А. Ошеров. История, судьба и человек в «Энеиде» Вергилия

…Эней — не только идеальный гражданин в староримском духе, он еще — герой Вергилия, поэта, пришедшего в литературу в тот момент, когда традиционные этические ценности полиса были уже не столь незыблемы, когда в противовес им была подчеркнута ценность индивидуальных стремлений. Поэтому основным искушением для Энея и оказывается любовь Дидоны. Правда, здесь Вергилий всячески старается затушевать конфликт, он как бы только проговаривается о любви Энея и сосредоточивает внимание на страсти Дидоны. Но тем не менее именно о конфликте свидетельствуют многозначительные слова Энея, обращенные к тени Дидоны в подземном царстве (VI, 460—463). Поэту не удается сделать исход конфликта убедительным, и для него самого — лирика по темпераменту, и для читателя — особенно современного — страсть Дидоны, терзания «попранной великой любви» существеннее и ценнее, чем миссия главного героя. Дидона противоборствует року, противится миссии Энея — во имя личных побуждений, поэтому она обречена. И вместе с тем се чувство слишком значительно для самого поэта, чтобы служить достаточным основанием ее гибели. Для вящей убедительности предопределенного замыслом исхода Вергилий вводит мотив дополнительной вины — клятву Дидоны в верности первому мужу Сихею и измену этой клятве. Но и этот механически введенный мотив вины не изменяет баланса. Вопреки воле автора Дидона выступает безвинной жертвой рокового предопределения.

Интересно, что и для второго антагониста Энея - Турна - поэт прибегает к тому же приему. Поскольку защита отчизны и своей любви — даже если она противоречит воле рока — не доста­точное основание, способное оправдать гибель Турна от руки Энея, вновь вводится мотив дополнительной вины: смерть Турна изображается не как жертва, безвинно приносимая все тому же роковому ходу истории, но как справедливая расплата за убитого Палланта.

Но вернемся к Энею. В последний раз сомнение в своей миссии одолевает Энея в Сицилии, когда он почувствовал себя в положении вождя, цели которого чужды его народу. Необходимо новое вмешательство свыше, чтобы заставить Энея плыть дальше.

1. В VI книге, увидев в подземном царстве свое будущее потомство, он до конца постигает разумом цель и смысл своей миссии. Казалось бы, на этом конфликты должны быть исчерпаны; и действительно, во второй половине поэмы тема самоотречения во имя грядущего не возникает (хотя Эней явно тяготится войной с будущими союзниками). И, тем не менее, резюмируя свою судьбу в конце поэмы Эней говорит Асканию:

... Учись у меня трудам и доблести, сын мой,

Быть счастливым учись у других. (ХП, 435—436)

Итак, служение грядущему, выполнение миссии дается только ценой отказа от собственных стремлений, от личного счастья. Поэт при всем желании не может гармонически разрешить тему истории и человека. Провиденциально предопределенная, направленная к лежащей впереди — пусть даже самой благой — цели история оказывается отчужденной от человека и даже враждебной ему как индивидууму. В историческом мышлении римлян этот конфликт еще долго не был осознан. История, конкретно воплощенная в Римском государстве и его судьбе, естественным образом определяла судьбу и поведение человека, по словам Г. С. Кнабе, в самом римском рабовладельческом обществе складывается особое отношение личности и государства. Они уже вышли из своего первоначального единства, личность существует и воспринимается как некоторая автономная ценность, а государство — как предмет рассмотрения и изучения, как объект, но в то же время еще продолжает действовать старая система общественных ценностей, рассматривающих личность с точки зрения ее служения государству. Личность обретает свой смысл и значительность через участие в истории, но и история существует лишь в личности.

Это последнее особенно подчеркивалось в историко-политических учениях конца республики. Все они по своей сути антропоцентричны. Судьба государства зависит от людей, составляющих его и управляющих им, — это убеждение было всеобщим. Отсюда — и теория упадка нравов, определившего упадок республики, и целый ряд ставших почти мифологемами фигур, символизировавших золо­той век государства. Цицерон ставил в прямую связь определяющую роль личности в государстве и цикличность его развития: если государство развивается по кругам, то они постижимы разумом и поддаются предвидению. «Если знать их (кругообороты) — дело мудрого, то предвидеть их угрозу, находясь у кормила государства, направляя его бег и удерживая в своей власти, — дело, так сказать, великого гражданина, и, пожалуй, богами вдохновенного мужа» («О государстве», I, 29, 45). Наоборот, дурные правители способны государство погубить.

Античность и современность. М., 1972. С.325—326

Задание 2

Прочитайте фрагмент из книги В. Топорова «Эней - человек судьбы». Подумайте над следующими вопросами:

1) Какой смысл вкладывает В. Топоров в понимание «хтонизма» героя?

2) Какие сходные эпизоды у Гомера и Вергилия сравнивает В. Топоров? Согласны ли вы с их комментарием?

3) Находите ли вы удачным определение Энея как «человека судьбы»?

О «хтонизме» Энея здесь придется сказать немного. О двух (по меньшей мере) обстоятельствах следует помнить. Первое - Эней прижизненно оказался в царстве мертвых, и опыт этого прикосно­вения к смерти с тех пор вошел в его жизнь. До сих пор, покинув Трою, он был все время в движении, его направление было к запа­ду, в сторону заката, туда, где находится царство мертвых, его го­ризонтальная проекция, и смысл этого движения к западу состоял в поиске точки приложения сил, о которой были пока не вполне яс­ные знаки и знамения. После посещения царства мертвых Эней как бы покидает море, оседает на земле (прекращение движения), поиск окончен: слова Анхиза открыли ему то «сильное», священное место, где должны быть приложены силы, оно найдено, и теперь наступает пора дела, чему и посвящена вторая половина Энеиды, в которой Эней предстает перед читателем совсем иным человеком в ряде важных отношений. Второе - ужасная сцена убийства в по­единке Энеем Турна (оно не было первым - ему предшествовало уже на италийской земле недавнее убийство Мезенция и Лавза, но это убийство Турна было особым). Уже перед боем положение со­перников разное: Эней уверен и ищет поединка, видя в нем способ решить все проблемы разом; у Турна ситуация сложнее, и поэтому он выжидает, оттягивает время, медлит вступить в бой - не из страха перед Энеем, но опасаясь и боясь сил более высоких, чем Эней. Этот последний страх подавляет волю Турна, он как бы неясно догадывается о воле судьбы и богов и на поединок выходит почти как обреченный. Пораженный копьем, Турн сразу же смиряется с по­ражением, признает свою вину и жалко просит о сохранении жиз­ни: «...Не прошу ни о чем: заслужил я расплаты. / Пользуйся счас­тьем своим. Но если родителя горе / Может тронуть тебя, то молю я — ведь старцем таким же / Был и отец твой Анхиз — пожалей несчастного Давна, / Сына старцу верни или тело сына, коль хочешь. / Ты победил. Побежденный, к тебе на глазах авзонийцев / Руки простер я. Бери Лавинию в жены — и дальше / Ненависть не простирай». Теперь медлит Эней: мольба Турна, кажется, дошла до его сердца (XII, 940— 941). Успел ли Эней вспомнить похожую сцену, когда старик Приам жалко выпрашивал у убийцы тело убитого им его сына, - не ясно. Но будь времени больше, конечно, вспомнил бы: параллель слишком очевидна. А вспомнив эту, троянских времен сцену, наверное, вспомнил бы и слова своего отца Анхиза, к нему обращенные (…) и тем более просьбу-повеление отца, относящуюся как бы именно к этой, в эту минуту над телом поверженного Турна переживаемой ситуа­ции и, наконец, тот общий нравственный принцип, высказанный Анхизом тогда же, в мрачном царстве мертвых, перед шествем только еще имеющих воплотиться в будущем теней и две или три тысячи лет спустя откликнувшийся в пушкинском «И милость к падшим призывал».

Как бы то ни было, но важно понять — здесь перед нами тот «светлый», точнее, «просветляющийся» Эней, наконец-то заслуживший благосклонность богов и готовый к пощаде, к милосердию. Решение почти созрело, и слово пощады уже на кончике языка. Но в последний момент взгляд выхватывает на плече поверженного несчастную перевязь-пояс, снятую Турном со сраженного им юного Палланта, и все мгновенно и до основания меняется: Эней в гневе и ярости, в аффектах «хтонической» природы, и перед ним уже не падший, смирившийся, покорный, но враг, кото­рый не может не быть убит и кровь которого, «чужая» кровь (ср. об Энее, в том обращении к нему Анхиза, где тот как раз просит не проливать кровь, опустить меч), должна быть пролита. Прежде чем сделать это, Эней еще успевает найти оправдание-предлог, как бы «легализующее» этот гнев: «Ты ли, одетый в доспех, с убитого сорванный друга, / Ныне уйдешь от меня? Паллант моею рукою / Этот наносит удар, Паллант за злодейство взимает / Кровью пеню с тебя!» Но хтоническое «гневно-яростное» от этого не исчезает. И Эней, убивающий поверженного и молящего о по­щаде Турна, — не судья, не исполнитель приговора и даже не «рука» Палланта, но субъект «хтонических» состояний и действий, результаты которых могут совпадать с требованиями справедливости и разума, стоящие же за ними смыслы — никогда. Объяснять присутствие «хтонического» начала в человеке и его взрывы в худшие его состояния не нужно. Впрочем, это не в первый раз, когда гнев охватывает Энея: в час гибели Трои Эней случайно увидел на поро­ге святилища Весты Елену, виновницу всех бед Трои — «Вспыхнуло пламя в душе, побуждает гнев (ira) перед смертью / Ей за отчизну воздать, наказать за все преступленья» (II, 575—576). Одна мысль, что Елена снова вернется в Спарту, увидит сыновей и родителей, непереносима: «Так не бывать же тому! Пусть славы мне не прибавит / Женщине месть — недостойна хвалы такая победа, — / Но, по заслугам ее покарав, истребив эту скверну, / Я стяжаю хвалу, и сладко будет наполнить / Душу мщенья огнем и прах моих близких насытить, / Мысли такие в уме, ослепленном гневом, кипели» (II, 583—588), и могло произойти страшное, если бы не явление матери, Венеры и ее решительные слова — «Что за страшная боль подстрекает безудержный гнев твой? / Что ты безумствуешь, сын? Иль до нас уж нет тебе дела?...» (II, 594—595), сопровождаемые обещанием снять помрачение сына]. Объяснить, почему Эней попустил «хтоническому» войти в него и подчинить себя ему, можно: заключительный эпизод Энеиды прямо отсылает и к эпизоду убийства Турном Палланта и даже — более целенаправленно и остро — к сюжету, изображенному на поясе искусным мастером Клоном Эвритидом, и к его смыслу — убийство Данаидами своих двоюродных братьев (X, 496—499), т. е. то преступление, направленное против «своего» рода, «своей» крови, но уже вполне сознаваемое как преступление и против самого себя, к этому роду и этой крови принадлежащего (сам Эней - хранитель «родового» начала, осознающий свою роль в «родо-временной» перспективе: он не только сын Анхиза, но и преемник всей восходящей линии; он не только отец Юла, но и прародитель всего римского народа). Автор Энеиды кончает ее, может быть, на самой высокой и сложной ноте с необыкновенной смелостью — сразу же, без какой-либо каденции или перехода обрывая ее и оставляя читателя, который не может еще оторваться от уже оконченного текста, наедине с самим собой и с целым начинающего уже отделяться от читателя повествования: «...И, промолвив, меч погрузил он / С яростью в сердце врага, и объятое холодом смертным / Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном» (жизнь, отлетающая к теням, снова возвращает нас к теме царства мертвых), (современный исследователь пишет: «С лучшим своим героем Вергилий расстается в момент худшего его поступка: слава року спета, слава человеку оборвана на полуслове. А стоит ли рок славы? Стоит ли возрождение смерти? Не обманет ли будущее? Всем смыслом свое­го творчества Вергилий отвечал: стóит. Он был человеком, который пережил конец света и написал IV эклогу: он верил в будущее»). Проницательно, верно и мудро. И все-таки тревожит вопрос — не возмутил ли этой пролитой кровью Эней некое тонкое и промыслительное равновесие, не предопределил ли он, нарушивший заповедь отца и совершивший это убийство, крова во-грозную доминанту Рима, ту, с солоноватым привкусом, славу, которая с самого начала несла в себе зародыш гибели Города, Империи и если не самой идеи, то дела, воодушевлявшего его, Энея? Впрочем, эта гибель, как береговая линия во время морских блужданий, была для Энея тем горизонтом, до которого все главное он видел, но не знал, что сразу же за ним — последнее слово судьбы. Автор же Энея, вняв вещаньям Кумской пророчицы, что рождается magnus ordo (IV, 5), что с высоких небес посылается nova progenies (IV, 7), сумел, тоже пророчески, заглянуть за край своего горизонта и увидел там Деву, божественного мальчика, decus aevi и magni menses (IV, II —12), избавление от страха и наступление благоденствия, но ему не дано было ни узнать, ни увидеть, что народившийся новый век не будет возвращением Saturnia regna, но, напротив, обозначит близкий закат Римской эпохи и римской славы.