Лакановский Подход к Диагнозу / Психоз

Лакановский Подход к Диагнозу / Психоз

Форклюзия и Отцовская Функция

Форклюзия подразумевает радикальное исключение определенного элемента из символического порядка (собственно, из языка), и не просто какого-то элемента, но такого, который, в некотором смысле, и служит основанием или же якорем символического порядка как такового. Форклюзия этого элемента влияет на весь символический порядок. Как и упоминалось в большом количестве работ по шизофрении, функционирование языка в случае психоза отличается от его функционирования в неврозе. Лакан утверждает, что этот форклюзируемый элемент непосредственно связан с отцом, и называет его Именем-Отца (как мы увидим далее его французское название Nom-du-Pere представляется более наглядным). В рамках этой статьи я буду ссылаться на отцовскую функцию, как на более или менее аналогичное понятие. Этот последний термин порой встречается в работах Фрейда, но именно Лакан дал ему строгое определение ¹.

Отсутствие отцовской функции является основным критерием для диагностирования индивидуума как психотика, что ни в коей мере не означает того, что в большинстве случаев это отсутствие очевидно. Отцовская функция — это не функция отца индивидуума, независимо от его поведения, личности и той роли, которую он играл в кругу семьи, и так далее. Отец в плоти-и-крови не исполняет отцовскую функцию непосредственно и автоматически, также как и отсутствие реального, живого отца никоим образом автоматически не приводит к отсутствию отцовской функции. Также эта функция может быть исполнена несмотря на раннюю смерть или же исчезновение отца, ввиду войны или же развода; она может быть исполнена другим мужчиной, ставшим “отцовской фигурой”; также она может быть выполнена и иным образом.

Полное понимание отцовской функции требует хорошого знания большей части работы Лакана посвященной языку и метафоре. В рамках этой статьи отметим, что отец, который в нуклеарной семье воплощает в себе отцовскую функцию, обычно становится между матерью и ребёнком, чтобы остановить перемещение ребёнка к матери или же в неё, а также препятствуя поглощению ребёнка матерью. Лакан не утверждает, что все матери имеют склонность к подавлению или поглощению свои детей (хотя некоторым это и свойственно), скорее он говорит о том, что ребёнок “воспринимает” желание матери как нечто опасное или угрожающее. Это “восприятие” отражает, в одних случаях, ожидание ребёнком того, чтобы мать воспринимала его как её всё (что приведёт к полному упразднению ребёнка как существа отдельного от его матери), и, в других случаях, оно отражает реакцию на ту естественную тенденцию матери обретать определенное, не представленное более нигде, удовлетворение собственным ребёнком.

В иных случаях, результат идентичен: отец удерживает ребёнка на определенной дистанции от матери, расстраивая тем самым попытки ребёнка навсегда воссоединиться с матерью, а также запрещая матери некоторое удовлетворение её собственным ребёнком. Другими словами, отец оберегает ребёнка от le désir de la mère (что значит одновременно и желание матери ребёнком, и желание ребёнка матерью), собственно, от потенциальной опасности. Отец оберегает ребёнка от матери как желания (как желающей или желанной), занимая при этом такую позицию, которая характеризуется запретом, препятствием, предотвращением и защитой — коротко говоря, он становится тем, кто устанавливает в доме закон, определяя для матери и для ребёнка то, что дозволено, и то, что не дозволено.

Отец, о котором я говорю, является той стереотипной фигурой, которая в современном мире встречается всё реже и реже (по крайней мере, согласно социологам): “глава семьи”, авторитет, господин в собственной обители, которому нет необходимости обосновывать свои указания. И даже если он предоставляет основания для своих указаний, он всегда способен остановить любую полемика словами: “Потому что я так сказал”.

Подобная известная нам риторическая стратегия часто применяется в совершенно различных контекстах. В левом полит-экономическом исследовании, определенные утверждения могут быть представлена необоснованными, но с последующими важными словами: “как Маркс указал в третьем томе Капитала…”. Подобная стратегия известна под именем “авторитетного аргумента”, и она преобладает как психоанализе, так и в политике, философии, и собственно любой области. В собственных работах я не обращаюсь к Фрейду и Лакану как к живым существующим личностям — я обращаюсь к их именам. Их имена придают вес (словам тех, кто, конечно же, считает их авторитетами).

Подобный образом, когда отец говорит: “Ты сделаешь по- моему ”, — то этим подразумевается следующее: “Отец тут я, а отца необходимо слушаться”. В современном западном обществе многие оспаривают этот принцип “отца необходимо слушаться”, но похоже, что его применяли веками, и сегодня к нему всё ещё обращаются. Мы говорим о том, что в большинстве семей отец занимает авторитетную позицию не потому, что он “действительно господин” (в сущности является авторитетной, выдающейся, воодушевляющей, внушающей полное уважение, фигурой), но потому что он попросту является отцом, и от него ожидают, что он возьмёт на себя функции, которые приписываются (обычно, в умах людей) “отцу”.

Отцовская функция является функцией символической, и потому может быть эффективной как в случае наличия, так и в случае отсутствия отца. Матери в своих разговорах с детьми могут обращаться к отцу как к тому, кто судит и карает: “Ты будешь наказан, как только твой отец вернётся домой!” Но также их обращения к отцу могут иметь более абстрактную форму, например, когда они спрашивают у ребёнка о том, как поступит или что подумает его отец, когда узнает что ребёнок совершил — в таком случае, они обращаются к отцу как к имени, слову или означающему, связанному с определенными идеями. Рассмотрим случай женщины, муж которой погиб — она может поддерживать его жизнь в умах её детей просто спрашивая их: “что бы твой отец подумал об этом?”, или утверждая: “твоему отцу бы не понравилось то, что ты дерёшься”. Прежде всего нам стоит увидеть в этом то, что отец функционирует как часть речи, как элемент материнского дискурса. Отцовской функцией, в данном случае, выступает существительное “отец”, поскольку мать ссылается на него, как на власть, лежающую вне её, как на идеал за границами её собственных желаний (хотя, в некоторых случаях, она может обращаться к нему для подтверждения и утверждения собственных желаний).

То, что в русском и английском переводе Лакана звучит как “Имя-Отца”, в исходном варианте на французском языке представляет из себя более изящное выражение — Nom-du-Père. Nom одновременно значит и “имя”, и “существительное”. В этом выражении Лакан ссылается как на имя отца (например, Джон Доу), так и на имя играющее роль отца (например, в случае ребёнка, отец которого погиб после его рождения, имя отца, произносимое его матерью, то есть обладающее местом в дискурсе матери, может служить отцовской функцией), так и на существительное “отец”, каким оно присутствует в дискурсе матери (например, “твой отец сильно гордился тобой”) ². Также Лакан играет и со звучанием слова, так как на французском nom звучит похожим образом с non, которое означает “нет”, указывая на отцовский запрет, его “нет!”.

Также мать может ослаблять позицию её супруга, например, постоянно говоря ребёнку: “Мы не скажем об этом отцу, ведь так?”, или “Твой отец понятия не имеет о том, что говорит”, или же не подчиняясь его указания как только он отворачивается. И в таких случаях, даже при явном наличии отца, отцовская функция может так и установиться, хотя она может быть установлена даже в случае отсутствия отца с самого рождения ребёнка. Присутствие или отсутствия отца в чьей-либо клинической картине ни о чём не свидельствует ³. Мы более детально рассмотрим как отцовскую функцию, так и то, каким целям она служит, после обсуждения последствий её нехватки.

Галлюцинация

Галлюцинация, в самом широком смысле, не является следствием нехватки отцовской функции. По словам Фрейда галлюцинация является одним из первых способов удовлетворения, к которым обращается младенец: например, будучи голодным младенец вначале галлюционирует о первом опыте удовлетворения, а не обращается к некой деятельности, например, плачу, чтобы привлечь внимание родителей и заполучить их заботу. Галллюцинации — это обычная форма “мышления” первичного процесса, она играет некоторую роль в грёзах, фантазиях и сновидениях. И, следовательно, она может быть представлена во всех структурных категориях: психозе, неврозе и перверсии.

Галлюцинации, принятые в таком широком смысле, не свидетельствуют о психозе: их наличие не является определяющим отличием психотика, так же как и их отсутствие не свидетельствует о том, что пациент не является психотиком. Согласно Жаку Аллену Миллеру, “галлюцинации [могут быть обнаружены] в психозе и в истерии, сами по себе, [они] не могут выступать свидетельством определённой структуры… И если вы обнаружили такой элемент как галлюцинации, вам всё равно необходимо задаться очень строгими вопросами различения структурных категория”. ⁵

Тем не менее, Лакан может нам помочь также и в более узком понимании галлюцинаций. Учитывая современную тенденцию в США классифицировать психотиками любых людей, свидетельствующих о чем-то смутно напоминающем галлюцинации (или, по крайней мере, пограничное расстройство), выписывать им лекарства или же направлять на госпитализацию, я считаю важным указать на то, что не все галлюцинации идентичны. Я считаю допустимым отделить психотические галлюцинации, которые далее я буду называть bona fide (прим. пер. лат. заслуживающими доверия) галлюцинациями, от типичных голосов и видений, о которых так много говорят непсихотики. ⁶

Пациент, который находился в терапии у одного из супервизируемых мною аналитиков, как-то заявил, что ему показалось, что его бывшая жена стояла в прихожей. Терапевт мог записать в свой лист “галлюцинации”, и те другие, у кого он супервизировался, так и делали. Но, тем не менее, этот пациент никогда не пользовался термином “галлюцинация”, и даже если бы это было иначе, то скорее всего он был бы взят им из слов его предыдущего терапевта.

Если мы обратимся к исследованию этого субъективного опыта, то обнаружим ряд отличительных характеристик. Например, в случае упомянутого пациента, он был удивлён этим образом или видением, а также сказал себе, что его бывшая жена не могла зайти в дом так, чтобы он об этом не знал, то есть он засомневался в реальности содержания этого образа, а не в самом образе или видении. Он окинул взглядом двух сидящих рядом с ним людей, а потом снова посмотрел в сторону прихожей, но его бывшей жены там уже не было. Он никогда не считал, что она действительно была там; он считал, что видел что-то, то есть в само видение он как-то верил, но не доверял ему ⁷. Он не верил, что увиденное им было реально, или же могло быть рассмотрено как нечто действительное. Коротко говоря, мы можем отметить, что он был способен различать фантазию (психическую действительность) и реальность (западное понятие, описывающее социальную и физическую действительность, которую он впитал в себя в течении своей жизни).

Когда обсуждение заходит в границы фантазии и реальности, мы оказываемся неспособны точно провести разграничение между неврозом и психозом, так как многие невротики, в определенные моменты, неспособны различить фантазию от (социально сконструированного представления о) реальности. Одним из очевидных примеров этому может быть истерик (“Исследования истерии” Фрейд и Брейер), чьи фантазии становятся столь реалистичны, что это приводит к переписыванию его/её субъективных представлений о собственной истории. И невротики, и психотики могут демонстрировать проблемность различения психической и социально сконструированной реальностей. Мы можем столкнуться с серьёзными вопросами, если задумаемся об обоснованности подобного различения. Например, чьё представление о социально сконструированной реальности должно преобладать: аналитика или пациента? Существует ли разделительная линия между психическим и социальным? ⁸

Я оставлю эти эпистемологические вопросы для более подходящего случая, чтобы указать на предложение Лакана относительно того, что “реальность” не является достаточно полезной концепцией, с помощью которой мы могли бы различать фантазии от галлюцинаций, или невроз от психоза. Намного более подходящей концепцией является “уверенность”. ⁹

Психоз определяется уверенностью, а не сомнением. Психотик не обязательно убеждён в “реальности” того, что он/она видит, но убеждён в то, что это определённо что-то значит, и что значение этого учитывает и его/её. Хотя психотик и может быть согласен с тем, что кроме него никто ничего не видел и не слышал (Семинар III), то есть с тем, что произошедшее не было частью общей социальной реальности, но тогда он мог решить, что это подчеркивает его особенность, делает его избранным среди многих, способным увидеть или услышать, или же что это было связано только с ним/ею. “Президент США лично пытался установить со мной контакт посредством мозговых волн”. “Бог избрал меня своим посланником”. Субъект уверен в отношении сообщения (содержании того, что было увидено, или же услышано) и себя как его адресата. Психотик утверждает, что “действительным” и “реальным” для него в этом опыте были последствия этого сообщения для его жизни: “они пытаются достать меня”, “им нужен мой мозг”. Для ошибки и неверного толкования тут нет места, значение этого опыта очевидно.

Клиническая картина невроза, напротив, изобилует сомнением. Сомнение — отличительная черта невроза ¹⁰. Невротик сомневается: возможно, там кто-то стоял, а может и нет; возможно, голоса приходят из-вне, а может и нет; может, сказанное ими обладает неким значением, или нет; это значение может быть связано с ним/ею, но, вероятно, он/она неправильно его толкует. Невротик хочет знать: “Являюсь ли я сумасшедшим, раз слышу эти голоса? Это нормально? Как мне стоит относиться к таким переживаниям?”. Невротик всегда, некоторым образом, дистанцирован от этих переживаний, и, несмотря на то насколько пугающими или тревожными они могут быть, всегда остаётся неясность в отношении того, что же они значат, что они означают в большей системе вещей. “Бог говорил со мной, но что это значит? Должен ли я быть его посланником? Что ему нужно от меня?”

Психотик, наоборот, знает. “Бог хочет, чтобы я стал его женой” ¹¹. “Дьявол хочет подчинить меня своей воле”. “Марсианам нужен мой мозг для изучения, они могут контролировать все мои мысли”.

Возвращаясь к описанному ранее случаю, “видение” того мужчины о жене в прихожей нельзя назвать bona fide галлюцинацией, оно скорее принадлежит к грёзам и фантазиям. Его желание увидеть её было столь сильным, что она “возникла” перед ним. То, что в его галлюцинации выглядело как мотив преследования (она сказала ему: “я до тебя доберусь”), свидетельствовало скорее о его желании отомстить ей, преобразованном в страх того, что она навредит ему, типичной невротической маскировкой желания страхом ¹². Если она попытается навредить ему, то он будет обладать всеми основаниями для того, чтобы ответить ей (возможно, побить её, как он и поступил с кем-то другим, когда он был спровоцирован в прошлый раз).

Таким образом, я считаю, что у нас есть все основания считать опыт этого пациента грёзами или фантазиями, а не галлюцинацией. И, действительно, когда Фрейд говорил о том, что истерички иногда галлюцинируют, то он имел ввиду, что их фантазии становятся столь сильны (столь гиперкатектированны, то есть столь инвестированными энергией или либидо), что истерички “видят” и “слышат” их, как если бы они имели место в действительности. Их фантазии настолько интенсивны, что они становятся осязаемы и реальны. И даже в таком случае, они всё равно в некоторой степени сомневаются в этом. Действительно, им становится сложно различить что реально, а что нет.

Обсессивные невротики также порой галлюцинируют ¹³, они обычно сталкиваются с голосовыми “галлюцинациями”, которые можно рассматривать как голос карающего супер-эго. Когда кто-то утверждает, что слышит голоса, которые говорят ему: “Ты никогда ничего не добьёшься”, “Это твоя вина, ты всё разрушаешь”, “Ты не заслуживаешь ничего лучше”, “Тебя за это накажут”, и так далее — то нам не стоит спешить с диагнозом паранойи. Карающее супер-эго является широко известным и задокументированным феноменом, часто пациенты узнают в нём голос отца и свойственные его речи слова (или же предполагаемые как его мысли).

Задача описания всего множества услышанных невротиками голосов, которые едва ли может расценивать как патологические, слишком обширна для любой книги. Некоторые пациенты и не только пациенты говорят о своего рода комментариях, пробегающих в их повседневной жизни — “она идёт в ресторан, и улыбается мужчине за прилавком”, — которые мы можем понять с помощью теории стадии зеркала ¹⁴. Поскольку эго является наблюдаемой собою самостью подобно зеркальному отражению (то есть видимым как-бы кем-то другим, или же видимым со стороны), тогда эти непрерывные комментарии могут быть оформлены в виде само -сознания, сознания того, что самость что-то совершает в этом мире ¹⁵. Философ может наблюдать за процессом собственной мысли, как если бы он принадлежал кому-то другому. “Загадка самосознания”, принимаемая многими за дар эволюции, связанным с множеством связей в человеческом мозге, который вскоре будет воспроизведён в компьютерных чипах, объясняется самой природой эго (идентичным “самости” в моей терминологии ¹⁶) как интроецированного внешнего образа субъекта. Таким образом, эго — это объект ¹⁷, и сознание может использовать его как любой другой объект, за которым оно может наблюдать ¹⁸.

Невротики могут слышать и видеть всё, что угодно: у них могут быть видения, тактильные и обонятельные ощущения, они могут слышать голоса, но у них не может быть bona fide галлюцинаций. Они могут фантазировать, слушать супер-эго или любые други эндо-психические голоса, и так далее. Но для bona fine галлюцинаций со стороны пациента требуется чувство субъективной уверенности, присутствие внешней инстанции, а также возвращение того, что было форклюзированно ¹⁹.

Одним из заключений этих размышления является то, что упоминания пациентом наличия у него галлюцинаций аналитику не стоит вопринимать буквально, но следует уделить некоторое время исследованию природы этого опыта. И если аналитику не удастся найти убедительных доказательств, то есть если ему не удаётся определить являются ли эти галлюцинации bona fide галлюцинациями, тогда ему стоит уделить внимания следующим критериям, о которых мы будем говорить далее.

Языковые Нарушения

Именно они [нарушения языкового порядка], между тем, и нужны, чтобы диагностировать у больного психоз.

Лакан, Семинар III, стр. 124

 

Но если невротик в языке обитает, то психотик, напротив, служит ему обиталищем, им одержим.

Лакан, Семинар III, стр. 332

Мы все рождены в язык, язык, который никем не был создан. Раз уж мы должны самовыражаться среди других, мы вынуждены выучить их язык (то есть выучить язык наших родителей, о котором мы будем говорить далее как о дискурсе Другого), и в процессе этого изучения язык формирует нас: наши мысли, требования, желания. Порой, мы сталкиваемся с тем, что не можем подобрать верных слов для того, чтобы выразить то, что хотим сказать, что доступные нам слова недостаточно точно отображают то, что хочется сказать. Но, без всех этих слов, поле смысла было бы нам недоступно. Лакан называет это явление отчуждением в языке. ²⁰

Мы сталкиваемся с проблемой того, как жить в языке, как обустроить себе место в нём, и как сделать его, на сколько это возможно, максимально своим. Мы можем найти и усвоить некий отвергнутый, пренебрегаемый или запрещаемый властями словарь: мятежный сын усваивает дискурс, в котором доминирует трёхбуквенная лексика, анархист — жаргон, свободный от языка власти, феминистка — непатриархальный лексикон. Мы можем чувствовать себя больше собой, говоря на каком-то субкультурном языке или же пользуясь напускным акцентом. И, более того, мы можем полностью отказаться от родного языка, если ассоциируем его со своими родителями или тем дискурсом (образовательным, религиозным, политическим, и тл), к которому питаем ненависть, свободно владея иностранным языком ²¹.

Невротику более или менее успешно удаётся обустроиться в языке, занять себе место в его каком-то подмножестве (никто не может занять себя место во всём языке, развивающемся и разнообразном подобно любому естественному языку). Отчуждение никогда не удаётся преодолеть, но, по крайней мере, некоторая часть языка была “субъективизирована”. И хотя язык говорит нами в намного большей степени, чем мы можем допустить, хотя мы часто становимся скорее передатчиками и ретрансляторами окружающих нас дискурсов ²², хотя порой мы пытаемся отклонить то, что выходит из наших уст (оговорки, неразборчивая речь, и тд), мы тем не менее ощущаем, что живём в языке, а не просто живём им.

Психотик, напротив, “порабощён феноменом дискурса в его целостности” (Семинар III). В то время, как в каждом из нас живёт язык, как некое чужое тело ²³, психотик ощущает себя порабощенным дискурсом, который звучит как исходящий из-вне, а не изнутри. Психотик считает, что возникающие в его голове мысли, были помещены туда некой внешней властной инстанцией. И хотя Человек-Крыса отказывался от ответственности за некоторые возникшие в его сознании мысли, он, грубо говоря, никогда не приписывал их кому-то внешнему.

Мысль Лакана состоит в том, что отношение психотика к языку отличается от оного у невроти ка. Для того, чтобы понять это, нам следует заняться воображаемым и символическим регистрами в том виде, как их определял Лакан, указывая на их различную роль в неврозе и психозе.

Феминизация

Интересно, что у мужчин психоз часто проявляется гранью феминизации. Шребер, в границах его бреда, начал воспринимать себя как жену Бога. В некоторых других случаях психоза мы можем увидеть тенденцию к транссексуальности, повторяющихся запросах операции по изменению пола, гомосексуальности ⁴⁹. Фрейд считал психоз Шребера свидетельством неадекватной защиты от гомосексуальности, но Лакан утверждал, что феминизация у Шребера произошла ввиду самой природы психоза ⁵⁰.

Психоз — это никоим образом не итог физического отсутствия отца в семьи; как я говорил ранее, отец — это символическая функция, которая может выполняться как другими окружающими ребёнка людьми, так и самим дискурсом матери. Психоз — это, несомненно, результат отсутствия отца или отцовской фигуры в детстве пациента (и аналитику стоит пытаться понять в какой степени это отсутствие было физическим или же носило психологический характер), но он также может произойти и когда отец или отцовская фигура наличествуют.

Лакан утверждал, что некоторые отца (обычно очень социально успешные мужчины) могут обладать необузданными амбициями или быть “самодурами” (Семинар III, стр. 272), и устанавливать такие отношения с их сыновьями, которые можно охарактеризовать не символическим договором, но враждой и соперничеством. Воображаемое — это война, символическое — это мир. Символическое, закон, подвергает вещи разбиению, предоставляя тем самым некоего рода справедливое распределение благ: это — твоё, а то — моё. Воплощенный в законе отец, то есть отец символический, говорит: “Твоя мать — моя, но ты можешь иметь дело с любой другой женщиой”, “Это моя спальня и моя кровать, но ты можешь устроить своё пространство и собственную кровать”. Символический отец устанавливает со своим сыном молчаливый договор: “Это время дня ты должен посвятить выполнению домашнего задания, всё оставшееся время ты можешь заниматься всем, чем хочешь”, “Таковы твои обязательства, всё остальное, чем ты занимаешься помимо этого, — это твоё собственное дело”.

Отец-самодур, напротив, односторонним образом ограничивает сына, например, наказывая его не выслушав возможные причины его поступка. Его требования не знают ограничений (отсутствуют символические критерии, определяющие и ставящие границы как для требующего, так и для того кому требование адресовано), и потому удовлетворить их нет никакой возможности. Отец воспринимается как монстр, и Лакан говорит, что единственное возможное в таком случай отношение — это воображаемое отношение ⁵¹, характерное его соперническим, эротически окрашенным напряжением. Отсутствует возможность формирования отношений эдипальной триангуляции, и ребёнок занимает женскую позицию в отношении к деспотическому, монструозному отцу, отцу воображаемому ⁵².

Эта женская позиция может быть скрыта в течении очень долго периода времени, поскольку мужчина-психотик индентифицирует себя со своими братьями и друзьями, подражая им в собственных попытках поступать как мужчина. Но когда происходит развязывание психоза ⁵³, воображаемые идентификации пациента или его “воображаемые костыли” (Семинар III, стр. 273) терпят крушение, и его сущностная женская позиция возвращается, или навязывает себя ему. В других случаях, мужчина-психотик может говорить о том, что он ощущал себя женщиной с самого раннего детства ⁵⁴, и такой мужчина скорее всего обратится за операцией по смене пола.

Феминизация в психозе, таким образом, свидетельствует скорее не о полном отсутствии реального отца в семье ребёнка, но о (по крайней мере, нерегулярном) присутствии отца, который установил с сыном только воображаемые, а не символические отношения. Может показаться интересным факт того, что психотик так же может описывать своё отношение к языку как отношение пассивное, феминное, что он пассивно предоставляется языку, захватывается им, одержим им ⁵⁵.

В поздней работе Лакана проясняются более структурные причины такой феминизации, которая не ограничивается только воображаемыми отношениями психотиков с их отцами. У меня нет возможности повторить тут всё, что было разработано Лаканом в промежутке с Семинара XVIII по XXI в отношении мужской и женской структур, поскольку это уведёт нас слишком далеко от текущей темы, и так как я об этом уже говорил в другой работе ⁵⁶. Ограничусь тем, что Лакан говорил о том, что маскулинная структура связана с некоего рода “подведением итогов”, проведенным символическим отцом (который приводит ограничения в жизнь ребёнка мужского пола), в то время как феминная структура связана с некоего рода невозможностью “подведения итого” (pas tout), и потому когда отцовская функция отсутствует в жизни мальчика, когда не происходит этого “подведения итогов”, то он перенимает определенный элемент феминной структуры ⁵⁷. Тем не менее, это характерное для феминной структуры “ jouissance Другого” для психотика часто оказывается слишком длительным, если не постоянным опытом (инвазивным опытом), тогда как для невротика с феминной структурой такая форма jouissance проявляется скорее как что-то случайное и мимолётное.

Отсутствие Вопроса

“Невротики, например, таким вопросом задались наверняка. В отношении психотиков этого точно сказать нельзя”

Жак Лакан, Семинар III, стр. 268

Терапевт не всегда может распознать нечто вроде вопроса, который анализант адресует самому себе. Даже после месяцев регулярных встреч, некоторые анализанты вслух ничем так и не интересуются, никогда не говорят о том, что они не понимают или не понимали того, почему они поступали так, как поступали, в определенные моменты времени, а также того, что значат их сновидения, или же почему они реагируют в отношении некоторых вещей определенным образом. В их жизни ничто у них не вызывает вопросов, в их жизни нет ничего необъяснимого, нет никаких подозрительных для них мотивов. Нет никакой пищи для мысли.

Согласно Лакану, желание — это вопрос, и потому вышеописанная ситуация свидетельствует либо о том, что аналитику не удалось создать пространства для того, чтобы желание явило себя в бытии, либо же о том, что желания, каким мы его знаем в неврозе, нет. Желание, человеческое желание, а не то которое мы антроморфически приписывает животным или неодушевленным объектам (например, “белка ищет орехи, которая она сохранила на зиму”, “солнце пытается взойти из-за горизонта”), формируется в языке и только в нём и существует. Оно подчиняется диалектической свойственной языку подвижности:

“Мы забываем, однако, что человеческому поведению свойственна диалектическая подвижность действий, ценностей и желаний — подвижность позволяющая не просто менять каждый момент, но меняться непрерывно … от одних ценностей, к ценностям прямо противоположным… Возможность ежесекундно поставить желание, привязанность, любое, самое значительное человеческое действие под вопрос … является делом настолько обычным, что поразительно видеть, насколько быстро мы об этой возможности забываем.” (Семинар III, стр. 35)

В работе с невротиками мы привыкли наблюдать в течении курса терапии развитие невротических желаний, фантазий, ценностей и убеждений. Конечно же, мы порой приходим в уныние от той инерции, с которой мы сталкиваемся в некоторых сферах жизни невротика, но, возможно, чаще мы имеем дело с невротиком, который удивляется тому, как легко ему/ей удалось сбросить идентичность, отбросить те идеи, которые казались центральными для его/её “личности” еще некоторое время назад. Яростный защитник мачизма вскоре обнаруживает в себе гомосексуальные тенденции, непоколебимый сторонник семьи вскоре порывает со своими родителями, и тд. Одни эго идентификации слабеют, а другие — формируются, а желанию становится позволено следовать своему собственному курсу еще более полно.

Психотик, с другой стороны, характеризуется не только инерцией, но и отсутствием подвижности или диалектики в его/её мыслях и интересах. Одержимый, также, жалуется на то, что его преследуют одни и те же мысли, но обычно в курсе терапии по крайней мере некоторые из его/её идей вскоре меняются, хотя те, что более тесно связаны с симптомом, меняются медленее всего. Тем не менее, психотик повторяет снова и снова одни и те же фразы, в его случае повторение замещает объяснение, нет места для “диалектики желания”. В психозе человеческое желание полностью отсутствует, так как когда отсутствует структура языка, отсутствует и желание. Где не было вытеснения, где прозрачность не уступила места неясности в отношении собственных мыслей и чувств, что и является следствием вытеснения, нет места и для вопроса, и для удивления. Я не могу поставить под вопрос своё прошлое, свои мотивы, или даже собственные мысли и сновидения. Они просто есть.

От Отца к Худшему

В последнее время историки и социологи говорят об упадке отцовской функции в западной культуре, хотя к таким утверждениям нельзя не относится скептички, ведь уже в античных комедиях Плавта и Теренция образы отцов напоминают нам о том, что мы видим сегодня. Но, тем не менее, изменения в семейной структуре (рост количества неполных семей), а также идеологические и дискурсивные перемены в отношении сексуальных ролей свидетельствуют о том, что значение мужчины в семье и символическая роль отца повсеместно оспариваются.

Всё больше незамужних женщин сознательно заводят детей, демонстративно отвергая важность триангуляции (например, введения третьей позиции в диадные отношения матери-и-ребёнка, внешнего символического Другого; или же института отцовской метафоры), также растёт количество лесбийских пар, отвергающих или же умаляющих значение отца. В сочетании с фактическим ростом числа разводов, и соответствующим ростом числа детей, воспитанных только матерями, а также учитывая рост антиавторитарного отношения к детям среди мужчин (что, несомненно, хотя бы частично связано с современными феминистскими дискурсами), то можно предположить, что отцовкая функция в определенных социальных средах находится в опасности исчезновения.

Лакан не говорил об исключительной значимости отцовской функции (утверждении отца как властной фигуры по ту сторону от матери) для семейной структуру. Его дискурс не имеет отношения к дискурсу “семейным ценностям”, сталкивающему Дэна Куэйла с Мёрфи Браун ⁶⁵. Также Лакан не говорит и о необходимости поддержки отцовской фигуры в нашем обществе, но предупреждает о том, что списывание отцовской роли, разрушение нынешней отцовской символической функции, не приведёт ни к чему хорошему. Последствия такого отвержения приведут к чему-то более худшему, и увеличат количество случаев психоза. Именно это Лакан и подразумевал среди прочего в названии своего семинара 1971 года “… ou pire” (“… или худшее”), одним из вариантов пропущенного слова было père (отец). Если мы посмотрим на отцовскую функцию как на меньшее из двух зол, тогда увидим, что отвергать её значит отдавать своё предпочтение чему-то худшему.

Возражение Лакана дискурсам поддерживающим списание отцовской функции могло бы звучать следующим образом: “Может ли, в отсутствии отцовской фигуры, быть предоставлено нечто подобное отцовской метафоре, что смогло бы обеспечить наличие фундаментальной связи между означающим и означаемым, языком и значением? Если же это возможно, то каким образом? Если же нет, то существуют ли иные пути триангуляции диадных отношений, которые могли бы предотвратить психоз? Как это может быть обеспечено без поддержки символического порядка и его способности вмешиваться в воображаемое, мир конкуренции и войны? Не должен ли один из полов играть роль представителя Символического?”

В отсутствии других способов достичь этого, которые могли быть редоставлены также и лакановской школой, практика, основыванная на подобных дискурсах, рискует привести к распространению психоза. ⁶⁶

Примечания:

1. Например, в работе Фрейда “Женская Сексуальность” (“Female Sexuality”, Collected Papers V, 256) Стрейчи переводит его как “paternal agency (отцовская инстанция?)” (SE XXI, 229). В Семинарах III и XX (стр. 91) можно найти выражение fonction du père (“отцовская функция”).
2. Стоит также отметить, что le nom du père также значает имя, данное ребёнку отцом, то есть имя пришедшее от отца, объявленное им имя. Символическая функция отца, как утверждали некоторые феминистки, никоим образом не исключает и, по крайней мере, намекает на избыточность отцовской функции как источника любви и поддержки
3. Действительно, форклюзия — это функция, и как таковую мы не можем строго описать все возможные “условия” или семейные схемы, которые дают для неё повод. Те же, которые не прочь соскользнуть на позиции психологизма, где бы они “блуждали подобно потерянным душа от матери фрустрирующей до матери удушающей” (Ecrits, 577/218), и когда они пытаются определить роль отца (“отца-тирана, беззаботного отца, всевластного отца, униженного отца, жалкого отца, отца, который любит дом, отца в загуле” [ Ecrits, 578/218]), то обычно пренебрегают ролью, которая предоставлена матерью для отцовского слова и власти, другими словами, “местом, которое она, содействуя закону, оставляет за Именем-Отца”, а также собственным отношением отца к закону.
4. Нам всем знакомы такие семьи, в которых мать преобладает над слабым отцом, собственно, таким образом можно описать обычную еврейскую семью. Но, тем не менее, это не свидетельствует о невыполнении отцовской функции в таких семьях. Мать может подавлять отца, но в то же время и выделять ему определённый вес в семье, например, ворча на него: если он является источников столь многих проблем, то, по меньшей мере, он всё же остаётся некой силой, с которой стоит