние — в понятие «левого», бесспорно есть. Так, рационализм, высту­пая против традиционной веры, требует свободы «критической» мысли, и в этом смысле первый признак связан со вторым, и точно так же свобода, в качестве общественного самоопределения, требует все­общности и в этом смысле равенства в свободе (формального равно­правия всех людей, в том числе и членов низших классов) и этим соеди­няется с третьим признаком. Этими двумя связями определено единст­во либерально-демократического или радикально-демократического миросозерцания, а тем самым, отрицательно, и единство его антипо­да — консервативно-аристократического умонастроения. Однако связи эти очень относительны и столь же легко — чисто логически и потому и практически — могут уступать место и отталкиваниям, и вза­имной борьбе. Так, чистый рационализм, требуя свободы отвлеченной, «критической» мысли и основанного на ней общественного действия, с другой стороны, в своей враждебности к вере и традиции, может и должен стремиться к стеснению свободы религиозной веры и к подав­лению свободного пользования традиционным порядком, обычаями, нравами (якобинство, «комбизм», коммунистическое преследование веры и традиций). Более того — и это здесь самое существенное: ра­ционализм, требуя свободы для себя, в своей идее устройства жизни на основании рационального порядка имеет сильнейшую имманентную тенденцию к началу государственного регулирования, к подавлению той иррациональности и сверхрациональности, которая образует самое существо свободы личности (просвещенный абсолютизм, якобинство, коммунизм в его теории и практике; ср. программу Шигалева в «Бесах»: «начав с провозглашения свободы, утвердим всеобщее раб­ство»). Еще более очевидна слабость связи между вторым и третьим признаком. Лишь в процессе борьбы низшие классы требуют для себя свободы, и идея свободы легко связывается с идеей равенства. По существу, притязание низших классов на улучшение их правового и, в особенности, материального положения не имеет, очевидно, ничего об­щего с требованием свободы. По существу, начала свободы и равенст­ва, как известно, скорее антагонистичны, что не раз и обнаруживалось в историческом опыте; начало свободы личности предполагает, правда, всеобщность самодеятельности и в этом смысле формальное равнопра­вие всех, но, с другой стороны, стоит в резком антагонизме к началу реального равенства: в силу фактического неравенства способностей, условий жизни, удачи между людьми свобода должна вести к неравен­ству социальных положений, и, наоборот, реальное равенство осуще­ствимо только через принуждение, через государственное регулирова­ние и ограничение свободной самодеятельности личностей, свободного выбора жизненных возможностей. К этому присоединяется и то, что на­родные массы, представляя собой низший духовный уровень человека, вообще более склонны к деспотизму, легче мирятся с ним и охотнее им пользуются, чем высшие слои общества. Наконец, уже совершенно очевидно, что первая пара признаков (традиционализм и радикализм) только случайно исторически в нашу эпоху сплелась с третьей парой (господство высших классов и восстание низших) и не имеет с послед­ней никакой связи по существу. Рационализм и просветительство, стремление переделать жизнь по отвлеченно-намеченным планам, по требованиям «разума», естественно составляет особенность слоев об­разованных, привыкших к работе мысли, тогда как народные массы, по общему правилу, более склонны к традиционализму, к вере и жизни по примеру отцов. До совсем недавнего времени консервативная власть всегда опиралась на народные массы против образованных классов, и, напротив, власть, вступая на путь радикального и планомерного пере­устройства общества, наталкивалась на оппозицию народных масс (ре­формы Петра Великого и стрелецкие бунты). В настоящее время, на­чиная с середины XIX в. и вплоть до современности, это соотношение, правда, радикально изменилось: рационализм, потеряв в значительной мере свой кредит у образованных, стал достоянием народных масс. И все же и теперь примитивность инстинктов низших классов, несмотря на весь их рационализм, часто приводит к утверждению или даже вос­крешению старых форм быта, по крайней мере поскольку для них су­щественна грубость и упрощенность нравов. Этим в значительной мере определены реакционные результаты господства коммунистически на­строенных масс в Советской России.

Так, эти столь разнородные, по существу, между собой не связанные или лишь весьма слабо связанные три пары соотносительно противо­положных тенденций в силу своеобразных исторических условий с конца XVIII в. и в течение XIX в. почвенно связались между собой и совместно образовали ту характерную для этой эпохи противополож­ность, которую мы называем борьбой между «правыми» и «левыми». Однако в настоящее время историческая ситуация уже настолько из­менилась, что цельность этих понятий в значительной мере расшатана и сами они поэтому по существу устарели, непригодны для ориентиров­ки в содержании наиболее острых и существенных проблем современ­ности и продолжают господствовать лишь по исторической инерции мысли, проще говоря — по недомыслию.

Начать с того, что в большинстве европейских стран цель «левых» стремлений уже осуществлена. «Левые партии» — демократы и соци­алисты либо являются, по общему правилу, господствующими, как во Франции, Германии и Англии, либо уже успели сдать свое господство политическим новообразованиям, которые никак нельзя подвести под традиционное понятие «правых» (фашизм, коммунизм). Можно было подумать, что господство «левых» приводит только к перемене мест между этими двумя направлениями, не меняя их содержания и смыс­ла, — т.е., что «правые» партии из господствующих превращаются в оппозиционные (что мы фактически и видим в большинстве европей­ских государств). Однако эта простая видимость политической эмпирии скрывает под собой гораздо более существенное изменение духовной реальности, не замечаемое обычным недомыслием. Известно, что «левые», достигнув власти, обычно, по крайней мере отчасти, переста­ют быть «левыми» — «правеют». Этот общеизвестный факт имеет не только житейски-практическое, но и принципиальное значение; поли­тический фронт меняет свое направление: «левые», стоя у власти, по­лучают на опыте, государственное воспитание, научаются понимать и ценить то, что раньше яростно отвергали; «правые», оттесненные в оп­позицию, напротив, часто по крайней мере до некоторой степени при­общаются к прежней психологии «левых» и пользуются их лозунгами. Так, один из признаков, образующий понятия «правого» и «левого», меняет свое место: принцип свободы обычно мало прельщает властву­ющих и есть естественно достояние оппозиции. Поэтому в новой обста­новке требование свободы в значительной мере характеризует полити­ческие устремления, в иных отношениях именуемые «правыми». Гос­подствующий рационализм склонен отныне вступать в сочетание с принципом государственной опеки, традиционализм, напротив, требует свободы. И если опыт «левого» деспотизма или увлечения государст­венным централизмом научает «правых» ценить свободу, так что кон­серваторы становятся либералами, не переставая быть консерватора­ми, то, с другой стороны, опыт анархии и смут, определенных нежела­нием «крайних левых» подчиняться даже «левой» государственной власти, научает «левых», что единственная прочная основа свободы есть государственный порядок, поддерживаемый сильной властью; на этом пути либералы и демократы, не переставая быть таковыми, ста­новятся консерваторами; оба обстоятельства уже совершенно спуты­вают обычные понятия.

Если эта перемена касается перераспределения первой и второй пары изложенных выше признаков «правого» и «левого» (а отчасти и изменения самого смысла первой пары признаков) — то столь же су­щественное изменение совершается и с местом третьего из вышеупо­мянутых признаков. С исчезновением прежних высших классов или с потерей ими политического и общественного влияния «правые» не только тактически-демагогически должны искать себе опоры в низших классах, но часто и принципиально становятся выразителями вожделе­ний и интересов той части низших классов, которая еще живет в идее традиционализма. «Правые» (или, по крайней мере, известная их груп­па) становятся отныне вождями части народных масс, мечтают о народ­ном восстании и в этом смысле занимают позицию «крайних левых». Несмотря на свою острую ненависть к «левым» в других отношениях, они иногда солидаризируются с теми «крайними левыми», которые сами находятся в оппозиции и не удовлетворены господствующей в го­сударстве левой властью, и эту связь выражают даже в своем имени («национал-социалисты» в Германии). Отсюда возникает многозначи­тельный, весьма знаменательный для будущего, раскол в прежде еди­ной «правой» партии — раскол настолько существенный, что перед его лицом старое общее обозначение обеих групп как «правых» почти те­ряет реальный политический смысл. А именно, прежние «правые» рас­калываются на консерваторов-либералов, отстаивающих интересы свободы и культуры, права образованного слоя на руководящую роль в государстве, и на реакционеров, опирающихся на вожделения черни и во всяком развитии свободы и культуры усматривающих зло либераль­ной демократии. Если обе эти группы борются с господствующей демо­кратией и в этом смысле являются союзниками, то нельзя за этим так­тическим и полемическим единством упускать из виду их радикальную противоположность: они нападают на демократию, находящуюся в про­межутке между ними, с двух противоположных сторон — хотелось бы сказать: слева и справа, если бы эти термины не имели уже своего осо­бого, не подходящего сюда, исторически определенного смысла. [...]

Печатается по: Франк С.Л. По ту сторону «правого» и «левого» // Новый мир. 1990. № 4. С. 226—233.

Р а з д е л V

ЛИЧНОСТЬ И ПОЛИТИКА

Глава 12

ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА И СОЦИАЛИЗАЦИЯ

Г. АЛМОНД