К половине седьмого утра мальчишка постучался в дверь. Дядя вышел на порог в кожаной куртке, держа в руке ключи от машины. Через полминуты они оба зашли в гараж.

- Привет, Уинстон! Я сейчас к тебе, - сказал Джордж

- Это ты свою машину так называешь, дядя? – недоуменно спросил Билл

- Ты что, Билли? Она же у меня новая. Всего два года. А чтобы дать машине имя – нужно прожить с ней жизнь. У моего отца был шикарный Buick Roadmaster Riviera, вот его звали Салли… Сальватор. Он купил его за бешеные деньги через год после моего рождения… отдал все, что смог заработать в конце сороковых на «сухом законе» в центральных штатах (в них он очень долго держался) и ездил почти до смерти. Я его пять лет назад продал.

- А кто тогда Уинстон, дядя Джордж?

- Уинстон? Сейчас, сядем в машину – в пути расскажу.

Джордж выкатил на дорогу свою Mitsubishi Galant и закрыл гараж. Усевшись за руль, он сосредоточился, молча проехал метров двести, потом еле заметно сжал губы и спросил:

- Знаешь, что сегодня за день?

- Послезавтра Пасха…

- Вот тогда тоже была Пасха. Не помню, когда точно, но около этих чисел. Мы вроде бы даже как-то ее отмечали… В шестьдесят девятом году. Вернее, другие отмечали. Я – нет.

- Ты тогда был во Вьетнаме, да?

- Был. Сегодня, Билл, День ветеранов Вьетнамской войны. Правда, 29 марта сделали потому, что в семьдесят пятом в этот день войска вывели… Но у меня с этой датой еще и другое связано. Когда я служил.

- Так кто же Уинстон?

- Уинстон – он мой друг с двенадцати лет. Познакомились почти сразу после переезда. Мы часами после школы могли быть в этом гараже. Тут было наше все. Музыка, идеи, эксперименты… пытались делать ракеты из картона. Высоко могли взлетать… Все время, пока отец был на работе, мы были здесь. А отец ездил по всему штату, часто возвращался очень поздно. Так много с ним связано тут… Потому и здороваюсь с ним каждый раз. Как будто он до сих пор там обитает… какая-то память о нем, какая-то частица… Не могу иначе! Вот сейчас поедем к Стене[43]… Покажу тебе его имя. Цветы положим. Ну а потом гулять. Я же тебя не зря взял. Найдем в Вашингтоне что-то интересное.

- Он погиб, да?

- Погиб… С пулей в затылке.

Билл удивился, но боялся задать глупый и неудобный вопрос. Джордж продолжил:

- Я почти уверен, что это сделал наш командир, лейтенант Скарфи. Он просто ненавидел его. Я не видел этого. Просто помню, кто где стоял. Капитан мог выстрелить так, чтобы никто не догадался, а потом списать на случайность. 20% смертей на войне – это стрельба своих по своим… Как ни страшно.

- Но за что?

- Уинстон постоянно спрашивал, зачем мы здесь… Любил поспорить.

Ему тыкали в лицо газетами с заголовками «Жестокость вьетконговцев[44] уже доказана». Cкарфи срывался на него по пустякам, нагружал в три раза больше других. И спрашивал потом: «Что, тяжко, оппозиционер? Ну так иди же в конговский плен, у них заживо хоронят».

Особенно капитану не нравились контакты Уинстона с местными. Он даже где-то вьетнамских слов успел нахвататься. Иногда послушаешь – так и короткие предложения строил. А в школе он испанский почти не учил. У меня списывал. С девчонкой он какой-то подружился в деревне… Пе Та Пак, вроде бы деревня та называлась. А девчонке лет шесть-семь. Он с ней батончики из хлопьев, что в пайке были, пополам ел и пытался разговаривать о чем-то. А жвачки не давал – не знал, как объяснить, что их глотать нельзя. Еще однажды ее деду помог овощи донести. Вернулся с рулетами вьетнамскими. В капустные листья завернуто мясо... я даже не понял, кажется, там рыбный и мясной фарш перемешаны с рисом. Съели мы по штучке ради интереса. Командир это увидел – не успели последний кусок в горло протолкнуть – скандал был дикий. Орал полчаса, не переставая, и даже не объяснил толком за что.

Пару раз Уинстон пытался было со Скарфи дискуссию развить. Сыпал какими-то историческими фактами, цитатами. Но лейтенанту… да наплевать ему было. У него и мысли не было задерживать в своей голове и тем более обдумывать то, что говорил какой-то сопляк. И потому второй раз он ему взял и ответил:

- Зверьки они! По обе стороны. Нам надо их выдрессировать, чтобы они ели у нас с руки. Или russkie[45] сделают из них своих сторожевых псов, которые будут послушно нас рвать. Какой вариант тебе нравится, герой?

- А кто были те четверо? Те, кого расстреляли?

- Теми же псами! Щенятами! Только, пока трусливыми, чтобы нападать спереди. А сзади грызанули бы. И тебя в том числе. Конговцы наших палками лупят, пока не кишки изо рта не полезут, а ты кого-то там жалеешь, да? Лично я жалею только о том, что мы вылавливаем разбежавшихся красных шавок здесь, а не возьмем и не разбомбим их конуру![46]

Уинстон после этого старался никак не контактировать со Скарфи. Он вообще по большей части разговаривал там только со мной. Но через два дня случилось, что случилось. Пуля в затылок, 29 марта 1969 года. Вот единственный факт, – подытожил дядя Джордж, - Вот потому я и кладу к вашингтонскому мемориалу цветы каждый год. Потому что там, где ни за что погиб один человек, всегда найдется другой, третий… Я делаю это для них.

И что, Уинстон не прав был что ли? Он 29 марта погиб, а уже в мае Гамбургер Хилл[47] случился. А это же символ просто бессмысленности той войны. А я был там.

Эх, Билли. Загрузил тебя, да? Не для твоего возраста, конечно, разговор еще…

- Да ну… Если ты это из-за жестокости, то…

- Да причем тут жестокость. Без жестокости войны не бывает. Никакой и никогда. А главного ты не понял, если так говоришь. Но ничего… успеешь еще.

Гэрис лежал на боку и погружался в болезненный, температурный сон. То, что вертелось в его голове в такие моменты, подчас было страшнее любых кошмаров. Ему снились неразрешимые противоречия. Мистика, в которую он не мог поверить, какой-то бред с нарушением временной последовательности, идиотские головоломки... Все это подолгу не отпускало, заставляя ворочаться и напрягать уставшую от боли голову. Но самой пугающей особенностью таких снов было то, что после них ему требовалось несколько минут на возвращение в реальный мир. Бывало, в детстве по ночам он будил родителей и на полном серьезе начинал им рассказывать то, что просто могло восприниматься здоровым сознанием.

Сейчас перед его глазами были какие-то газеты. Старые, мрачные, с широкими черными заголовками и мелким текстом. Он вглядывался в буквы, пытаясь найти там что-то важное, но они плыли и изменялись. Каждая строчка сразу после прочтения превращалась в другую. Гэрис жмурился, пытался прочесть ее заново и в некоторых случаях слова возвращались на свое место. В груди все трепыхалось – он знал, что надо было спешить. Во рту у него был какой-то странный вкус, который, казалось, шел изнутри, из горла. Это было что-то крайне неприятное, смесь рыбы и чего-то еще, но явно с ней несовместимого. На него кричал какой-то зычный грубый голос, но кто это он различить не смог. «Все равно все будет так же!» - прогремели в его голове слова, отпечатавшись в памяти, но почти лишенные осмысления. Медик сильно испугался, глубоко задышал и распахнул глаза. Пустой, ничего не понимающий взгляд уперся в заросшую полувыжженной травой землю.

- Сэр, а от нас сейчас какая ближайшая база есть? – тихо спросил матрос Бенкс с какой-то детской наивностью.

- Наверное, Турция. Там летчики. Еще в Сербии сухопутные. Не знаю даже что ближе. Вроде Сербия далеко, но к России почему-то по-особому относятся. Связь между ними какая-то есть.

- Надо у Дрэга спросить…

- Вот потому я его и отправил. Потому что знает о русских больше нас…

Глава X

На голые ноги Драгана попали две маленькие капли воды. Рука тоже коснулась чего-то гладкого и холодного. Он спросонья открыл глаза и обнаружил, что лежит на боку, лицом к выкрашенной голубой краской стене. Подушечки пальцев прикасались к ней и ощущали холод. Он повернулся на спину и увидел дверь. Слева от нее, как раз у изножья его кровати была раковина, в которой мыл руки неизвестный ему старик в трусах и серой майке. Тот обернул к нему свое небритое, но совсем не злое лицо:

- Забрызгал? Извини, парень, - произнес старик с хрипотцой в голосе.

- Добро… - машинально ответил Драган и приподнялся на кровати.

Он окинул глазами комнату. Пять кроватей, одна не занята. К ней и направлялся дед. Когда он ложился, его майка задралась, и Драган увидел наложенную на боку повязку. На соседней с ним кровати лежал совсем еще мальчик, лет одиннадцати. У окна – очень толстый мужик с обмотанной повязками ногой. Тогда серб приподнялся на руках еще немного и заглянул за изголовье. Там с забинтованной головой лежал худощекий Джейк. Все его тело было под белой простыней. Американский матрос, родившийся в городе Ноксвилле штата Тенесси, мирно похрапывал на больничной койке где-то в России. Драган дернул простыню, которой был укрыт. На ней стоял синий, почти что размытый штамп «ТРАВМА», значение которого он, правда, не понял. Потом перевел взгляд на деда – он тоже уже сопел. Тогда Драган окончательно отбросил белую тряпку со штампом и сел. Только так он вдруг почувствовал, что на его лбу тоже есть толстая повязка, держащаяся на лейкопластыре. Он коснулся ее двумя пальцами и тут же отдернул руку – под ней, по всей видимости, был свежий шов. Опершись на металлическое изголовье, Драган привстал, чтобы подойти к Джейку. Голова его сильно закружилась, и он буквально упал на его кровать, конечно, постаравшись сделать это потише. Павлович задумался, как можно разбудить его, не спровоцировав удивленного «Dude, where are we?»[48].

В комнату в это время заглянула медсестра – девушка совершенно обычной внешности, но все же как-то скрашивающая собой окружающую обстановку, состоящую из разбитых голов, сероватых пятен на потолке и облезлого окна.

- О, проснулись, да? С другом разговариваешь? – без улыбки, как-то почти безразлично спросила она.

Драган повернул к ней голову и, окинул беглым взглядом, обращая внимания и на небольшой вырез, и на все-таки милое личико. Получилось это скорее автоматически, чем умышленно – серб был все же не на шутку напуган, и разглядывание девушки было последним, о чем он думал в тот момент. Поэтому он сжался и произнес только одно короткое слово, общее для сербского и русского языков:

- Да...

Девушка в тот же момент выскочила назад в коридор и сказала кому-то несколько слов. В палату сразу зашел мужчина: молодой и крепко сбитый. Одет он был в голубую рубашку без галстука, на плечах – серо-голубые погоны с желтыми звездами. В левой руке он держал фуражку.

- Поднимай друга, поехали - коротко сказал он.

Драган испуганно посмотрел на него, потом на Джейка. Подумав секунды три, он спросил:

- Где третчий?

- Откинулся ваш третий! – ответил мужик в форме. Его долбануло посильнее вашего. А вы, как врачи говорят, почти целенькие. Собирайтесь, на вас уже висит порядочно.

Знакомые слова из быстрой речи Драган выделить почти не смог. Пожалуй, кроме местоимений: «ваш», «его». Но ответ на свой вопрос он все-таки получил. Главное дошло до него на каком-то подсознательном уровне.

Он стал тормошить Джейка, взяв его одной рукой за лицо и тем самым на всякий случай прикрывая рот. «Если со мной говорят по-русски – значит, еще ничего не заподозрили» - решил он, - и главное – не спалиться самим». Джейк открыл глаза.

- Брате, брате – продолжал трепыхать Джейка Драган, для вида стараясь говорить хотя бы на чем-то, похожем на русский, который он когда-то знал, - Don`t speak! [49] – быстро и путано прошипел он в конце. Надо сказать, что метод действительно сработал: до Эрапта сразу дошло, что к чему, а стоящий у двери милиционер распознал брошенные слова как «Не спи!». Американец попытался сесть, посмотрел на русского «копа», а потом еще раз вопросительно на Павловича.

- Где наша одежда? – спросил Драган так аккуратно, как только мог. Слово «одежда» он хорошо знал по вывескам на Брайтон-бич. Нужно было только не показать странный акцент.