Путешествие по собственному дому

 

Что такое для годовалого ребенка стол, независимо от того, как им пользуются взрослые? Это крыша. Можно залезть под него и чувствовать себя как дома, вернее, как в доме, который тебе по плечу, не такой большой и устрашающий, как дома взрослых людей. Стул интересен тем, что его можно толкать в разные стороны, сколько хватит сил, опрокидывать, таскать, лазить через него. Если он со зла ударит вдруг по голове, можно его и стукнуть: «Фу, какой ты, стул, нехороший!»

Стол и стул для нас — вещи обыденные, почти незамечаемые, вещи, которыми мы пользуемся машинально, в течение долгого времени остаются для ребенка загадочными и многогранными объектами повышенного интереса, в котором переплетаются, служа друг другу подспорьем, знание и выдумка, опыт и символика.

Познавая во время игры внешнюю сторону вещей, ребенок строит предположения относительно их сути. Положительные сведения, откладывающиеся в его сознании, все время подвергаются фантастической обработке. Так, он усвоил, что, если повернуть водопроводный кран, потечет вода; но это не мешает ребенку предполагать, что «с той стороны» сидит некий «синьор», который наливает в трубу воду, чтобы она могла течь из крана.

Что такое «противоречивость», ему неведомо. Ребенок одновременно и ученый, и «анимист» («Какой ты, стол, нехороший!»), и выдумщик — «артефактист» («Есть такой синьор, который наливает в водопроводную трубу воду»). Эти противоречивые черты, меняя свое соотношение, уживаются в ребенке довольно долго.

Из констатации данного факта возникает вопрос: хорошо ли мы поступаем, рассказывая детям истории, в которых действующими лицами выступают предметы домашнего обихода, или, поощряя их «анимизм» и «артефактизм», мы рискуем нанести ущерб их научным знаниям?

Я ставлю этот вопрос не столько потому, что он меня беспокоит, сколько по обязанности. Ибо уверен: играть с вещами — значит лучше их узнавать. И я не вижу смысла ограничивать свободу игры — это было бы равносильно отрицанию ее воспитательной роли, ее познавательного значения. Фантазия не «злой волк», которого надо бояться, и не преступник, за которым нужен глаз да глаз. Задача в том, чтобы вовремя сообразить, на чем в данный момент сосредоточены интересы ребенка, ждет ли он от меня, взрослого, «сведений о водопроводном кране» или хочет «играть в водопроводный кран», чтобы получить нужную ему информацию, играя на свой, детский лад.

Исходя из сказанного, я попробую сформулировать несколько положений, которые помогут обогатить наш разговор с детьми о предметах домашнего обихода.

I. Для начала я должен иметь в виду, что первое приключение, ожидающее ребенка, как только он научится слезать со своего креслица или выбираться из «манежа», состоит в знакомстве с квартирой, с мебелью и с бытовыми приборами, их формой и применением. Это — объект его первых наблюдений, первый источник эмоций; эти предметы помогают ему накопить кое‑какой словарь и в мире, в котором он живет, служат ему ориентирами. Я расскажу ребенку — в масштабах, которые он сам определяет и допускает, — «подлинные истории» вещей, памятуя о том, что эти «подлинные истории» прозвучат для него в основном как набор слов, будут пищей для воображения не в большей и не в меньшей степени, чем сказки. Если я стану рассказывать ему, откуда берется вода, и начну оперировать такими словами, как «источник», «водохранилище», «водопровод», «река», «озеро» и им подобными, он их не воспримет до тех пор, пока они не обретут наглядности, пока он их не увидит воочию, не потрогает. Хорошо было бы иметь в нашем распоряжении серию иллюстрированных альбомов: «Откуда вода», «Как появился стол», «Как появилось оконное стекло» и так далее, с помощью которых ребенок мог бы составить себе хотя бы визуальное представление о вещах. Но таких альбомов нет. «Литературу» для детей от нулевого до трехлетнего возраста еще никто систематически не изучал и не создавал, если не считать нескольких небольших опусов, подсказанных авторской интуицией.

II. Для меня «анимизм» ребенка и его «артефактизм» — неизменный источник вдохновения, и я при этом нисколько не боюсь вызывать и поощрять ребячьи заблуждения. По‑моему, «анимистская» сказка некоторым образом подскажет ребенку, что его тенденция «одушевлять» неодушевленные предметы уязвима. Наступает момент, когда сказка, в которой персонифицируется стол, электрическая лампочка, кровать, покажется ему, в силу своей условности, похожей на игру, где он распоряжается предметами по своему усмотрению, следуя собственной фантазии: игру в «как если бы», когда реальные свойства предмета не принимаются в расчет. Он сам сформулирует антоним «реальное — вымышленное», «существующее взаправду и понарошку», что позволит ему заложить для себя основы реального мира.

III. Теперь я поразмышляю о сегодняшней специфике ребячьего «путешествия по дому», сильно отличающегося от моего путешествия по дому моего детства.

Насчет этого стоит поговорить подробнее.

Электрические лампочки, газовая плита, телевизор, стиральная машина, холодильник, фен, миксер, проигрыватель — таковы лишь некоторые ингредиенты домашнего интерьера, которые доступны сегодняшнему ребенку и которых не знал его дед, выросший на деревенской кухне между печкой и ведром с водой. Все эти предметы говорят ребенку о том, что мир заполнен машинами. Куда ни глянь, повсюду розетки, выключатели, и, хотя ребенок знает, что трогать их нельзя, нечего и думать о том, чтобы помешать ему делать свои выводы — о человеке, о его возможностях, о силах, зажигающих огни, заставляющих гудеть и рокотать моторы, превращающих тепло в холод, сырое в вареное и так далее. Стоя на балконе, он видит мчащиеся автомобили, пролетающие вертолеты и самолеты. Среди прочих игрушек у него есть и машины, имитирующие в миниатюре те, которыми пользуются взрослые.

Внешний мир проникает в дом самыми различными путями и способами, еще пятьдесят лет тому назад детям неведомыми: звонит телефон — и раздается папин голос; включают радиоприемник — и слышны звуки, шумы, пение; нажимают на клавиши телевизора — и на экране появляется изображение, причем каждому изображению вторит слово, которое надо ухватить и заприходовать, поступает информация, которую надо расшифровать и с должной осмотрительностью присовокупить к уже приобретенной.

Представление, которое нынешний ребенок составляет себе об окружающем мире, неизбежно отличается от того, которое составлял себе даже его отец, хотя он старше сына всего на два‑три десятилетия. Опыт, накопленный нынешним ребенком, дает ему возможность совершать операции совершенно иного свойства — видимо, в интеллектуальном отношении более сложные; жаль, что не производятся соответствующие измерения, чтобы можно было утверждать это с полной уверенностью.

И еще: домашние предметы несут информацию, в которой содержатся и материалы, из которых они изготовлены, и цвета, в которые они окрашены, и формы, которые им придумали (уже не кустари, а дизайнеры). Осваивая эти предметы, ребенок узнает нечто такое, чего дед его, живший при керосиновой лампе, не знал. Иначе говоря, ребенок вписывается в совершенно новую культурную модель.

Дедушке кашку варила его мама, а внуку — крупное промышленное предприятие, втягивающее малыша в свой кругооборот задолго до того, как он выйдет из дому на собственных ногах.

Следовательно, теперь в нашем распоряжении намного больше материала для изготовления историй, и словарем мы можем пользоваться гораздо более богатым. Воображение есть производное от опыта, а опыт сегодняшнего ребенка обширнее (не знаю, можно ли назвать его более насыщенным, это уже другой вопрос), чем опыт вчерашних детей.

Доказательства в данном случае почти излишни. Нет такого предмета, природа которого не давала бы зацепки для сказки. Я, со своей стороны, уже повесил несколько таких историй на вешалку фантазии. Например, придумал принца Мороженое, который жил в холодильнике; один тип, которого невозможно было оторвать от телевизора, провалился у меня в телевизионное нутро; я сочетал законным браком одного молодого человека, который до этого был влюблен в свою красную японскую мотоциклетку, со стиральной машиной; я придумал заколдованную пластинку, слушая которую люди не могли не танцевать, а два мошенника их тем временем обворовывали. И так далее и тому подобное.

Что касается самых маленьких, то им, как мне кажется, следует прежде всего рассказывать о вещах, с которыми они имеют непосредственный контакт. Например, о кровати. Чего только ребенок не делает на своей кроватке, он и прыгает на ней, и играет, лишь бы не спать. Если его заставляют спать, когда он занят чем‑то для него важным, он свою кроватку готов возненавидеть. Давайте спроецируем это отношение на предмет, и получится…

 

…История о кровати, которая не давала мальчику спать: опрокидывалась, скакала под потолок, выбегала на лестничную площадку и падала с лестницы; подушка непременно хотела лежать в ногах, а не в изголовье… Бывают кровати с мотором: они ездят в дальние страны охотиться за крокодилами… Бывает говорящая кровать, кровать‑рассказчица, среди прочих историй она рассказывает сказку про кровать, которая не давала мальчику спать, и так далее…

 

Следование природе вещи, однако, не помешает нам обходиться с нею и более произвольно, беря пример с ребенка, иной раз заставляющего объекты своей игры выступать в самых немыслимых ролях.

 

Стул, перебирая четырьмя ножками, бежал за трамваем. Он опаздывал и очень спешил. Вдруг одна ножка отвалилась, и стул чуть не потерял равновесие. К счастью, молодой прохожий ловко подхватил отвалившуюся ножку и приставил ее. Делая это, он внушал стулу:

«Никогда не надо торопиться, поспешишь — людей насмешишь».

«Молодой человек, оставьте меня в покое, я опаздываю на трамвай!»

И стул помчался быстрее прежнего… И так далее…

 

Учитывая назначение такой истории — как правило, ее рассказывают во время кормежки или перед сном, — не обязательно следовать железным канонам «сонатной формы», хватит и более гибких, «экспромтных». Такого рода история может ограничиться «запевкой», отрывком, быть зигзагообразной, иметь только начало — без конца; одна история может переходить в другую, забывать, о чем вела речь, — словом, вести себя как обезьяны в клетке зоопарка. Такие истории могут иметь тот же характер, что и первые детские игры, почти никогда не отличающиеся завершенностью, а чаще имеющие форму блужданий сразу по нескольким путям, усеянным разнообразными предметами, которые берут, бросают, на ходу подбирают, тут же теряют.

 

ИГРУШКА КАК ПЕРСОНАЖ

 

Между миром игрушек и миром взрослых существуют отношения, которые в действительности не так уж ясны, как может показаться на первый взгляд; с одной стороны, игрушки — результат «упадка», с другой — результат завоевания. То, что некогда в мире взрослых имело большое значение, по окончании определенной эпохи свелось к игрушке, чтобы сохраниться хотя бы в таком виде. Например, лук и стрелы: списанные со счета на полях сражений, они превратились в предметы для игр. Или маски: они на наших глазах отказываются играть прежнюю роль на карнавалах для взрослых и становятся монополией детей. Куклы и волчок, до того как они стали забавой для детишек, были священными предметами, ими пользовались при отправлении религиозного культа. Впрочем, сойти с привычного пьедестала может и заурядный предмет, но старый, поломанный будильник, опустившийся до положения игрушки, может отнестись к этому событию как к повышению в ранге. А когда дети обнаруживают на чердаке забытый сундук и вместе с погребенными в нем сокровищами возвращают его к жизни — «пал» он или «возвысился»?

По воле детей‑"завоевателей" происходит и обратное явление: игрушками, путем определенных превращений, становятся предметы, животные и машины. К услугам игры — художники, умельцы, люди различных профессий. Конечно, изготовлением игрушечных поездов, автомобильчиков, приданого для кукол и наборов «маленький химик» занимается целая отрасль промышленности, без устали воспроизводящая в миниатюре мир взрослых, все, что в нем есть, вплоть до мини‑танков и мини‑ракет. Но потребность ребенка подражать взрослым придумала не промышленность, изготовляющая игрушки, эту потребность ребенку не навязали, она отражает детское желание расти.

Следовательно, мир игрушек — мир сложный. Нельзя назвать простым и отношение ребенка к игрушке. С одной стороны, он подчиняется ее голосу, учится с нею играть согласно правилам игры и старается исчерпать все ее возможности; с другой стороны, игрушка для ребенка — средство самовыражения, своего рода передатчик его переживаний. Игрушка — это внешний мир, который ребенок хочет завоевать и к которому он примеряется (отсюда — неизменное желание разобрать игрушку на части, чтобы посмотреть, как она сделана, или вовсе ее сломать); но игрушка — и проекция, продолжение личности ребенка.

Девочка, играя со своими куклами и с их приданым — а оно теперь богатое (тут и одежда, и мебель, и предметы домашнего обихода, и чайный сервиз, и электроприборы, и макет домика), — повторяет все, что она знает о домашнем укладе. Она учится обращаться с вещами, с бытовыми приборами, собирать макеты и разбирать, находить для всего нужное место, использовать вещи по назначению. Но в то же время куклы нужны ей и для того, чтобы театрализовать свои отношения с окружающими, порой даже конфликтные. Девочка, ругая куклу в тех же выражениях, в каких мать ругала ее, как бы перекладывает на игрушку свою вину. Она баюкает ее, ласкает, выражая тем самым свою потребность в любви. Бывает кукла любимая, а бывает ненавистная, олицетворяющая, например, братика, к которому девочка ревнует родителей. Эти игры с символами, как писал Пиаже [16], представляют собой «самую настоящую мыслительную деятельность».

Нередко, играя, ребенок разговаривает сам с собой; излагая содержание игры, подзадоривая игрушки или, наоборот, отреагировав вдруг на прозвучавшее слово, на промелькнувшее воспоминание, отвлекается, умолкает.

Если не считать удачнейших наблюдений, которые сделал Франческо де Бартоломеис над «коллективным монологом» детей, играющих сообща в детском саду (сообща, но не вместе, потому что каждый играет самостоятельно, ни с кем не «диалогизируя», почти всегда «монологизируя» вслух), так вот, если не считать наблюдений де Бартоломеиса, насколько мне известно, «монолог» ребенка во время игры никогда как следует не изучался. А такая работа, видимо, многое бы нам сказала об отношениях ребенка с игрушкой, многое из того, чего мы еще не знаем и что для «грамматики фантазии» может оказаться весьма существенным. Я уверен, что из‑за своей невнимательности мы упускаем сотни интересных находок.

Сколько слов в час произносит ребенок, играющий с деревянным конструктором? И какие это слова? Сколько из них касаются плана, стратегии и тактики игры, а сколько не имеют к ней прямого отношения? Какие детали конструктора становятся вдруг персонажами, получают имена, начинают действовать самостоятельно, как герои приключений? Какие ассоциации возникают у ребенка во время игры? Внимательно понаблюдав за ним, какое толкование могли бы мы дать его жестам, придуманной им символике и просто расположению деталей? Мы знаем только одно — благодаря терпеливому труду ученых, доказавших это опытным путем, — что мальчикам свойственно строить по вертикали, а девочкам создавать замкнутое пространство; это устанавливает прямую взаимосвязь структуры воображения с физиологией: вывод интереснейший, хотя нам, профанам, и трудно в него поверить. К тому же этого по сравнению с тем, что мы хотели бы знать, еще очень мало.

Придумывать истории, играя в игрушки, — занятие совершенно естественное: когда возишься с детьми, это получается само собой; рассказ — не более чем продолжение, развитие, ликующий триумф игрушки. Это известно всем родителям, находящим время поиграть с детьми в куклы, повозиться с конструктором, с автомобильчиками; надо было бы найти способ вменить это занятие родителям в обязанность (разумеется, предварительно предоставив им соответствующие возможности).

У взрослого, играющего с ребенком, есть то преимущество, что он располагает более обширным опытом и, стало быть, большим простором для воображения. Поэтому дети так любят, когда родители принимают участие в их играх. Скажем, когда они вместе что‑нибудь строят, взрослый, лучше разбираясь в пропорциях, поможет обеспечить равновесие сооружения, у него больший запас представлений о формах, которые можно воспроизвести, и так далее. Игра обогащается, выигрывает с точки зрения органичности и продолжительности, открывает новые горизонты.

Речь отнюдь не идет о том, чтобы играть «вместо ребенка», отводя ему роль простого наблюдателя. Речь идет о том, чтобы предоставить себя в его распоряжение. Распоряжаться должен он. Взрослый играет «с ним» и «ради него», чтобы стимулировать изобретательность ребенка, вооружить его новыми средствами, которые он пустит в оборот, играя один. В общем, чтобы научить его играть. Пока идет игра, происходит разговор. И ребенок учится у взрослого, как надо обращаться с игрушечными деталями, как их называть, как распределять роли, как из ошибки сделать находку, как, придравшись к случайному движению, сочинить целый рассказ — словом, как применять принцип, который Брунер [17]называет «свободой поступать во власть вещи». Взрослым же надо делать то, что делает по своему почину ребенок, а именно — поручать игрушечной детали негласное задание, чтобы через нее дать ребенку понять, что мы его любим, что он может на нас рассчитывать, что наша сила — это и его сила.

Так во время игры рождается «театрик», в котором выступают тряпичный медведь и мини‑подъемный кран, фигурируют домики и автомобильчики, на сцену выходят друзья и родственники, появляются и исчезают сказочные персонажи.

Эта игра может наскучить и ребенку, и взрослому, если игрушке отводится только техническая роль, которая весьма скоро становится слишком очевидной и сама себя исчерпывает. Необходимы частая смена декораций, сценические эффекты, абсурдные ситуации, тогда будут и открытия.

Взрослый, стоит ему захотеть, без труда переймет у ребенка основные принципы «театрализации», объединенными усилиями они поднимут «действо» на более высокий уровень и добьются большей продуктивности, нежели это может сделать своими еще не окрепшими силенками располагающий пока ограниченными возможностями выдумщик‑малыш.

 

МАРИОНЕТКИ И КУКЛЫ

 

В самом слове «театрик» уже прозвучал намек на марионеток, театральных кукол, в специальном раскрытии не нуждающийся. Куклы выступают на сцене собственной персоной. Сколько в них обаяния… К этой расплывчатой характеристике я больше не добавлю ни слова, иначе могут подумать, что я хочу соревноваться ни более ни менее как с Гете и Клейстом.

Я был кукольником три раза в жизни: мальчишкой, в чулане под лестницей, где имелось оконце, очень подходившее для того, чтобы служить просцениумом; в ранней молодости, когда учительствовал в городке на берегу Лаго Маджоре (помнится, один из учеников, которым я устраивал кукольные представления, заносил в «вольный дневник» содержание своей беседы со священником: и вопросы, и ответы); и уже взрослым человеком, когда в течение нескольких недель выступал перед крестьянами, которые одаривали меня за это яйцами и колбасой. Кукольник — самая прекрасная профессия на свете.

Марионетки и куклы, если не вдаваться в уточнение чисто филологических деталей, пришли к детям в результате двойного «падения». Самые отдаленные их предки — это ритуальные маски первобытных народов. Таково было первое падение: от священного к мирскому, от ритуала к театру. Второе падение — из театра в мир игр. Эта метаморфоза происходит на наших глазах. Спрашивается, кто старается у нас, в Италии, сохранять эту поразительную разновидность народного театра — после Отелло Сарци и немногих его сподвижников?

Мариано Дольчи, долго работавший с Сарци, написал для Совета по культурным учреждениям при муниципалитете Реджо‑Эмилии (в каком другом городе Италии это было бы возможно?!) небольшой, но драгоценный трактат с практическим уклоном под названием «Куклы на службе педагогики», где он так комментирует кукольный «декаданс»:

 

«Эти театрики сыграли величайшую роль в формировании народной культуры; просматривая названия пьес, поражаешься, до чего богат был их репертуар, исполнявшийся вплоть до начала XX века, и как полно в нем отражались самые разнообразные запросы: тут были и пьесы на библейские темы, и пьесы с мифологическими сюжетами, и сокращенные варианты знаменитых драматических спектаклей, и инсценировки всемирно известных литературных произведений, исторические пьесы, комедии социально‑политического содержания, остро полемические, антиклерикальные, злободневные…»

 

Я сам еще успел посмотреть кукольную инсценировку «Аиды». Правда, из «серьезных» кукольных спектаклей мне запомнился лишь один, называвшийся «Джиневра дельи Альмьери, или Заживо погребенная, при участии кладбищенского вора Джиоппино». Запомнил я его потому, что в тот вечер влюбился в одну кремонскую девушку. Как ее звали, я уже не помню, ибо случилось это задолго до первой любви, а только она, как известно, незабываема.

Сарци и его друзья много сделали для кукольного театра. Но самая важная их заслуга состоит, по‑моему, в том, что, начав разъезжать по школам, они не только давали представления, но и учили детей изготовлять свои куклы, манипулировать ими, строить павильончики, делать декорации, обеспечивать освещение, музыкальное сопровождение, придумывать истории, инсценировать их и разыгрывать. У Мариано Дольчи — великолепная борода Пожирателя Огня Манджафуоко. Завидев его, ребята уже знают: сейчас начнется что‑то необыкновенное. Мариано вытаскивает из мешка круглые белые шарики и показывает, как делаются нос, глаза, рот, как кукле придается определенный характер и объемность, как и куда продеваются пальцы…

В дошкольных учреждениях Реджо‑Эмилии кукольный театрик — просто часть меблировки. Ребенок может в любой момент взобраться на «трибуну», найти свою любимую куклу и начать ею орудовать. Если к нему присоединится еще кто‑то из детей — значит, будут разыграны одновременно два спектакля. Ребята могут между собой предварительно договориться и установить очередность: сначала палку возьмет кукла А и поколотит куклу Б, а потом кукла Б — куклу А. Есть дети, способные разговориться только через куклу. Иной ребенок, «показывая» крокодила, с таким испугом от него отворачивается (как бы не проглотил!), словно кто‑то другой, а не он сам засунул пальцы в конечности игрушечного зверя и двигает ими; сам‑то сам, а все‑таки, на всякий случай…

Безвременно ушедший из жизни учитель Бонанно, преподававший в школе «Бадини» в Риме, завел в созданном им театрике своего пятого класса куклу, изображавшую учителя. Дети высказывали ей все то, что не решились бы сказать настоящему учителю, а тот сидел среди зрителей, перед сценой, и все это слушал, узнавая таким образом истинное мнение о себе ребят. Мне он признавался: «Так я узнаю свои недостатки».

В Италии в школе чаще всего в ходу куклы, дома — марионетки. Наверное, на то есть причина, но я ее не улавливаю. Самый прекрасный кукольный театр из всех, какие я знаю, — это английский: он сплошь из картона, его вырезают и монтируют; вырезаются и декорации, и действующие лица; с таким театром чрезвычайно легко работать — именно потому, что он сведен к минимуму, к остову; тут все, от начала до конца, надо придумывать самим.

Язык кукол и марионеток — это язык жеста. Они не предназначены ни для длинных диалогов, ни для слишком пространных монологов. (Если, конечно, не подослать к Гамлету, пока он произносит свои знаменитые слова, черта, чтобы он попытался украсть у принца череп и подменить его помидором.) Но умеючи кукла может беседовать с детской аудиторией и в одиночку — часами, не уставая сама и не утомляя зрителей.

Преимущество театра кукол перед театром марионеток в том, что у него больше возможностей с точки зрения динамики. Преимущество театра марионеток — в больших сценографических и постановочных возможностях. Пока девочки расставляют на сцене мебель своей куклы, проходит столько времени и происходит столько всяких событий, что уже и спектакля не нужно.

Возможности, содержащиеся в том и другом типе кукольного театра, можно постичь лишь на практике. Тут ничего не скажешь. Максимум, что я могу посоветовать, — прочесть книжечку Мариано Дольчи. Меня больше занимает другой вопрос: какие истории можно придумывать для марионеток и кукол?

Народные сказки и их обработка, о чем мы говорили раньше, — неисчерпаемый кладезь тем. Но почти обязательно надо вводить комический персонаж — это всегда очень продуктивно.

Две куклы, на которые пал выбор, будут представлять собой «фантастический бином»; того, кто нуждается в дополнительных пояснениях, мне остается адресовать к предыдущим главам.

Но есть другое соображение: ввиду возможности давать кукольному театру «негласное поручение» мне хотелось бы описать по крайней мере два упражнения на развитие фантазии. Первое заключается в использовании материала телевидения — это позволяет вырабатывать критический подход или хотя бы задатки его в противовес пассивному восприятию любой телепрограммы; второе состоит в том, чтобы заставить известный персонаж играть свою роль в несвойственном ему окружении. Сейчас объясню, что я имею в виду и в первом и во втором случае.

У нас в Италии практически нет такой телепередачи, которая не могла бы быть использована в качестве исходного материала для кукольного представления. Я вовсе не хочу этим сказать, что кукольное представление во что бы то ни стало должно вылиться в «контртелепередачу», хотя в конечном счете это неизбежно. Дай им только волю, и куклы позаботятся об этом сами — с помощью жестов они способны окарикатурить, высмеять сверхсамоуверенного диктора, плохого певца, ретивого участника телевикторины, непогрешимого детектива, трафаретного злодея из телефильма. А можно просто объединить привычные персонажи телеэкрана с персонажем «из совсем другой оперы» — скажем, изобразить в последних известиях Пиноккио, ведьму в казначействе, черта на фестивале песни в Сан‑Ремо.

В одной начальной школе я видел конкурс «Рискуй всем», где в качестве основного претендента на приз выступал черт. Правда, незадолго до этого я сам рассказал историю о крокодиле, который явился в телецентр и проглотил диктора Майка Бонджорно. Крокодила среди кукол у ребят не нашлось, но нашелся черт. В «чертовском» ключе история прозвучала куда забавнее, чем моя.

Для разбора второго упражнения заглянем в семью, к самым маленьким. То, что школьники делали со своим учителем, обращаясь к нему через куклу‑учителя, мы можем повторить на малышах, разговаривая с ними через марионеток. Следует учитывать, что марионетки поддаются до некоторой степени постоянному узнаванию. Король, что бы он ни делал, — это, как правило, отец, власть, сила, старший, в котором нуждаешься, но которого иной раз и побаиваешься: он подавляет, но и ограждает от всех опасностей. Королева — это мать. Принц — это он сам, мальчик (принцесса — девочка). Фея — это «нечто прекрасное», доброе волшебство, надежда, удовлетворение желаний, будущее. Черт — средоточие и олицетворение всех страхов, притаившихся чудовищ, всех и всяческих врагов. Памятуя об этих эквивалентах, можно поручить марионеткам, разыгрывающим свои приключения, воздействовать на ребенка успокаивающе. Общение с помощью символов имеет не меньшее значение, чем общение с помощью слов. Порой это единственный путь общения с ребенком.

Не знаю (не довелось проверить на опыте), придется ли ребенку по душе кукла, заведомо задуманная как его копия, действующая на сцене под его же именем. Возможно, ребенок и примет такую игру, ведь принимает же он сказки, в которых фигурирует в качестве главного действующего лица. А возможно, и не захочет, чтобы его выставляли на всеобщее обозрение, в форме реального предмета, который можно досконально рассмотреть и пощупать. «У детей тоже есть свои тайны» — именно таково название книжечки для детей, написанной Штемпелем и Рипкенсом (Auch Kinder haben Geheimnisse, Munchen, 1972).