Чаепитие и дурные предзнаменования

 

Одри внимательно выслушала все, что ей сказали по телефону.

Потом она повесила трубку и вышла из кабинета в столовую.

Сегодня Сесилия превзошла себя. На столе стояло блюдо с кофейными песочными пирожными, маленькие тарелочки с вальдорфским салатом (и то и другое было заказано в кондитерской «Розовый кролик») и три чайника: в первом – ее любимый ромашковый чай, во втором – дарджилинг, а в третьем (с рисунком в виде паутинки) – кипяток. Этот чайник был накрыт вязаным чехлом.

– Началось, – сообщила Одри. – Их первое испытание.

Сесилия встала со стула.

– Звонил этот мальчишка?

– Наш мистер Фармингтон? Да.

Сесилия плотнее закуталась в шаль и стала нервно перебирать ее концы.

– Он сказал, о чем речь? Сказал где?

– Я не спрашивала, – ответила Одри, сев за стол, и налила себе чашку дарджилинга.

Сесилия смотрела на нее, часто моргая.

– Но ведь мы что‑то сделаем, правда?

– Конечно. Мы выпьем чая.

– Да‑да. – Глаза Сесилии затуманились. – Я начну ритуал. Нам может многое открыться, а потом мы начнем действовать прямо отсюда.

– Я хотела сказать, что мы выпьем чая, только и всего, – резко махнула рукой Одри. – Мы и так уже слишком много сделали. Теперь дело за детьми.

– Но им надо помочь. Ведь можно…

– Мы больше ничего не можем сделать. Иначе мы рискуем тем, что Сенат заметит нашу помощь. И тогда они проголосуют против детей.

– Ты так говоришь, будто это игра, – сказала Сесилия. – Как будто какие‑нибудь два очка в плюсе помогут Фионе и Элиоту избежать… избегнуть… Я даже этого слова произнести не могу.

– Я знаю, что поставлено на карту, – прищурилась Одри.

Сесилия тяжело опустилась на стул. Она казалась еще более хрупкой, чем обычно, если такое слово применимо к столетней старухе.

Одри налила в чашку с чаем сливок, положила несколько ложечек сахара и стала размешивать. Как бы то ни было, поведение Сесилии на нее подействовало, и в уголках ее сознания появились сомнения и чувство вины. Она ненавидела себя за это.

– Все сделано для того, чтобы им помочь, – проворчала Одри. – Разве я не упросила Генри послать к нам мистера Фармингтона? Разве я потом не заставила его выболтать Фионе все, на что он мог решиться?

– Хочешь сказать, что это Фиона заставила его все выболтать.

– Да… это было неожиданно.

Одри заметила, что до сих пор мешает чай, и остановилась.

– Она слишком быстро взрослеет. Совсем как ее мать, когда она познала любовь, – заметила Сесилия.

Одри выронила чайную ложечку. Ложечка звякнула, и Сесилия в страхе втянула голову в плечи.

И почему только она терпит эту старую каргу? Когда‑нибудь та обнаглеет настолько, что Одри не выдержит и пронзит ее обескровленное сердце. Тогда она избавит Сесилию от мировой скорби.

Одри сделала глоток чая.

– Разве мы не оставили для них в подвале все необходимое?

– Наше предвидение было поспешным, и в итоге они получили только половину того, что им потребуется, – пробормотала Сесилия. – Плюс собрание лжи под видом книги.

– Узнай они правду, они бы ни за что не поверили, – пожала плечами Одри. – А вот книга… они ведь любят свои книги? И верят всему, что в них написано.

Тонкие губы Сесилии растянулись в жестокой усмешке.

– Генри умер бы, если бы узнал, что кто‑то читает его старые записи.

– Вряд ли нам настолько повезет.

Сесилия задумалась и перестала улыбаться.

– Элиот и Фиона не готовы к испытаниям. Им пятнадцать лет, они так наивны. Ты подавила в них все, что могло проявиться.

– Они умнее и сообразительнее всех детей нашего семейства, и не только нашего. Этого должно хватить.

Одри хотелось, чтобы Сесилия умолкла. Сомнения все сильнее охватывали ее. Правильно ли она поступала, пряча детей? Но разве у нее был выбор? Да, Элиот и Фиона лишены могущества, но если бы они с Сесилией взялись за их обучение, оба семейства узнали бы об этом… и забрали детей.

Семейства. Во множественном числе.

Одно то, что ее семейство обнаружило детей, уже плохо. Но если бы их нашли родственники отца, пришел бы конец долгому перемирию между кланами.

Сесилия придвинула к себе чайник с рисунком в виде паутинки и налила в фарфоровую чашку дымящийся кипяток. При этом она строптиво поджала губы.

Одри вздохнула и кивнула. Она позволит старушке немножко поколдовать.

Сесилия бросила в чашку снежно‑белые лепестки, щепотку белладонны и помешала воду пальцем. Над чашкой поднялся пар. Тусклые глаза Сесилии зажглись, когда пар стал плотнее и разделился на тонкие нити.

Кто‑то из них двоих должен был сохранить способность чувствовать.

Одри так хотелось любить детей – безотчетно, иррационально, всем сердцем, – но она давным‑давно решила отказаться от такой возможности. Ей надо было не терять головы и действовать расчетливо, отмерять семь раз всякий раз, прежде чем отрезать, – для того, чтобы уцелеть. Чего бы это ни стоило. Только так и могли поступать такие, как она.

Ленты тумана расползались от чашки Сесилии по скатерти. Поверх дымки расположился туманный паук, трогавший каждую нить дрожащими лапками.

– Что ты видишь? – спросила Одри.

Они ответили в унисон: Сесилия – хрипло, паук – визгливо.

– Опасность. В воде что‑то голодное, и я слышу… – Сесилия изумленно ахнула. – Музыку!

Дурное предзнаменование. Музыка явно указывала на другое семейство.

Одри хотелось прикоснуться к туманной паутине, но она удержалась. А ведь она могла сделать картину четче. Могла потянуть за нити и разрушить силы, объединившиеся против детей… но тогда Сенат сразу заметит ее вмешательство.

– Попытайся еще что‑нибудь почувствовать, – попросила она Сесилию.

Сесилия протянула руку к пауку и погладила его спинку. Паук вытянулся в длину, расправил прозрачные стрекозиные крылышки и стал летать между волокнами тумана.

Одри, прищурившись, смотрела на листочки, плавающие в чашке Сесилии: они стали похожи на сотни крошечных глаз, а потом превратились в раскрывающиеся и захлопывающиеся челюсти.

– Их ожидает еще одна опасность, – прошептала Сесилия. – Ловушка. Сначала их будет несколько, а потом – только одна. Маленькие ловушки… а потом очень большая. – Млечная пленка рассеялась. Си поймала стрекозу и прижала к груди. – Рептилия… – пробормотала она зачарованно и тяжело задышала. – Море зубов. Пожиратель невинных.

Одри махнула рукой.

Туманная паутина стала плотнее и превратилась в тонкие ледяные нити. Они недолго повисели в воздухе и, упав на стол, разбились.

– Достаточно. Они должны пройти испытание сами. Опасность была так велика.

Да, Одри не могла чувствовать любви, но ее защитные инстинкты пробудились. Если бы Сесилия сказала ей еще что‑нибудь, она бы не выдержала и уничтожила любые шансы, даже те крошечные, какие имелись сейчас у Элиота и Фионы.

Сесилия гневно уставилась на Одри.

– Как ты можешь быть такой равнодушной?

– А чего ты хочешь от меня?

– Ты могла бы убить сенаторов. Всех до одного. Быстро.

– Сомневаюсь, что мне удалось бы одолеть Аарона, – подняла брови Одри.

– В прежние времена ты бы попыталась это сделать, – прошипела Сесилия.

Одри сделала глубокий вдох и приказала себе успокоиться.

– В прежние времена не было детей. Стоит мне начать кровавую вендетту – и они позаботятся о том, чтобы Элиот и Фиона стали первыми жертвами.

Сесилия пошевелила пальцами. Паук снова стал глиняным и уселся на крышку чайника.

– Лучше было бы убежать, – прошептала она.

– Прекрати учить меня, как мне обращаться с моей родней.

Губы Сесилии задрожали. Она промолчала, но ее взгляд был полон ненависти.

Одри нестерпимо хотелось причинить боль кому‑нибудь или чему‑нибудь беспомощному.

– Когда‑то у тебя было трое сыновей, – напомнила она Сесилии. – И один из них убил своего отца?

Сесилия вздрогнула, словно ее ударили.

– Пусть бы все наши дети были так прокляты!

Удар пришелся по больному месту. Чувство было настолько внезапным, что Одри, наделенная рефлексами стремительнее молнии и острейшим умом, на миг словно ослепла. Она ограждала себя от любых чувств к детям, но их отец… Это было совсем другое дело.

Одри поднялась. Стул, на котором она сидела, упал.

Ее тень размножилась, и все тени пересеклись, переплелись между собой. Тьма поползла по полу, по стенам, закрыла свет дня в окне.

Сила сконцентрировалась вокруг Одри – ураган острых как бритва осколков, вращающихся в воздухе.

– Ты хочешь, чтобы я действовала? – спросила Одри шепотом, на который эхом ответили атомы всего, что находилось в комнате. Стекла в окне задрожали.

Сесилия попятилась в угол, обхватила голову руками и запричитала.

– Ты хочешь смерти? – грозно вопрошала Одри. – Если Элиот и Фиона не выдержат испытаний, если их заберет Сенат или семейство их отца, тогда я уничтожу всех. И все.

Если бы она и вправду взялась мстить, никто не устоял бы перед ней – ни Сенат, ни закон. Но тогда ей пришлось бы целиком отдаться мести, тогда она должна была бы окончательно лишиться сострадания, угрызений совести, дружеских чувств. Всех человеческих привязанностей.

А Сесилия была последним, что связывало Одри с человечеством и человечностью.

– Если придет время убивать, – сказала Одри, – ты, старуха, станешь первой, кого я прикончу.