Отъ Карпатъ до крЪпости Терезинъ.

Турчанскій уЪздъ всегда считался чистЪйшимъ русскимъ уголкомъ Прикарпатской Руси. НЪтъ здЪсь такого значительнаго количества колонистовъ — поляковъ и нЪмцевъ, — ихъ можно посчитать на пальцахъ одной руки, Есть и сЪла, гдЪ не найдете ни одного изъ тЪхъ судьбой заброшенныхъ въ русскія горы колонистовъ. Ядъ народной измЪны не могъ приняться среди народа, всей душой преданнаго своей родной прадЪдовской вЪрЪ, обычаямъ и вообще всему, что русское. Жители уЪзда — бойки — дЪйствительно бойкій народъ, люди безгранично добрые, мирные, сердечные, гостепріимные, которые — хотя нЪтъ никого безъ грЪха,— всегда отталкивали отъ себя сепаратизмъ, „украинизмъ". Только два села, Борыня и Волчье, гдЪ осЪли чужіе, пришедшіе, Богъ вЪсть откуда, священники, были частично, въ описуемое мной время, одурманены дурійкой „самостійництва". Слово "украинецъ" считалось здЪсь кровной обидой; обиженный сейчасъ отвЪчалъ: „ты самъ укралъ, ты самъ злодЪй".

Турчанщина - это настоящая, подлинная Русь. ЗдЪсь сохранилось много старинныхъ обычаевъ и повЪрій съ временъ еще владЪнія великаго князя Владиміра. Русскій духъ сохранился здЪсь до послЪднихъ временъ — міровая война нашла здЪсь Русь!

Съ объявленіемъ войны меня призвали австрійскія власти въ ополченіе. Концентраціоннымъ пунктомъ ополченцепъ была деревня Ваневичи возлЪ Самбора. Уже нЪсколько дней подрядъ неисчислимая масса здоровыхъ людей безъ ряда и склада толпилась въ деревнЪ, ожидая, что будетъ. Приказы не приходили, а разнаго рода непровЪренныхъ вЪстей съ поля брани доходило множество. „Львовъ уже въ русскихъ рукахъ"... „Козаки были вчера подъ Самборомъ"... „Сегодня видЪли двухъ козаковъ на базарЪ въ СамборЪ"... и проч. Бойки чувствовали, что козаки непремЪнно скоро станутъ на Карпатахъ. Козакъ въ головЪ бойка рисовался великаномъ, богатыремъ, могущимъ въ сутки проскакать сотни верстъ, который въ состояніи быстрЪе буйнаго вЪтра очутиться на самой верхушкЪ ихъ родной земли, на Бескидахъ, Пикуяхъ, Магурахъ и другихъ вершинахъ Карпать. Подъ вліяніемъ этихъ фантастическихъ думъ-чаяній всЪ и вЪрили, что австрійцы не успЪютъ ихъ даже одЪть въ форму, какъ козаки уже отпустятъ ихъ домой, къ роднымъ, къ женамъ, къ дЪтямъ. О томъ, чтобы русскіе брали въ плЪнъ, никто и не подумалъ. Въ того рода ожиданіяхъ прошло нЪсколько дней.

Однажды — солнце спустилось уже на сонъ и была теплая, очароватальная, лунная ночь. По домамъ, по дворавъ, садамъ, лежали массы ополченцевъ, стараясь на силу уснуть, но не приходилъ въ ихъ головы желаемый сонъ. Маленькими кучками расположились всЪ и полушепотомъ разсуждали, что это такое война. Кое-кто, тяжело вздохнувъ, начиналъ читать молитвы... Откуда-то слышенъ плачъ, тихонькій, тихонькій... Кое-кто пробуетъ запЪть „коломыйку", но голосъ такъ въ горлЪ и замираетъ...

На все смотрЪла полнолицая луна и злобно улыбалась. Прошло за полночь, — многіе, утомленные шатаніемъ, а еще болЪе думами, уснули... Но не спится ополченцамъ, согнаннымъ съ Карпатскихъ горъ. Тяжелыя сонныя видЪнія мучатъ и во снЪ ихъ души. Ночная тишина залегла, наконецъ, и надъ стонами спящихъ.

Тихо. Вдругъ со стороны Самбора долетЪлъ топотъ всадника. А черезъ нЪкоторое время раздался звукъ трубы, обЪщающiй тревогу. Проснулись всЪ.

Начали формировать эшелонъ. Живая, длинная масса скоро собралась на пути. Громкое „габтъ-ахтъ" и рЪзкое „маршъ" — и двинулась масса по направленію къ городу.

Шли. Шли тяжело, молча. Слышенъ только топотъ шаговъ. Жуткое молчаніе...

Вдругъ сорвался громъ! Изъ тысячъ здоровыхъ грудей грянуло величественное, могучее: „Пресвятая ДЪво, мати Русскаго Краю!"

Эта пЪснь изъ груди тысячи бойцовъ произвела грандiозное впечатлЪніе... Ни одна пЪснь въ жизни не врЪзалась въ мою душу такъ глубоко, не сдЪлала такого потрясающего впечатлЪнія, какъ именно эта русская пЪснь „Мати Русскаго Краю!"... Такую пЪснь въ предсмертную минуту могь спЪть только русскій народъ... и эта народная исповЪдь жителей Карпатъ на вЪки останЪтся въ нЪдрахъ моей души! Эта пЪснь является протестомъ противъ лже-пророковъ "мазепо-украинцевъ".

Въ то время, когда нашихъ русскихъ ополченцевъ распредЪляли по полкамъ, отрядамъ, а нЪкоторыхъ неспособныхъ отпускали домой, лихорадка войны продолжалась. „Каноненъ-футтЪръ" разбрасывали, арестовывали "руссофиловъ", вЪшали и разстрЪливали „ферретеровъ". Ежедневно польскія и „украинскія" газеты — русскихъ уже не было, ибо были пріостановлены австро-венгерскими властями, рЪдактора же были арестованы, — приносили все новыя и новыя сообщенія о производимыхъ среди русскаго населенія обыскахъ, арестахъ, висЪлицахъ, разстрЪлахъ. Молча ожидалъ чего-то только Турчанскій уЪздъ. Австрійскій чиновникъ, полякъ по національности, Ъздный староста не рЪшался арестовать никого, утверждая, что невиновныхъ нельзя въ тюрьму сажать, а арестовать виновныхъ всегда есть время. Впрочемъ, въ уЪздЪ опасности нЪть, мобилизація проведена повсюду безъ какихъ-либо препятствій или затруднЪній.

Это человЪческое отношеніе къ населенію не понравилось львовскимъ властямъ, львовскому намЪстничеству, и оттуда выслали уполномоченныхъ для проведенія арестовъ въ Турчанскомъ уЪздЪ. ПрилетЪли исполнители воли австрійскаго кайзера съ комиссаромъ Губаттой во главЪ. И пошли аресты мирныхъ жителей города и селъ. Скоро наполнилась тюрьма цвЪтомъ народа. Собрали здЪсь священниковъ, учителей, студентовъ, мЪщанъ и доблестныхъ крестьянъ. Въ первый транспортъ арестованныхъ попали жители города Турки и слЪдующихъ селъ: Ясеница Замковая, Явора, Розлучъ, Яблонка Нижняя, Ботелка, Борыня, Высоцко, Гнилая, Ильникъ, Ботля, Рыпяна. На остальныхъ пришла очередь позже. Аресты производились съ большой хитростью, чтобы, не дай Богь, не взялъ кто съ собой рубашку для смЪны или деньги или что-нибудь другое. Все это, кажется, дЪлалось нарочно, чтобы арестованные тЪмъ болЪе почувствовали арестъ. Первые три дня были всЪ на правахъ узниковъ. Отняли часы, деньги, табакъ и проч. Но, когда начальникъ суда Пфицнеръ это узналъ, приказалъ всЪ отнятыя интернированнымъ вещи немедленно возвратить, эаявивъ, что интернированный - это еще не арестантъ, а только временно устраненный отъ общенія съ остальнымъ міромъ. Онъ разрЪшилъ открыть двери отдЪльныхъ камеръ, такъ что всЪ интернированные могли между собой сообщаться, не имЪя только возможности выйти на вольную волюшку, такъ какъ входныя двери были закрыты, Онъ разрЪшилъ даже — это былъ единственный, кажется, случай въ цЪлой Галицкой Руси — читать газеты. Потому и не очень-то ужасной на первыхъ порахъ показалась тюрьма. Интернированные сходились на совмЪстное чтеніе газетъ, на разговоры, на общую молитву „Параклисъ", и такъ шли дни за днями. Никто не могь опредЪлить, какъ долго продлится заключеніе; предполагали, что на время войны, конецъ которой угадывали не позже трехъ мЪсяцевъ; заключеніе въ ТуркЪ было, благодаря одному благородному человЪку, въ сравненіи съ другими городами, не такимъ страшнымъ. Правда, не было оно тЪмъ, что понимаемъ подъ словомъ "интернировать", потому что и здЪсь не одна слеза горя потекла по лицу узника, котораго отъ поры до времени посЪщали родные.

Скоро жизнь узниковъ приняла отчасти опредЪленныя формы. Утромъ и подъ вечеръ собирались всЪ въ болышой камерЪ, гдЪ служили „Молебенъ" или „Параклисъ". Совершающимъ эту функцію былъ свящ. Михаилъ Вас. Добрянскій, попавшій сюда въ первый день арестовъ съ двумя сыновьями Владиміромъ и Константиномъ, третьяго же сына Льва освободили въ староствЪ, какъ слишкомъ молоденькаго, 14-лЪтняго мальчика...Длинные вечера развеселялъ интересными разсказами богато начитанный свящ. Яковъ Ворковскій, а шутками, прибаутками, по большей части изъ священнической и крестьянской жизни, свящ. Петръ Яневъ. Свящ. Діонисій Гичко тоже не разъ порадовалъ скучающихъ разсказами, но разсказы Янева были куда удачнЪе, хотя онъ ихъ разсказывалъ, повидимому, съ напряженіемъ всЪхъ чувствъ. Онъ старался самъ быть веселымъ, старался развеселить соузниковъ, что ему до нЪкоторой степени удавалось, хотя это сильно отражалось на его организмЪ, что мы замЪтили только позже, въ Терезинской крЪпости. Больше всЪхъ тоска по волЪ-свободЪ была замЪтна на лицЪ свящ. Николая Полянскаго, кажется, потому, что изъ окна тюрьмы было видно его родное село — Яблонку, на которую онъ могъ долго-долго смотрЪть, воздыхая по ней и повторяя полушепотомъ слова: „Яблонка, Яблонка моя — увижу-ль я тебя?" Часто и слеза покатилась по его лицу и терялась въ грязной пыли. Священники Iоаннъ Стояловскій, Діон. Гичко и Ил. Солтыкевичъ предпочитали скуку убивать игрой въ карты. ПослЪдній пришелъ однимъ изъ послЪднихъ перваго транспорта, когда „старые" арестанты уже немного привыкли къ заключенію. Его приходъ возбудилъ въ арестЪ минутный хохотъ. Арестованный не пожелалъ въ тюрьмЪ раздЪваться, не откладывалъ даже шляпы, заявляя, что ему сказали въ староствЪ, что задерживаютъ его только временно, значитъ, что его не за что держать. Но, когда уже стало вечерЪть и зажгли въ тюрьмЪ свЪтъ, онъ повЪрилъ намъ,что и насъ точъ-въ-точъ, какъ его, тоже только на время задержали. Изъ перваго транспорта помню еще фамилій священниковъ Петровскаго, бывшаго вице-маршалка уЪзда, и ВЪласа, изъ мірской интеллигенціи учителя Діонисія Чайковскаго, чиновника суда Іосифа Гичка, канд. адвокат. Евгенія Секала, студента Галушку, а изъ мЪщанъ и крестьян: Ивана Туза, Ивана Фединича Ильницкаго, Костевича, Ивана Мартыча Яворскаго и еще нЪсколькихъ человЪкъ, фамиліи коихъ послЪ девять лЪтъ трудно вспомнить.

Въ ТуркЪ просидЪли мы почти три недЪли. На третьей недЪлЪ, въ субботу послЪ обЪда, явился къ намъ начальникъ суда Пфицнеръ и заявилъ, что пришелъ приказъ куда-то насъ вывезти, но куда, въ приказЪ не сказано. Черезъ часъ мы должны были уЪхать. Невольно по спинЪ прошелъ морозъ. Поблагодарили мы начальника суда за его человЪческое отношеніе къ намъ и начали собирать свое скудное арестантское имущество. Изъ нашихъ родныхъ никто и не предчувствовалъ, что творится съ нами, и не думалъ, что завтра уже насъ не увидятъ, — по воскресеніямъ были посЪщенія родныхъ, — что не найдутъ человЪка, который 6ы имъ сказалъ, куда дЪвались мужья, отцы, братья? Одно слово — "увезли" — вотъ неразрЪшимая загадка для оставшихся дома родныхъ, загадка, разрЪшенія которой многимъ пришлось долго, долго ждать.

Не успЪли мы сложить еще, какъ слЪдуетъ, свои вещи, доставленныя намъ въ тюрьму родными, какъ явились за нами солдаты. Насъ вывели въ корридоръ. Алчно заблестЪли солдатскіе штыки и страхъ объялъ душу. На нашихъ глазахъ капралъ скомандовалъ "ляденъ"—и нЪсколько солдатъ зарядили свои винтовки. Начали карманный обыскъ, отнимая что у кого было. Но здЪсь опять, послЪдній разъ, начальникъ Пфицнеръ сослужилъ намъ хорошую службу. Онъ объяснилъ солдатамъ, кто мы и что мы, и они оставили насъ въ покоЪ.

— Что будетъ? — пролетЪло въ головахъ всЪхъ. Изъ газетъ мы уже знали кое-что изъ исторіи транспортовъ интернированныхъ. Какъ отнесутся евреи, жители города?

— Маршъ! — скомандовалъ капралъ, и вывели насъ изъ тюрьмы на улицу. Смотримъ, а на городской площади, всЪ въ черное одЪтые, стоятъ толпами евреи. Стоятъ и молча смотрятъ на насъ.

— Ухъ! если такъ набросятся на насъ! Разорвутъ въ кусочки,—мелькнуло въ головахъ арестованныхъ. На лбу появился первый потъ.

Но евреи города Турки отнеслись к позорному дЪлу ареста молча, никто не отозвался ни словомъ... Молча глазами провожали проходящихъ. Не знаю, какъ понять евреевъ? Почему они не поступили такъ, какъ ихъ братья по другимъ городамъ? Потому-ли, что боялись русскихъ козаковъ, потому-ли, что не желали рисковать на будущее собственными головами, или потому, что всЪ арестованные были люди знакомые,— нельзя опредЪлить. Но къ чести евреевъ города Турки будь сказано,—они отнеслись къ несчастнымъ по человЪчески. Какъ было съ слЪдующими транспортами - не знаю, но плохого слова я не слыхалъ. Значить, за звЪрства и насилія не всЪхъ евреевъ можно обвинять, и между ними были люди съ душой и сердцемъ.

Траурнымъ ходомъ довели насъ къ віадукту, уже недалеко вокзала. Стоитъ кучка людей, не людей, а подростковъ и мальчиковъ. Среди нихъ какая-то женщина. Подходимъ ближе.

- "На гакъ съ ними! На гакъ съ кацапами!" — заревЪло противное женское существо, стоявшее въ этой кучкЪ. Это была жена школьнаго инспектора, "украинца" Середы. Ея дикій ревъ повторила безумная, безразсудная кучка мальчугановъ, подстрекаемыхъ "дамой" изъ воспитаннаго, интеллигентнаго общества.

Въ душЪ арестованныхъ такъ и зародилась, врЪзалась въ самую глубину, ненависть, вЪчная ненависть противъ техъ бездушныхъ, безхарактерныхъ народныхъ измЪнниковъ.

ЗдЪсь колоссальный контрастъ на-лицо. Евреи, иновЪрцы, которыхъ нельзя подозрЪвать въ доброжелательности къ намъ, молча встрЪтили нашъ транспортъ, а народный измЪнникъ, къ тому женщина, посмЪла изъ своихъ устъ выпустить слово "на гакъ!" Не женское нЪжное чувство въ ея сердцЪ, а мазепинская кровожадность, заслужившая всеобщее презрЪніе не только русскаго народа, но каждаго, кто сознаетъ себя человЪкомъ!

Получивъ первый привЪтъ, транспортъ пошелъ дальше, вошелъ на станцію, эапруженную длинными поЪздами, везущими солдатъ-вЪнгерцевъ на русскія позиціи. Какой-то офицеръ указалъ направленіе, куда насъ вести въ поЪздъ. Пришлось проходить мимо длиннаго поЪзда, наполненнаго дикими монголо-венгерцами. Началась музыка. РевЪли бестіи въ сЪрыхъ формахъ, плевали, а одинъ изъ солдатъ снялъ фуражку и, оскаливъ бЪлые зубы, заворчалъ по собачьи: "грр.. грр.." и рвалъ фуражку зубами, указывая, что такъ рвалъ-бы тЪла ведомыхъ.

Наконецъ, довели транспортъ къ презначенному вагону,

— "Ауфштайгенъ!"—приказалъ капралъ. И очутились мы въ вонючемъ, грязномъ вагонЪ, въ которомъ только-что везли лошадей. Не убранъ даже калъ,—нЪтъ соломы, не то скамейки, кромЪ двухъ маленькихъ для экскортирующихъ солдатъ. Отъ противнаго запаха скоро закружилась голова.— Какъ разъ хорошiй салонъ для тЪхъ собакъ, — замЪтилъ капралъ. И начался "пріятный" разговоръ солдатъ, глупыя, подлыя выходки, которымъ не было конца. Пришлось молчать и ждать, пока двинулся поЪздъ, и надЪяться, что, быть можетъ, будетъ пересадка въ СамборЪ и мы выйдемъ изъ вонючаго вагона.

Стало уже клониться къ вечеру, когда, наконЪцъ, двинулся нашъ поЪздъ. Еще разъ увидЪли мы черезъ открытую дверь горы турчанскаго уЪзда... СЪрымъ полумракомъ было уже окутано послЪднее село уЪзда Ясеница Замковая. На холмикЪ заблестЪли стЪны большой, красивой церкви. Тяжелый прощальный вздохъ вырвался изъ груди и мы простились съ роднымъ уЪздомъ и съ роднымъ селомъ и въЪхали въ старо-самборскій уЪздъ. Ночь не разрЪшала уже смотрЪть на пролетающія горы. По вокзаламъ приходилось стоять по нЪсколько часовъ. Утомленіе сломало, наконЪцъ, физическія силы. Нечего дЪлать, пришлось ложиться въ каль и пробовать уснуть. Спалъ ли кто? — НавЪрное нЪть! Было физически невозможно.

Рано утромъ адскій ревъ заставилъ всЪхъ подняться. Смотримъ — станція Ваневичи; значитъ сейчасъ будемъ въ СамборЪ. Толпа солдатъ, собравшись возлЪ вагона, ревЪла:

— ПовЪсить! ЗачЪмъ возить! Подложить экразитъ и къ чорту съ ними! И проч. И не вспомнишь всЪхъ солдатскихъ угрозъ, которыя сыпались по адресу интернированныхъ.

Через нЪсколько часовъ нашъ поЪздъ остановился въ СамборЪ. Новая атака озвЪрЪлой толпы, еще хуже первой. Посыпались уже камни. Солдаты закрыли дверь, а мы прислушивались къ противному реву, дрожа цЪлымъ тЪломъ, что вотъ сейчасъ въ воздухъ или всЪхъ перестрЪляютъ.

Наши надежды на пЪрЪсадку разсЪялись. Впрочемъ, къ чему пересадка? Не лучше-ли сидЪть въ закрытом вонючемъ вагонЪ въ жаркій день?

Какъ долго мы ждали, нельзя 6ыло учесть. Наконецъ, поЪздъ двинулся опять и мы поЪхали дальше, чтобы на каждой станціи встрЪчать привЪтствовавших насъ жителей края, солдат и Богъ вЪсть кого.

Жара, голодъ невыносимо чувствуются. Не даютъ Ъсть, не разрЪшаютъ выпить капельки воды.

Около четырехъ часовъ пополудни, медленно, тяжело дыша, въЪхалъ нашъ поЪздъ на станцію Перемышль. Перемышль переживалъ лихорадку. Команда уже предчувствовала, что придется отступать, а Перемышль долженъ выдержать осаду. Лихорадочная жизнь кипЪла во всЪехъ уголкахъ. Движеніе на воквалЪ огромное. Глаза наши съ любопытствомъ и страхомъ смотрЪли на все творившееся.

Вдругъ - повЪшенные. Смотримъ, не вЪримъ глазамъ, протираЪмъ, — и видимъ трЪхъ или четырехъ человЪк, повЪшенныхъ на станціи, на фонаряхъ, среди толпы передвигающагося народа. Неописуемый ужасъ охватилъ всЪхъ. Какъ? РазвЪ вЪшаютъ такъ, даже среди толпы, и тЪлъ повЪшенныхъ не снимаютъ? НавЪрное для того, чтобы на жителей навести страхъ и ужасъ.

Не хотЪлось вЪрить, но повЪшенные колыхались передъ нашими глазами. Но, какъ только нашъ поЪздъ подкатился ближе къ повЪшеннымъ, мы убЪдились, что это были сдЪланныя куклы, величиною въ человЪка, а на куклахъ красовались надписи: "царь батюшка"— "москофилъ" и проч. Стало немного легче, но непріятное впечатлЪніе осталось надолго въ душЪ.

Когда, наконецъ, нашъ поЪздъ пріостановился, скоро собралась вокругъ масса любопытныхъ солдатъ, жуликовъ и проч. сброда неисчислимое количество. Ругани, плеванию и угрозамъ не было конца. Чернь мы понимали, но никакъ не могли понять, откуда у интеллигентныхъ женщинъ Перемышля нашелся такой удивительно богатый запасъ, крайне вульгарныхъ ругательныхъ словъ и эпитетовъ, которыми осыпали насъ "дамы" наравнЪ съ жуликами и проститутками. Одичаніе — больше ничего.

— "Вылазьцье, московскіе псы!"— приказалъ подошедшій къ вагону молодой "кадетъ", лично мнЪ знакомый товарищъ по гимназіи, самборскій жидокъ, фамиліи котораго какъ на зло не могу вспомнить. Но его противная рожа въ эту минуту сильнЪе врЪзалась въ мою память, чЪмъ за все время нашей ежедневной встрЪчи въ гимназіи въ продолженіи нЪсколькихъ лЪтъ.

Насъ вывели, установили по четыре и-"маршъ" — повели на вокзалъ. Недалеко было идти, но сколько побоевъ и ударовъ пришлось намъ перенести, одинъ Богъ посчитаетъ. Сколько только многочисленные желЪзнодорожные

служащіе подарили ударовъ красными флажками, которые имЪлись у нихъ въ рукахъ. Сколько наплевались — ужасъ! Больше всЪхъ пришлось вытерпЪть свящ. Іоанну Стояловскому, вЪроятно потому, что онъ чрезвычайно высокаго роста. Мимо него не проходилъ ни одинъ жуликъ спокойно. Или ударилъ, или плюнулъ въ лицо. Чтобы, по крайней мЪрЪ, отчасти спасаться отъ многочисленныхъ побоевъ, онъ пошелъ на хитрость н сталъ горбиться и дЪлаться малымъ, чтобы по росту сравняться съ остальными и не бросаться такъ въ глаза озвЪрЪлой толпЪ. Какой-то высшій чиновникъ желЪзно-дорожной службы, на видъ очень почтенный, сЪдой, какъ голубь, съ золотымъ шитьемъ на шеЪ, толкнулъ свящ. Михаила Добрянскаго такъ силько, что если-бъ не сыновья, задержавшіе отца, Богъ вЪсть, что случилоь-бы, — какъ-разъ передвигался поЪздъ.

Завели насъ въ залу III класса, гдЪ встрЪтились мы съ транспортомъ интернированныхъ изъ Самбора, жителей Самборскаго уЪзда. Насколъко помнится, были тамъ: свящ. Василій Скобельскій изъ Пруссъ, котораго арестовали за то, что у него нашли цЪлую массу "таинственныхъ писемъ"... Таинственныя письма оказались впослъдствіи ничЪмъ другимъ, какъ только нотами, которыхъ у свящ. Скобельскаго отняли большое количество. Дальше были тамъ священники: о. Киричинскій изъ Чапель, о. Перчинскій изъ Рейтаревичъ, о. Грушкевичъ изъ Раковой, кромЪ того: д-ръ Цюкъ съ сыномъ, Айфалъ Влашинъ, Владиміръ Киричинскій, судья ГлЪбовицкій, СтрЪльбицкій, Мудрый, г-жа Ольга Байкова и еще нЪсколько человЪкъ, которыхъ не могу уже вспомнить. Разставили насъ въ двухъ углахъ, приказали молчать—не розговаривать съ транспортомъ изъ Самбора.

Оба транспорта голодные - Ъсть не даютъ. На вокзалЪ буфетъ, —пробуемъ кое-что купить, яичекъ или чего-нибудь, сельтерской воды, — не разрЪшаютъ. Спрашиваемъ — почему?

И вотъ подходитъ къ намъ молодой офицеръ и, притворяясь очень вЪжливымъ и любезымъ, на великолЪпномъ польскомъ языкЪ заявляетъ:

— Мои пановье и панье! Съ удовольствіемъ разрЪшилъ-бы я вамъ купить, что вамъ нужно и угодно, но, повЪрьте мнЪ, опасаюсь за вашу жизнь. Вы видите, какъ толпа враждебно къ вамъ настроена... Вы купите яички, а вдругъ они окажутся отравленными... Я вамъ совЪтую ничего не покупать... Я не могу ручаться, что васъ не пожелаютъ отравить...

И запугалъ насъ. Многіе, несмотря на голодъ, — больше сутокъ не Ъли, не выпили ни капельки воды. — предпочли голодать, послушавъ "доброжелательнаго" человЪка, офицера. МнЪ лично какъ-то не хотелось повЪрить словамъ офицера: откуда у буфетчика вдругъ ядъ и какъ подсыпатъ-бы онъ его въ яички и въ сельтерскую воду? Но пришлось голодать и переносить ругань проходящей толпы.

Не прошло полъ часа, какъ въ залу вошелъ „нашъ" турчанскій жандармъ, почти всЪхъ насъ арестовавшій, а днемъ раньше отвозившій въ военный судъ одного священника, котораго, по доносу мЪстнаго еврея, обвиняли въ томъ, что онъ въ церкви будто-бы собиралъ отъ своихъ прихожанъ пожертвованія на русскій Красный Крестъ и посылалъ въ Россiю.

— А съ вами что? Вы куда? — спросилъ удивленно жандармъ. Въ ТуркЪ никто не вЪрилъ, чтобы насъ имъли куда-нибудь вывезти.

— Не знаемъ, — отвЪтило нЪсколько изъ насъ.

Завязался разговоръ. Жандармъ вынулъ табакъ и угостилъ насъ, у кого уже этого, на взволнованные нервы хорошо дЪйствующаго, средства совершенно не было. Это эамЪтилъ нашъ капралъ. Начался споръ между жандармомъ и эскортирующимъ капраломъ; а когда жандармъ заявилъ, что онъ насъ арестовалъ, что мы всЪ не арестанты, а невиновные люди, только временно интернированные, — это настолько взбЪсило власть имЪющаго капрала, — къ сожалЪнію, русскаго мужика изъ подъ Самбора, — что онъ весь красный отъ злости побЪжалъ въ команду отрапортовать, что какой-то жандармъ сговаривается съ "москалефилами". Результатомъ доноса было то, что жандарма на мЪстЪ арестовали и отвели въ тюрьму, въ которой, какъ мы позже узнали, пока дЪло разъяснилось, просидЪлъ онъ нЪсколько сутокъ.

Стало уже вечерЪть, когда вывели насъ на перонъ. Значить, Ъдемъ дальше, Богъ вЪсть куда.

— Куда? — спросилъ капралъ знакомаго намъ жиденка-Кадета.

— Куда? Воть тамъ свиной возъ. Туда ихъ, свиней, загнать! — приказалъ "герой" іюдина племени и, довольный своей "остроумной" шуткой, разсыпался громкимъ смЪхомъ. Окружаюшая толпа, довольная этимъ предложеніемъ, заревЪла неистово: „Въ свиной, пусть тамъ лежатъ, какъ свиньи"!

Наконецъ, завели насъ все-таки въ обыкновеннный товарный вагонъ, съ тЪмъ только удобствомъ, что тамъ нашлись скамейки и солома. Подъ адскій крикъ толпы двинулся поЪздъ дальше. По станціямъ продолжалась извЪстная исторія. Мы поневолЪ привыкли къ этому и уже не обращали на это вниманія. Грозный моментъ послЪдовалъ только на слЪдующій день, на одной изъ станцій западной Галичины, гдЪ пришлось намъ встрЪтиться съ транспортомъ раненыхъ австро-венгерскихъ солдатъ и русскихъ, военно-плЪнныхъ. Если-бы не усиленная охрана, навЪрное не миновала-бы насъ исторія, случившаяся съ транспортомъ 46 человЪкъ въ Бакунчинахъ возлЪ Перемышля, посЪченныхъ венгерцами въ кусочки.

Въ тотъ-же день, послЪ обЪда, очутился нашъ транспортъ гдЪ-то на Мазурахъ, на станціи, кажется, Циха. Прошло полныхъ двое сутокъ, а у насъ во рту еще ничего не было. Голодъ, жажда невыносимые, жара,—отнимали послЪднія силы. Кто покрЪпче, просилъ воды для обомлЪвающихъ. Отказали.

— Арсенику (мышьяку) имъ, а не воды, — кричала толпа.

Вдругъ случилось то, чего мы не ожидали. Къ возу подошла какая-то дама, полька, съ краснымъ крестомъ на рукЪ. Это былъ единственный человЪкъ на цЪломъ пути черезъ Галичину, отнесшійся къ намъ по человЪчески. Узнавъ, въ чемъ дЪло, она приказала сейчасъ подать намъ воды.

— Арсенику, арсенику! — кричала толпа и хотЪла помЪшать благородной женщинЪ въ исполненіи ея сестринаго долга. Кто-то изъ услужливыхъ позвалъ коменданта станціи Тотъ прибЪжалъ и грубымъ образомъ вытолкнулъ кружку съ водой, которую какъ-разъ подавали кому-то изъ транспорта. Но здЪсь послЪдовала неожиданность. Энергичная женщина посмотрЪла грозно на офицера, подняла величественно руку и рЪшительнымъ, повелЪвающимъ, а одновременно нЪжнымъ голосомъ, указывая пальцемъ на вокзалъ, приказала:

— Извините, господинъ! Тамъ вашъ долгъ! ЗдЪсь я. ЗдЪсь мое мЪсто! ЗдЪсь служба Краснаго Креста, который не знаетъ ни друга, ни врага, ни измЪнника, а только человЪка. — И, обратившись къ служащимъ Краснаго Креста, прибавила нЪжно: Дайте-же несчастнымъ воды!

Слова благородной женщины подЪйствовали на офицера и толпу оглушающе, подавляюще. Первый замялся, покраснЪлъ, что-то пробормоталъ въ оправданіе своего нечеловЪческаго и неофицерскаго поступка, улетучился, толпа же скоро послЪдовала его примЪру. Мы напились воды, вздохнули, а черезъ нЪсколько минутъ поЪздъ увозилъ насъ дальше и дальше, а вмЪстЪ съ нами безграничную благодарность по отношенію къ женщинЪ-человЪку, о которой не суждено намъ было узнать, кто она такая?

Поздно ночью — Краковъ. Что будетъ? Слухи ходили уже раньше, что въ КраковЪ ведутъ транспорты съ вокзала въ арестъ "подъ телеграфъ" почти черезъ цЪлый городъ и что этотъ путь — это настоящая Голгофа, что со стороны краковскихъ бандитовъ приходится переносить ужасныя издЪвательства. При самой мысли объ этомъ мы дрожали.

Насъ вывели изъ вагоновъ и уставили на перонЪ. По телефону спрашиваютъ, что съ нами дЪлать? Вокругъ насъ сильный кордонъ полиціи. ЖелЪзно-дорожные служащіе, какъ хищные волки, начали тоже собираться.

— Выржнонць кабанувъ! — началъ одинъ.

— Пошелъ вонъ! Не твое дЪло! Смотри тамъ колесо! — загремЪлъ рЪшительно одинъ изъ полицейскихъ, навЪрное русскій галичанинъ, — вЪдь тамъ служили полицейскими и дЪти нашей Руси.

Его голосъ сразу обезкуражилъ мазурчиковъ, которые, что-то бормоча, разошлись. Мы молча ожидали рЪшенія и наблюдали за полицейскимъ, охранявшимъ насъ отъ побоевъ, плеванія, ругани и проч., и въ его добрыхь чертахъ находили, что онъ непремЪнно — наша кровь, кровь русская. Молча, мы мысленно были ему благодарны.

Черезъ полчаса пришелъ приказъ оть крЪпостной команды:

— "Айнвагониренъ — нахъ Терезіенштадъ". — Мы очутились опять въ поЪздЪ, но, чудо, на этотъ разъ — глазамъ не хотълось вЪрить —въ пассажирскомъ.

Раннее солнце привЪтствовало насъ уже на землЪ родного брата-страдальца чеха. ВъЪхали на чешскую землю.

Третьи сутки не Ъли, голодные, утомленные, но желаніе видЪть землю брата - чеха, въ то время несшаго одинаковый съ нами крестъ испытанія, и удобство пассажирскаго вагона прибавили намъ силы. Мы смотрЪли на великолЪпныя поля, сады, веси, села, горы, долины этой красивой братской земли.

Скоро мы очутились въ какомъ-то большомъ городЪ. ВеликолЪпный, чистенькій, несмотря на военное время, вокзалъ сдЪлалъ очень пріятное впечатлЪніе. Не помню названія. На станціи большое движеніе, масса народа, масса поЪздов. Какой-то чешскiй полкъ, въ австрійской, понятно, формЪ, Ъдетъ на позицію, противъ Россіи. Мы съ любопытствомъ наблюдаемъ все, а мысленно спрашиваемъ: Какъ будетъ здЪсь? Какъ отнесутся къ намъ братья чехи? Будутъ бить, плевать, ругать и камнями бросать, какъ, поляки и измЪнники "мазепо-украинцы"?

Скоро возлЪ нашего поЪзда собралась кучка чеховъ въ штатскомъ и военномъ платьЪ.

— Вы что за люди? Откуда Ъдете? Куда везутъ? Вы плЪнные изъ Россіи? — спрашиваютъ.

— НЪтъ, — отвЪчаемъ, — мы австрiйскiе граждане, но виноваты въ томъ, что русскіе, что русскій языкъ наша родная рЪчь, — и вотъ за это вЪзутъ насъ, какъ интернированныхъ, куда-то въ Терезіенштадъ.

— Въ Терезинъ, - исправилъ какой-то солдатъ, — не бойтесь, тамъ живутъ тоже чехи. Тамъ вамъ будетъ хорошо.

Собралось скоро еще больше людей, интересуясь нами, разспрашивая обо всемъ. А когда узнали, что Ъдемъ мы уже третьи сутки не Ъвши, не пивши, — послышался громкій голосъ протеста и проклятій по адресу техъ, кто виноватъ, и зашевелились всЪ. Скоро появились, въ красивыхъ національныхъ костюмахъ, дъвушки съ корзинами въ рукахъ и накормили насъ. Мало того, намъ дали столько, что мы и въ тюрьму привезли. Давали не только здЪсь, но почти на каждой станціи, пока не доЪхали до Терезина.

Въ толпу вбЪжал какой-то чехъ — солдатъ изъ транспорта, отправляемаго на позицію. Молодой человЪкъ былъ немного навеселЪ. Пробравшись къ самому вагону, онъ спросилъ: — Что это за люди, за что и куда ихъ везутъ?

— А, руссове — наши братья! Здравствуйте! — закричалъ - радостно, круто повернулъ и побЪжалъ на вокзал. Не прошло и пяти минутъ, смотримъ, а нашъ солдатъ, несетъ пива и издали кричитъ:

— Братья руссове! Пейте чешское пиво и не бойтесь ничего! Мы Ъдемъ на войну, на Россію! Не бойтесь! Войну выиграемъ — прійдемъ и освободимъ, васъ изъ тюрьмы! — Молодой человЪк такъ разошелся, что все время,- пока нашъ поЪздъ не тронулся дальше, носилъ намъ пиво. Наша стража молча смотрЪла на все, что происходило, не смЪла мЪшать. Что творялось въ ихъ душахъ и сердцахъ, когда сравнивали "встрЪчи" въ ГаличинЪ съ встрЪчами въ Чехіи, не трудно угадать. Заговорили дружно съ арестантами, даже прослезились... Самъ капралъ сквозь слезы заявилъ: "Да, простите мнЪ, я согрЪшилъ, я тоже русскій, я членъ о-ва Качковскаго, "Русской Дружины", но меня раньше взяли на службу. Простите мой гръхъ!" — просилъ кающійся капралъ.

— Богь тебя проститъ, — отвЪтилъ кто-то изъ священниковъ. — Въ будущемъ не грЪши. Помни, что русскій ты воздухъ вдыхалъ, что русскій отецъ, тебя качалъ, что русская мать вскормила... Сейчасъ время грознаго испытанія русскаго народа... ты на службЪ, но помни, что ты сынъ Руси!..

Тернистый путь Голгофы въ ГаличинЪ превратился въ Чехіи въ тріумфальный походъ для тЪхъ, кто шелъ за Русь въ тюрьму.

Насъ понять, намъ сочувствовать могли только братья-чехи. И имъ во время войны пришлось выпить не малую чашу горя, не мало сыновъ чешскаго народа отдало жизнь свою на позорных висЪлицахъ, не мало томилось по тюрьмамъ австро-венгерской имперіи.

На дальнЪйшемъ пути черезъ Чехію не было почти станціи, гдЪ-бы намъ не дали кое-чего, по крайней мЪрЪ, братскаго привЪта и добраго слова. Давали намъ и цвЪты, а въ КолинЪ, гдЪ имЪется извЪстная фабрика шоколада, красавицы колинскія шоколадомъ прямо насъ забросали; правда, львиная часть шоколада попалась на долю тЪхъ интернированныхъ, кто помоложе, кто покрасивЪе, и это понятно — молодыя — молодымъ.

Черезъ Прагу, золотую чешскую Прагу, проЪхали мы мимолетомъ, почти не остановившись. Только верхамъ величавыхъ храмовъ поклонились мы привЪтственно, передавъ имъ братскій привътъ и поклонъ.

Солнце уже собиралось на сонъ, когда нашъ турчанскій и самборскій транспорты вошли въ кръпость Терезинъ. Насъ помЪстили въ кавалерійской казармЪ. Началась жизнь заточенцевъ.

ГлЪбъ Соколовичъ. ("Русскiй Голосъ", 1924г., н-ръ 1-5.)

Яворовскій уЪздъ.

Въ Яворовскомъ уъздЪ были арестованы и вывезены въ глубь страны слЪдующія лица: священники Григорій Журавецкій изъ с. Дорогомышля съ двумя сыновьями, В.Ольшанскій изъ Завадова и Іоаннъ Подляшецкій изъ Кобыльницы Волошской, учитепь Н. Плешкевичъ изъ Наконечнаго и крестьяне И. РЪковный, А. Музыка и М. БарандЪй изъ Старискъ, Н. Химка и В. Флянъ изъ Стар. Яжева.

Священника Подляшецкаго арестовали мадьяры при слЪдующихъ обстоятельствахъ: во время богослуженія вошелъ въ церковь мадьярскiй солдатъ и съ револьверомъ въ рукъ подошелъ черезъ царскія врата къ священнодЪйствующему со словами: "Аtreten, vоrwarts mаrsсh!" Когда свящ. Подляшецкiй пытался уговорить солдата подождать до окончанія обЪдни, тотъ закричалъ: "Маrsch! Вefehl ist Вefehl!" — и приказалъ слЪдовать немедленно за нимъ. Свящ. Подляшецкій повиновался и безъ шапки и верхней одежды былъ отправленъ въ яворовскую тюрьму.

Г. Яворовъ.

На основаніи доноса мазепинцевъ въ ЯворовЪ были арестованы мЪщане П. Вербенецъ и И. Максимовичъ. Характерно, что при арестахъ русскихъ людей присутствовали почти всегда, кромЪ жандармов, также мазепинскiе "сiчовики". При арестЪ указанныхъ мЪщанъ присутствовалъ "січовикъ" Шавала. Другой мазепинецъ, А. Волощакъ, донесъ мадьярамъ на оставшагося на свободЪ студента А. П. Вербенца, что онъ "руссофилъ", но тотъ, къ счастью, вовремя скрылся.

По почину мазепинцевъ была также розгромлена въ ЯворовЪ русская бурса и арестованы священники: Подляшецкій изъ Кобыльницы, Крушинскій изъ Бунева и Головка изъ Нов. Яжева. ПослЪдняго посадили въ тюрьму, несмотря на тяжелую болЪзнь. КромЪ того, было арестовано множество крестьянъ и мiрской интеллигенціи, въ томъ числЪ студ. Подляшецкій и учитель Кульматицкiй изъ Наконечнаго.

Ярославскій уЪздъ.

Судья П. Д—ій, успЪвшій побывать почти во всЪхъ селахъ на правомъ берегу Сяна и собравшій также нЪкоторыя свЪдЪнія о селахъ на лЪвомъ берегу рЪки,

нарисовал печальную картину разоренiя, какую представлялъ изъ себя въ началЪ войны Ярославскій уЪздъ. Продолжительныя сраженія на рЪкЪ Сянъ и звЪрское отношеніе австрійцевъ къ русскому населенію края оставили на немъ свой отпечатокъ. Чтобы представить себЪ положеніе этого уЪзда, достаточно будетъ указатъ на фактъ, что, по собраннымъ на мЪстахъ г. Д - имъ свЪдЪніямъ, въ 10 селахъ австрійцы сожгли умышленно 858 хозяйствъ въ селахъ Ветлинъ, Высоцко, Ниновичи, Святое, Задуброва, Сосница, Маковиско, Монастырь, Черв. Воля и Вязовница. Какъ и въ другихъ уЪздахъ, такъ и въ Ярославскомъ производились массовые аресты, причемъ дЪтельное участіе въ нихъ принимали нЪкоторые изъ мЪстныхъ польскихъ ксендзовъ.

И такъ, въ с. СуроховЪ были арестованы 5 крестьянъ, въ с. Ветлины свящ. О. Дорикъ и 13 крестьянъ.

Въ послъднемъ селЪ австрійцы сожгли умышленно значительное число крестьянскихъ усадебъ, по очереди поджигая ихъ соломенныя крыши одну за другой. На всЪ просьбы крестьянъ они отвЪчали только: "ты москаль". Такимъ-же образомъ были сожжены всЪ выше упомянутыя села, а кромЪ того с. Лазы и Грабовцы. Въ с. ВысоцкЪ былъ арестованъ свящ. И. Станчакъ и 11 крестьянъ, изъ которыхъ четверо были освобождены впослЪдствіи русскими войсками. Въ с. Лазахъ было арестовано 70 крестьянъ и свящ. И. Маковей, котораго потомъ освободили русскіе солдаты изъ тюрьмы въ ХировЪ.

Въ арестахъ крестьянъ въ с.Ляшкахъ принимали дЪятельное участіе мЪстные ксендзы Завиша и Новотарскiй, а также жители П. Стадникъ, В. и К. Ребусы и ВойтЪховскій. Аресты русскихъ крестьянъ являлись всегда результатомъ совЪщаній этихъ "дЪятелей на рубежахъ" съ жандармами. Толпы русскихъ людей, опасаясь арестованія, являлись каждый день на латинскомъ приходствЪ, причемъ дажЪ крестьянки рим.-кат. обряда приходили просить о пощадЪ для своихъ мужей, русскихъ. Однако, они получали одинъ отвЪтъ: "Да, ты полька, но твой мужъ русскій". И аресты продолжались дальше безъ всякой пощады.

Дальше были арестованы: въ с. Ниновичахъ свящ. О. ПЪхъ и 10 крестьянъ, въ с. Грабовцахъ свящ. И. Рудавскій и 20 крестьянъ. Въ последнемъ селЪ были, кромЪ того, казнены шесть крестьянъ: И. Якимецъ, И. Яворскій, И. Шостачко, И. Кошка, Н. СмигоровскІй и А. Гардый. Казнили ихъ на основаніи доноса мЪстнаго еврея, будто-бы они имЪли у себя оружіе. Безъ допроса и суда, а даже безъ обыска, ихъ арестовали, затЪмъ привязали въ оградЪ церкви къ деревьямъ и казнили на глазахъ согнанныхъ изъ села крестьянъ, въ присутствіи ихъ женъ и дЪтей. Отступая подъ нажимомъ русскихъ войскъ, австрійцы подожгли также церковь, не позволяя даже прихожанамъ спасать церковную утварь.

Въ с. БобровкЪ были арестованы двое крестянъ, въ с. СурмачевкЪ одна крестьянка, въ с. РудавЪ — свящ. И.Наклоновичъ и одинъ крестьянинъ, въ с. МолодичЪ - 11 крестьян, въ с. МаковискЪ - 18 крестьян, причемъ аресты производились по доносу мЪстнаго священника мазепинца Н. Крайчика, угрожавшаго крестьянамъ въ церкви смертною казнью за "руссофильство". Въ с. МонастырЪ были арестованы свящ. А. Рудавскій и четверо крестьянъ, въ с. Червонной ВолЪ были казненъ крест. П. Куца за ра