Категории незаконченность / незавершенность в концепции М.М. Бахтина

Достоевский – творец полифонического романа. Он создал существенно новый романный жанр. М.М. Бахтин так определяет полифонию Достоевского: «Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных, голосов, действительно, является основною особенностью романов Достоевского. Не множество судеб и жизней в едином объективном мире в свете единого авторского сознания развертывается в его произведениях, но именно множественность равноправных сознаний с их мирами сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события».

Главные герои Достоевского, действительно, в самом творческом замысле художника не только объекты авторского слова, но и субъекты собственного непосредственно значащего слова. Слово героя вовсе не исчерпывается здесь обычными характеристическими и сюжетно–прагматическими функциями, но и не служит выражением собственной идеологической позиции автора (как у Байрона, например). Сознание героя дано как другое, чужое сознание, но в то же время оно не опредмечивается, не закрывается, не становится простым объектом авторского сознания» [Бахтин, 1979, с. 149].

Рассматривая героя из подполья, М.М. Бахтин замечает: «Человек из подполья не только растворяет в себе всевозможные твердые черты своего облика, делая их предметом рефлексии, но у него уже и нет этих черт, нет твердых определений, о нем нечего сказать, он фигурирует не как человек жизни, а как субъект сознания и мечты. И для автора он является не носителем качеств и свойств, которые были бы нейтральны к его самосознанию и могли бы завершить его, нет, интенции автора направлены именно на его самосознание и на безысходную незавершимость, дурную бесконечность этого самосознания <…> все эти определения, как пристрастные, так и объективные, находятся у него в руках и не завершают его именно потому, что он сам сознает их; он может выйти за их пределы и сделать их неадекватными. Он знает, что последнее слово за ним, и во что бы то ни стало стремится сохранить за собой это последнее слово о себе, слово своего самосознания, чтобы в нем стать уже не тем, что он есть. Его самосознание живет своей незавершенностью, своей незакрытостью и нерешенностью» [Бахтин, 1979, с. 149].

В разделе, посвященном стилю Достоевского, Бахтин вновь обращается к герою «Записок из подполья» и конкретизирует свою мысль: «Стиль, его слова о себе органически чужд точке, чужд завершению, как в отдельных моментах, так и в целом. Это – стиль внутренне бесконечной речи, которая может быть, правда, механически оборвана, но не может быть органически закончена. Но именно поэтому так органически и так адекватно герою – заканчивает свое произведение Достоевский, заканчивает именно тем, что выдвигает заложенную в записках своего героя тенденцию к внутренней бесконечности» [Бахтин, 1979, с. 152].

Бахтин подмечает: «В произведениях Достоевского нет окончательного, завершающего, раз и навсегда определяющего слова. Поэтому нет и твердого образа героя, отвечающего на вопрос – "Кто он?". Здесь есть только вопросы – "Кто я?" и "Кто ты?" Но и эти вопросы звучат в непрерывном и незавершенном внутреннем диалоге.

Слово героя и слово о герое определяются незакрытым диалогическим отношением к себе самому и другому. Авторское слово не может объять со всех сторон, замкнуть и завершить извне героя и его слово. Оно может лишь обращаться к нему. Все определения и все точки зрения поглощаются диалогом, вовлекаются в его становление. Заочного слова, которое, не вмешиваясь во внутренний диалог героя, нейтрально и объективно строило бы его завершенный образ, Достоевский не знает. "Заочное" слово, подводящее окончательный итог личности, не входит в его замысел. Твердого, мертвого, законченного, безответного, уже сказавшего свое последнее слово нет в мире Достоевского» [Бахтин, 1979, с. 152].

Для художественного мира Достоевского этическая незавершенность человека до его смерти становится формально-художественной незавершимостью героя. Эту особенность поэтики Достоевского М.М. Бахтин противопоставляет миру Л.Н. Толстого, «монолитно-монологичному» по своей сути.

М.М. Бахтин пишет: «Самосознание и духовное перерождение остаются у Толстого в плане чисто содержательном и не приобретают формообразующего значения; этическая незавершенность человека до его смерти не становится структурно-художественной незавершимостью героя. Художественная структура образа Брехунова или Ивана Ильича ничем не отличается от структуры образа старого князя Волконского или Наташи Ростовой. Самосознание и слово героя не становятся доминантой его построения при всей их тематической важности в творчестве Толстого. Второй полноправный голос (рядом с авторским) не появляется в его мире; поэтому не возникает ни проблемы сочетания голосов, ни проблемы особой постановки авторской точки зрения» [Бахтин, 1979, с. 167].

У Достоевского слово автора противостоит полноценному и беспримесно чистому слову героя. Поэтому-то и возникает проблема постановки авторского слова, проблема его формально-художественной позиции по отношению к слову героя.

Бахтин говорит о диалогических отношениях автора и героя, утверждая, что раскрыть и изобразить героя можно, лишь «вопрошая и провоцируя», но не давая ему предрешающего и завершающего образа, что и происходит в художественном мире Л.Н.Толстого. Исследователь проводит аналогию между героем Ф.М. Достоевского и героем различных романных модификаций. На этом уровне происходит сближение героя авантюрного романа и романов Ф.М. Достоевского по принципу незавершенности: «Между авантюрным героем и героем Достоевского имеется одно очень существенное для построения романа формальное сходство. И про авантюрного героя нельзя сказать, кто он. У него нет твердых социально-типических и индивидуально-характерологических качеств, из которых слагался бы устойчивый образ его характера, типа или темперамента. Такой определенный образ отяжелил бы авантюрный сюжет, ограничил бы авантюрные возможности. С авантюрным героем все может случиться, и он всем может стать. Он тоже не субстанция, а чистая функция приключений и похождений. Авантюрный герой так же не завершен и не предопределен своим образом, как и герой Достоевского. Правда, это очень внешнее и очень грубое сходство. Но оно достаточно, чтобы сделать героя Достоевского адекватным носителем авантюрного сюжета» [Бахтин, 1979, с. 173].

В конце работы М.М. Бахтин приходит к выводу о том, что любая попытка представить художественный мир Ф.М. Достоевского как завершенный в обычном монологическом смысле этого слова неизбежно обречена. «Он [Достоевский] всегда изображает человека на пороге последнего решения, в момент кризиса и незавершенного – и непредопределимого – поворота его души» [Бахтин, 1979, с. 173].

Автор противопоставляет самосознанию каждого героя множественность других сознаний, раскрывающихся в напряженном взаимодействии с ним и друг с другом. Именно в этом суть полифонического романа Ф.М. Достоевского.

Вывод, к которому приходит Н.Д. Тамарченко, относительно художественного мира Достоевского: «<…>целостность полифонического романа явилась художественным решением (завершением) тех проблем, которые остались незавершенными не только за пределами произведения, но и отчасти в нем самом – в его сюжетно-тематической сфере (условно-монологический характер эпилогов)» [Тамарченко, 1982, с. 43].

В рассмотренном контексте актуализируется и еще несколько вопросов, значимых для нашего исследования. Монологический тип романа (художественного сознания) определяет организацию художественного произведения по принципу закрытой системы, а полифонический – по принципу открытой. Для монологического романа и сознания характерна смысловая избыточность, в отличие от полифонического, в котором читатель идёт к завершению полифонического целого сложным путём постижения единства (автор «не оставляет за собой последнего слова»; «не оставляет для себя существенного смыслового избытка»).

Остановимся на разграничении архитектонических и композиционных форм, осуществленном М.М. Бахтиным. Это разграничение можно рассматривать в качестве принципиального критерия для определения категорий незавершенности/завершенности и незаконченности/законченности, что чрезвычайно значимо для нашего исследования.

Под архитектоникой М. Бахтин понимал «воззрительно необходимое, неслучайное расположение и связь конкретных, единственных частей и моментов в завершенное целое» [Бахтин, 1968, с. 139].

По мнению В.И. Тюпы, для бахтинского «эстетического анализа» аксиоматично «методическое разграничение архитектонических и композиционных форм» [Тюпа, 2003, с. 10–13]. Под архитектонической формой Бахтин понимает форму «содержания эстетической деятельности» или «внутреннего произведения» (эстетического объекта), а под композиционной формой – материал «внешнего произведения» (текста). Композиционная форма объективна, это «форма знакового материала произведений художественной культуры» [Бахтин, 1975, с. 17]. Архитектоническая же форма – интерсубъективна, она объединяет автора с читателем в архитектонической фигуре «эстетического субъекта» [Бахтин, 1986, с. 141].

Самое принципиальное открытие М.М. Бахтина в вопросе соотношения архитектонической и композиционной форм В.И. Тюпа видит в том, что архитектоническая форма не знает становления и не может быть незавершенной. Тогда как композиционная, представляя архитектоническую в знаковом материале, претерпевает процесс становления, который может и не завершиться, то есть композиционная форма может быть незаконченной (по разным причинам), однако эстетический объект при этом будет создан, архитектоническая форма воплощена. Архитектоника целого либо есть, либо её нет, тогда собственно нет и произведения искусства.

Применительно к произведениям «non-finito» можно говорить о том, что даже в этой фрагментарной форме явлен эстетический объект, архитектоническое задание. Так, например, поэма Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» композиционно не закончена, однако эстетический объект создан, и можно говорить о завершенности эстетического объекта, о том, что его архитектоническое задание воплощено.

Идеи М.М. Бахтина оказались созвучными взглядам многих художников на природу творческого акта, на сам процесс творчества.

Так, высказывания М.И. Цветаевой в статье «Искусство при свете совести» иногда кажутся полностью синонимичными тому, о чем говорит М.М. Бахтин. По определению М. Цветаевой, «вся работа поэта сводится к исполнению, физическому исполнению духовного (не собственного) задания. Равно как вся воля поэта – к рабочей воле к осуществлению. (Единоличной творческой воли нет). К физическому воплощению духовно уже сущего (вечного) и к духовному воплощению (одухотворению) духовно еще не сущего и существовать желающего. К воплощению духа, желающего тела (идей), и к одухотворению тел, желающих души (стихий). Слово для идей есть тело, для стихий – душа» [Цветаева, 1993, с. 27]. Иными словами, произведение искусства, в понимании М. Цветаевой, это то, что существует вечно, но жаждет воплотиться физически, поэт же только помогает этому осуществлению.

Вслед за М.М. Бахтиным предлагаем разделять незавершенность мира героя по отношению к автору и незавершенность мира автора и героя по отношению к читателю.

Таким образом, под незавершенностью М.М. Бахтин понимает:

1) открытость сознания героя по отношению к автору, к себе самому и слову других персонажей;

2) открытие авторского мира (включающего мир героя; сюжет; пространственно-временные характеристики и т.д.) по отношению к читателю;

3) целостность и открытость полифонического целого Достоевского;

4) соотношение незавершенности и жанровой специфики произведения;

5) особый вариант «архитектонической формы» целого.

В отличие от художественного мира Л.Н. Толстого, для художественного мира Достоевского этическая незавершенность человека до его смерти становится формально-художественной незавершимостью героя.