Красная Шапочка на вертолете

 

В некоторых школах я наблюдал такую игру. Детям дают слова, на основе которых они должны придумать какую‑нибудь историю. Например, пять слов, подсказывающих сюжет Красной Шапочки: «девочка», «лес», «цветы», «волк», «бабушка», плюс шестое слово, постороннее, например «вертолет».

Учителя или другие авторы эксперимента исследуют с помощью такой игры‑упражнения способность детей реагировать на новый и по отношению к определенному ряду фактов неожиданный элемент, их умение использовать такое слово в уже известном сюжете, заставлять привычные слова реагировать на новый контекст.

При ближайшем рассмотрении игра эта есть не что иное, как разновидность «фантастического бинома»: с одной стороны, Красная Шапочка, с другой — вертолет. Второй элемент «бинома» состоит из одного слова. Первый — из ряда слов, которые, однако, по отношению к слову «вертолет» ведут себя как единое целое. Итак, с точки зрения фантастической логики все ясно.

Наиболее интересные для психолога результаты достигаются, по‑моему, тогда, когда фантастическая тема дается без подготовки, после минимального пояснения.

Узнав об этом опыте от одного учителя из Витербо (имя и адрес которого я, к сожалению, затерял), я решил провести его на второклассниках, детях, довольно‑таки заторможенных худшим вариантом школьной рутины, бесконечным переписыванием текстов, диктантами, — словом, на детях, находившихся в наименее благоприятных условиях.

Поначалу все мои попытки заставить их разговориться оказались тщетными. Трудное это дело, когда попадаешь в детский коллектив неожиданно, как посторонний человек, — дети не понимают, чего ты от них добиваешься. К тому же в моем распоряжении были считанные минуты, меня ждали в других классах. И все‑таки, думал я, жалко бросать этих ребят ни с чем, оставив о себе впечатление как о каком‑то чудаке, который то садился на пол, то верхом на стул (а иначе как было разрушить натянутую атмосферу, создавшуюся из‑за присутствия учителя и школьного инспектора). Что бы мне прихватить с собой губную гармошку, свистульку или барабан…

Наконец мне пришло в голову спросить, не хочет ли кто‑нибудь рассказать сказку о Красной Шапочке. Девочки закивали на одного из мальчиков, мальчики — на одну из девочек.

— А теперь, — говорю я после того, как один мальчуган оттараторил мне «Красную Шапочку», но не ту, которую наверняка рассказывала ему бабушка, а другую, в форме бездарных виршей (вспомнил, бедняжка, свое выступление на школьном утреннике), — а теперь, — говорю, — назовите мне любое слово.

Ребята, естественно, сначала не поняли, что значит «любое». Пришлось вдаваться в объяснения. Наконец мне называют слово «лошадь». И я получаю возможность рассказать историю про Красную Шапочку, которая повстречала в лесу лошадь, взобралась на нее и прискакала к бабушкиной избушке раньше волка…

После чего я подошел к доске и в полной тишине (наконец‑то в классе затеплился огонек ожидания!) написал: «девочка», «лес», «цветы», «волк», «бабушка», «вертолет». Я обернулся… Новую игру не надо было даже объяснять. Наиболее сообразительные уже сосчитали, сколько будет дважды два, уже подняли руки. Получилась прекрасная многоголосая история, в которой волка в момент, когда он стучался к бабушке, приметил вертолет дорожной полиции. «Что это он там делает? Чего ему надо?» — недоумевали полицейские. Вертолет ринулся вниз, а волк — наутек, прямо навстречу охотнику.

Можно было бы поговорить об идейном содержании новой версии, но, по‑моему, в данном случае не стоит. Гораздо ценнее другое: что ребята расшевелились. Я уверен, теперь они сами будут просить поиграть с ними в Красную Шапочку с добавлением нового слова и вкусят радость творчества.

Эксперимент с изобретательностью хорош при условии, что дети получают от него удовольствие, даже если ради поставленной цели (а цель всегда одна — благо ребенка) нарушаются правила самого эксперимента.

 

СКАЗКИ «НАИЗНАНКУ»

 

Один из вариантов игры в «перевирание» сказок состоит в умышленном и более органичном «выворачивании наизнанку» сказочной темы.

 

Красная Шапочка злая, а волк добрый…

Мальчик‑с‑Пальчик сговорился с братьями убежать из дому, бросить бедных родителей, но те оказались дальновидными и продырявили ему карман, в карман насыпали риса, который понемножку сыплется вдоль всего пути бегства. Все — согласно первоначальному варианту, но — как в зеркале: то, что было справа, оказывается слева…

Золушка, дрянная девчонка, довела до белого каления покладистую мачеху и отбила у смирных сводных сестер жениха…

Белоснежка встретила в дремучем лесу не семь гномов, а семь великанов и стала сообщницей их бандитских набегов.

 

Метод ошибки наводит, таким образом, на новую мысль, намечает контуры некоего рисунка. Получится результат новым частично или полностью — это уж зависит от того, будет ли принцип «выворачивания наизнанку» применен к одному или ко всем элементам данной сказки.

Метод «выворачивания сказки наизнанку» годится не только для пародирования, с его помощью можно нащупать исходную точку для вольного рассказа, самостоятельно развиваемого в любом другом направлении.

Один мальчик, ученик четвертого класса — правда, с ярко выраженной творческой жилкой, — вместо того, чтобы применять метод «выворачивания наизнанку» к сказке, ударился в область истории, вернее, исторической легенды: Рем у него убивает Ромула, новый город назван не «Рома» (Рим), а «Рема», и обитатели его стали называться древними «ремани» — «ремлянами». В таком переименованном виде древние римляне уже вызывают не страх, а смех Ганнибал, победив их, становится «ремским» императором. И так далее. Упражнение это с историей как таковой имеет мало общего, ибо принято считать, что историю со слова «если» не пишут. Кроме того, в этой легенде больше от Вольтера, чем от Борхеса. Быть может, наиболее ценным, хотя и непредвиденным результатом этой игры явилось то, что в смешном виде предстали метод и сама идея преподавания истории древнего Рима первоклашкам.

 

А ЧТО БЫЛО ПОТОМ?

 

— А потом? — спрашивает ребенок, когда рассказчик умолкает.

Сказка кончилась, и тем не менее место для того, что было потом, всегда найдется. Действующие лица потому и называются действующими: мы знаем, как они себя ведут, в каких они отношениях друг с другом. Простое введение нового элемента приводит в движение весь механизм, как это хорошо знают те, кто писал или придумывал бесконечные «продолжения» Буратино‑Пиноккио. Группа ребят — учеников пятого класса, заранее решив: «давайте сделаем шаг назад», — ввела новый элемент сказки непосредственно в брюхо акулы. В тот день, когда Пиноккио превратился в настоящего мальчика, старик Джеппетто вдруг вспомнил, что, когда он томился в плену, сиречь во внутренностях чудовища, он там обнаружил драгоценный клад. Пиноккио немедля организует охоту на акулу — иначе говоря, поиски клада. Но не он один: Зеленый Рыбак, став корсаром, тоже зарится на богатство: о существовании сокровища он узнал от Кота и Лисы, составивших потом его причудливую команду. Из многих приключений и схваток Пиноккио выходит победителем. Но финал имеет еще и «коду»: акулу, после того как ее выловили и по всем правилам забальзамировали, будут показывать за деньги всему честному люду, и ведать этим делом будет Джеппетто: он уже стар, столяром работать ему не под силу, а билеты отрывать нетрудно.

«Фантастический бином», приводящий в движение пружину новой сказки, — это «Пиноккио — тайный клад». Если разобраться, то этот рассказ вознаграждает героя за неудачу, которую он потерпел, когда был еще Буратино и по наивности сеял золотые монеты в надежде, что из них вырастут деревья с золотыми листьями.

Существует знаменитое «продолжение» Золушки в пародийном ключе. (А может, и нет? Как бы там ни было, я его знаю, а сам, насколько мне помнится, не придумывал.) Золушка и после того, как вышла замуж за Принца, не расстается со своими старыми привычками: неряшливая, простоволосая, в засаленном фартуке, она вечно торчит на кухне у плиты, не выпускает из рук метлы. Стоит ли удивляться, что не прошло и нескольких недель, как такая жена Принцу надоела. Куда веселее проводить время со сводными сестрами Золушки — любительницами танцев, кино и поездок на Балеарские острова. Да и мачеху — женщину моложавую, с широким кругом интересов (она играет на рояле, посещает лекции о странах «третьего мира», литературные вторники) — тоже не надо сбрасывать со счетов. И разыгрывается настоящая, со всеми перипетиями, трагедия на почве ревности.

Суть игры снова в интуитивном анализе сказки. Обыгрывается ее структура, организующая ее система, причем отдается предпочтение одной из тем. Во всем известной сказке положение Золушки, хранительницы очага, воспринимается как наказание; в «продолжении» же эта линия утрируется до карикатуры, из‑за чего другие мотивы, например «светскость» сводных сестер, приобретают новый смысл.

Когда рассказываешь сказку о Мальчике‑с‑Пальчик, случается, кто‑то из детей в конце тебя спросит: «А что сделал Мальчик‑с‑Пальчик с семимильными сапогами потом?» Из всех мотивов сказки этот произвел наибольшее впечатление и, следовательно, стимулировал интерес к продолжению. Типичный пример «предпочтения темы».

Если из всех тем «Пиноккио» мы отдадим предпочтение мотиву носа, удлиняющегося от каждой лжи, мы без труда можем придумать новую сказку, в которой деревянный мальчишка будет лгать нарочно, чтобы у него образовались целые штабеля дров, на продаже которых можно нажиться; в результате он разбогатеет и ему поставят памятник при жизни. Скорее всего, деревянный.

В приведенных примерах возникает некая сила инерции воображения, имеющая тенденцию не ослабевать, а, напротив, усиливаться, приобретать некоторый автоматизм. Однако новая сказка рождается не потому, что ребенок отдает себя во власть этого автоматизма, а потому, что он ее рационализирует, то есть проявляет способность подметить в стихийном ходе повествования определенное направление, конструктивное начало. Даже в лучших опытах сюрреалистов автоматизм постоянно перекрывается неудержимой тягой воображения к упорядоченному синтаксису.

 

САЛАТ ИЗ СКАЗОК

 

Красная Шапочка повстречала в лесу Мальчика‑с‑Пальчик с братьями: приключения их переплетаются и устремляются по новому руслу, некой доминанте, образующейся из двух сил с одной точкой приложения — как в знаменитом параллелограмме, который, к моему великому удивлению, появился на классной доске в 1930 году по воле учителя Феррари из Лавено.

Небольшого роста, с русой бородкой, в очках, Феррари к тому же еще прихрамывал. Однажды он поставил «десять» — высший балл — за сочинение по итальянскому языку моему сопернику, написавшему: «Человечеству намного нужнее добрые люди, чем люди великие». Отсюда можно заключить, что учитель наш был социалистом. В другой раз, чтобы меня, «кладезь премудрости», подзадорить, он сказал: «Например, спроси я у Джанни, как будет „красивая“ по‑латински, он ни за что не ответит». Но поскольку я незадолго до этого слышал, как в церкви пели «Tota pulchra es Maria», и не успокоился до тех пор, пока не выяснил, что именно эти благозвучные слова означают, я встал и, краснея, ответил: «Красивая по‑латински pulchra».

Ребята дружно рассмеялись, учитель тоже, и я понял, что выкладывать все, что знаешь, не всегда обязательно. А посему и в этой книге я стараюсь по возможности воздерживаться от употребления всех ученых слов, какие мне известны. Слово «параллелограмм», на первый взгляд трудное, я употребил лишь после того, как вспомнил, что усвоил его еще в пятом классе.

Если Пиноккио очутится в домике Семи Гномов, он будет восьмым питомцем Белоснежки, привнесет в старую сказку свою жизненную энергию, и сказка волей‑неволей даст среднеарифметическое, где суммируются два характера, Пиноккио и Белоснежки.

То же произойдет, если Золушка выйдет замуж за Синюю Бороду, если Кот в сапогах поступил в услужение к Нино и Рите, героям совсем другой сказки.

Подвергнувшись такой обработке, даже самые стертые образы оживут, дадут новые ростки, и из них нежданно‑негаданно произрастут новые цветы и плоды. Есть свое очарование и у гибрида.

Первые признаки такого «салата из сказок» можно заметить на иных детских рисунках, где фантастически уживаются персонажи различных сказок. Я знаю одну женщину, которая воспользовалась этим методом, когда ее тогда еще совсем маленькие и ненасытные по части сказок дети требовали все новых и новых историй. Взрослея, дети не унимались, и мать научилась импровизировать, стала рассказывать им сказки собственного сочинения, в которых фигурировали уже знакомые персонажи. При этом она просила, чтобы дети сами давали ей тему. Я слышал из ее уст причудливый детектив, в котором тот самый Принц, что женился на Золушке, на следующий день разбудил поцелуем усыпленную злой колдуньей Белоснежку… Разыгралась жуткая трагедия, где страшно конфликтовали между собой гномы, сводные сестры, волшебницы, колдуньи, королевы…

«Фантастический бином», главенствующий в этой игре, отличается от типового лишь тем, что состоит из двух имен собственных, а не нарицательных, не просто из подлежащего и сказуемого и т.п. Имен собственных из сказки, разумеется. Таких, которые нормативная грамматика фиксировать не обязана. Как если бы Белоснежка и Пиноккио были вполне равнозначны какой‑нибудь Розине или Альберто.

 

21. СКАЗКА‑КАЛЬКА

 

До сих пор в качестве объекта игры выступали, хотя и в вывернутом наизнанку, забавно переиначенном виде, старые сказки, открыто назывались и использовались известные персонажи. Темы сказок перемежались, использовалась сила инерции привычных сюжетов, не вырванных из родной стихии.

Сложнее игра в сказку‑кальку, когда из старой сказки получается новая, с различными степенями узнаваемости или полностью перенесенная на чужую почву. Тому имеются знаменитые прецеденты, из коих самый знаменитый — «Одиссея» Джойса. Но нетрудно обнаружить кальку с греческого мифа и в романе Робб‑Грийе «Резинки». При внимательном подходе можно было бы распознать кое‑какие библейские мотивы и в сюжетах некоторых рассказов Альберто Моравиа. Приведенные примеры, разумеется, не имеют ничего общего с бесчисленными романтическими историями, кочующими из романа в роман и отличающимися только именами и датами.

«Одиссея» служила Джойсу лишь как сложная система фантастических координат, как канва, на которой ему хотелось изобразить жизнь своего Дублина, и вместе с тем как система кривых зеркал, отразивших те толщи реальной действительности, которые невооруженным глазом не увидишь. Сведенный к игре, метод этот не утрачивает ни благородства, ни силы воздействия и поныне.

Берется популярная сказка и сводится к голой схеме, к основным сюжетным линиям:

 

Золушка живет с мачехой и сводными сестрами. Сестры едут на пышный бал, оставив Золушку одну дома. Благодаря волшебнице Золушка тоже попадает на бал Принц в нее влюбляется… и т.д.

 

Вторая операция состоит в том, чтобы еще более абстрагировать сюжет:

 

"А" живет в доме "Б" и находится с "Б" в иных отношениях, нежели "В" и "Г", тоже живущие с "Б". "Б", "В" и "Г" отправляются в "Д", где происходит нечто, обозначаемое буквой "Е". "А" остается одна (или один, род не имеет значения). Но благодаря вмешательству "Ж" "А" тоже может отправиться в "Д", где производит неизгладимое впечатление на "3". И т.д.

 

А теперь интерпретируем эту абстрактную схему по‑новому. Может получиться, например, следующее:

 

Дельфина — бедная родственница владелицы красильни в Модене и матери двух кривляк‑гимназисток. Покуда синьора с дочками совершают путешествие на Марс, где происходит большой межгалактический фестиваль, Дельфина торчит в красильне и гладит вечернее платье графини Такойто. Размечтавшись, Дельфина облачается в платье графини, выходит на улицу и, недолго думая, забирается в космический корабль Фея‑2…, тот самый, на котором летит синьора Такаято, тоже направляющаяся на марсианский праздник. Дельфина, разумеется, едет зайцем. На балу президент марсианской республики примечает Дельфину, танцует только с ней одной. И т.д. и т.п.

 

В приведенном примере вторая операция — абстрагирование формулы данной сказки — представляется почти излишней, настолько точно новый сюжет калькирует прежний; вводятся лишь некоторые варианты. Излишней, но не совсем, ибо благодаря этой второй операции произошел отход от сказки и, следовательно, появилась возможность ею маневрировать.

Имея готовую схему, попытаемся выбросить из головы первоначальный сюжет, и тогда вот что может у нас получиться:

 

Мальчик Карло работает конюхом у графа Золушкина, отца Гуидо и Анны. Граф и его дети решают совершить во время каникул кругосветное путешествие на собственной яхте. Карло с помощью матроса тайно забирается на яхту. Далее яхта терпит крушение; на острове, где живут дикари, Карло оказывает потерпевшим крушение неоценимую услугу: у него с собой газовая зажигалка, которую он дарит местному шаману. Мальчику Карло начинают поклоняться как богу Огня, и так далее.

 

Таким образом, мы отошли от первоначального варианта «Золушки» довольно далеко. В новом сюжете старая сказка запрятана вглубь, снаружи ее не видно, она живет где‑то в чреве рассказа и оттуда диктует самые неожиданные повороты. Как говаривали в старину: «глазам не верь, руками пощупай…»

Приведем еще один пример:

 

Нино и Рита, братик с сестричкой, заблудились в лесу, их приютила в своем доме ведьма, которая задумала испечь детишек в печке…

 

Давайте сведем рассказ к схеме:

 

"А" и "Б" заблудились в "В"; "Г" их приютила в "Д", где имеется печь "Е"…

 

А вот и новый сюжет:

 

Брат и сестра (родители их, скорее всего, южане, переселившиеся на север Италии) очутились одни в миланском соборе: отец, в отчаянии от того, что не может их прокормить, бросил сына и дочку, надеясь, что государство возьмет их на свое попечение.

Напуганные дети долго бродили по городу. К ночи они спрятались в чьем‑то дворе, в груде пустых ящиков, и заснули. Обнаружил их пекарь, зачем‑то выйдя во двор. Он приютил ребят и согрел у жарко натопленной печки…

 

На вопрос, в каком месте рассказа блеснула искорка и заработала та сила, которая нужна для создания новой истории, ответить нетрудно: это слово «печь». Как я уже говорил, отец мой был пекарем — «Хлебобулочные изделия и продовольственные товары». Со словом «печь» у меня ассоциируется большое помещение, заваленное мешками с мукой; слева — тестомешалка, прямо — белая изразцовая печь, то разевающая, то закрывающая пасть, и отец — хлебопек: вот он замешивает тесто, формует булки, сует их в печь, вынимает. Специально для нас с братом, зная, что мы до них очень охочи, он каждый день выпекал дюжину особых, непременно поджаристых булочек.

Последнее, что мне запомнилось об отце, — это как он пытался и не мог согреть у печи озябшую спину. Он весь промок и дрожал. Потому что бегал в грозу, под проливным дождем, выручать котенка, жалобно мяукавшего среди луж. Через неделю отец умер от воспаления легких. Пенициллина в те времена еще не было.

Потом меня водили с ним прощаться: он лежал бездыханный на своей кровати, со сложенными на груди руками. Я запомнил именно его руки, а не лицо. И когда он грелся у печки, прижимаясь к теплым изразцам, я тоже запомнил не лицо, а руки; зажженной газетой он специально их подпаливал, чтобы, не дай бог, ни один волосок не попал в тесто. Газета называлась «Гадзетта дель пополо». Это я помню точно, потому что там была страница для детей. Шел 1929 год.

Слово «печь» нырнуло в мою память и вынырнуло с примесью тепла и грусти. В эти тона окрашена и старая и новая сказка о детях, покинутых в лесу и среди колонн миланского собора. Все прочее вытекает из сказанного выше (как плод фантазии, конечно, а не логического мышления).

Конец у сказки будет неожиданный, потому что в печи пекут не детей, а хлеб. Столь же неожиданно сказка пригласит нас посмотреть как бы снизу, глазами двух растерявшихся ребят, на большой промышленный город; сквозь призму воображения, через игру, мы увидим суровую социальную действительность. Сегодняшний мир властно ворвется в нашу абстрактную формулу‑кальку: "А", "Б", "В", "Г"… Мы окажемся на земле, в гуще земных дел. И кальку заполнят политические и идеологические понятия, отмеченные определенным знаком, конечно, ибо я — это я, а не какая‑нибудь дама‑патронесса. Это неизбежно. И всякий раз будут рождаться образы и ситуации, в свою очередь подлежащие изучению и толкованию.

Перед разными людьми калька откроет разные пути, и в конце каждого возникнет — если возникнет — свое «сообщение». В своих попытках мы из готового «сообщения» не исходили… оно появилось само собой, невзначай.

Наиболее существенный момент кальки — анализ заданной сказки. Данная операция носит одновременно характер и анализа и синтеза, от конкретного к абстрактному и снова к конкретному.

Возможность такого рода операции сопряжена с природой самой сказки, зависит от ее структуры, в значительной мере характеризуемой наличием, возвратом, повторяемостью некоторых компонентов, которые можно, конечно, называть «темами». Советский фольклорист Владимир Пропп называл их «функциями». А при анализе игры, дабы осознать, что она собой представляет, и запастись новым инструментарием, мы должны ориентироваться именно на него, на Владимира Яковлевича Проппа.

 

КАРТЫ ПРОППА

 

Характерной чертой гения Леонардо, очень верно подмеченной автором одной статьи, является то, что он, впервые в истории, стал рассматривать машину не как нечто органически цельное, а как сочетание более простых устройств.

Леонардо да Винчи «расчленил» машины на отдельные элементы — «функции»; так, например, он специально изучил «функцию» трения, что позволило ему сконструировать подшипник, шариковый и конусный, он даже придумал устройство, которое стало производиться лишь в самое последнее время для гироскопов, применяемых в авиации.

Великому Леонардо эти занятия явно служили еще и развлечением. Недавно был обнаружен один его рисунок шуточного содержания: «амортизатор на случай падения человека с большой высоты». На рисунке изображен человек, откуда‑то падающий, откуда — неизвестно, и целая система тормозящих падение перепонок; в конечной точке падения — кипа шерсти: ее амортизационные возможности регулируются самой нижней перепонкой.

Таким образом, вполне вероятно, что Леонардо, помимо всего прочего, занимался изобретением «бесполезных машин», которые он конструировал забавы ради, просто чтобы дать волю своей фантазии; рисовал он их с улыбкой — в противовес и в пику утилитаристским установкам научно‑технического прогресса своего времени.

Нечто подобное леонардовскому расчленению механических устройств на «функции» проделал с народными сказками советский фольклорист Владимир Яковлевич Пропп в своей книге «Морфология сказки» [9]и в своем исследовательском труде «Трансформации волшебных сказок» [10]. Пропп снискал заслуженную славу также благодаря своей работе «Исторические корни волшебной сказки» [11], где он увлекательно и убедительно, по крайней мере с поэтической точки зрения, изложил теорию, согласно которой волшебная сказка уходит своими корнями в первобытное общество и связана с обрядами инициации, сопровождавшими вступление человека в пору зрелости.

То, о чем сказки повествуют, или то, что они, в результате целого ряда метаморфоз, в себе таят, некогда происходило на самом деле. Детей, по достижении определенного возраста, изымали из семьи и уводили в лес (как Мальчика‑с‑Пальчик, как Нино и Риту, как Белоснежку), где шаманы племени в одеждах, наводивших ужас, в страшных масках (у нас сразу вызывающих ассоциации со злыми волшебниками и с ведьмами) подвергали их тяжелым, подчас гибельным испытаниям (все герои сказок так или иначе подвергаются испытаниям)… Дети выслушивали мифы племени и получали оружие (вспомним волшебные дары, которые сказочные герои получают от сверхъестественных существ в момент опасности)… Наконец они возвращались домой, нередко уже под другими именами (герой сказки тоже зачастую возвращается неузнанным), достаточно взрослыми, чтобы идти под венец (то же самое в сказках: девять историй из десяти кончаются свадьбой)…

Структура сказки повторяет структуру древнего ритуала. На этом наблюдении Владимир Яковлевич Пропп (и не он один) построил теорию, согласно которой сказка, как таковая, обрела жизнь после того, как древний ритуал отмер, оставив по себе лишь воспоминание в виде рассказа. Сказители на протяжении тысячелетий все больше и больше отклонялись от конкретного воспоминания и все больше и больше заботились о потребностях самой сказки, а та, переходя из уст в уста, обогащалась вариантами, сопровождала народы, в частности индоевропейские, в их скитаниях, впитывала в себя плоды исторических и социальных преобразований. То же было и с языками: люди говорили на них и, говоря, преобразовывали их настолько, что в течение каких‑нибудь нескольких столетий из одного языка получался другой: много ли понадобилось веков, чтобы из латыни эпохи упадка Римской империи родились романские языки?

Словом, рождение сказки, судя по всему, — это результат упадка мира верований; аналогичным образом причалили к берегу детства и низведены были до роли игрушек аксессуары древних ритуалов, предметы культа. Например, такие, как кукла или волчок. А разве у истоков театра не тот же процесс перехода от культового к светскому?

Сказки сосредоточили вокруг изначальной магической сердцевины и другие десакрализованные мифы, рассказы о приключениях, легенды, анекдоты; рядом со сказочными образами поместили персонажей из крестьянского мира (например, пройдоху и балду). Так образовалась плотная и многослойная порода, намотался клубок из ниток ста цветов, однако самая главная из них, как говорит Пропп, — это та, о которой мы сейчас ведем речь.

Что касается теорий, то их немало и каждая по‑своему хороша, хотя на исчерпывающее объяснение происхождения сказки ни одна из них, видимо, претендовать не может. Теория, выдвинутая В.Я.Проппом, обладает особой притягательностью еще и потому, что только она устанавливает глубокую (кое‑кто сказал бы, «на уровне коллективного подсознания») связь между доисторическим мальчиком, по всем правилам древнего ритуала вступающим в пору зрелости, и мальчиком исторически обозримых эпох, с помощью сказки впервые приобщающимся к миру взрослых. В свете теории Проппа тождество, существующее между малышом, который слышит от матери сказку о Мальчике‑с‑Пальчик, и Мальчиком‑с‑Пальчик из сказки, имеет не только психологическую основу, но и другую, более глубокую, заложенную в физиологии.

Проанализировав структуру народной сказки, причем особенно тщательно — ее русский вариант (являющийся в значительной мере частью индоевропейского наследия, к которому принадлежат также немецкие и итальянские сказки), В.Я.Пропп сформулировал следующие три принципа:

 

1) «Постоянными, устойчивыми элементами сказки служат функции действующих лиц, независимо от того, кем и как они выполняются».

2) «Число функций, известных волшебной сказке, ограниченно».

3) «Последовательность функций всегда одинакова».

 

Согласно системе Проппа, этих функций — тридцать одна, а если учесть, что внутри они еще варьируются и видоизменяются, то материала вполне достаточно для того, чтобы дать описание формы сказки. Вот она:

 

1) отлучка кого‑либо из членов семьи

2) запрет, обращенный к герою

3) нарушение запрета

4) выведывание

5) выдача

6) подвох

7) невольное пособничество

8) вредительство (или недостача)

9) посредничество

10) начинающееся противодействие

11) герой покидает дом

12) даритель испытывает героя

13) герой реагирует на действия будущего дарителя

14) получение волшебного средства

15) герой переносится, доставляется или приводится к месту нахождения предмета поисков

16) герой и антагонист вступают в борьбу

17) героя метят

18) антагонист побежден

19) беда или недостача ликвидируется

20) возвращение героя

21) герой подвергается преследованиям

22) герой спасается от преследования

23) герой неузнанным прибывает домой или в другую страну

24) ложный герой предъявляет необоснованные притязания

25) герою предлагается трудная задача

26) задача решается

27) героя узнают

28) ложный герой или антагонист изобличается

29) герою дается новый облик

30) враг наказывается

31) герой вступает в брак.

 

Разумеется, не во всех сказках наличествуют все функции; строгая последовательность функций может и нарушаться, возможны перескоки, добавления, синтез, однако это не противоречит основному ходу. Сказка может начинаться с первой функции, с седьмой или с двенадцатой, но — если, конечно, сказка достаточно старинная — вряд ли она будет возвращаться вспять, восстанавливать пропущенные куски.

Функция, именуемая «отлучкой» и поставленная Проппом на первое место, может осуществляться любым персонажем, почему‑либо покидающим родной дом: это может быть принц, отправляющийся на войну, отец на пороге смерти, купец, собравшийся в дальний путь по делам, один из родителей, уходящий на работу (наказав детям — это и есть «запрет» — никому не открывать дверь или не притрагиваться к какому‑нибудь предмету), и т.п. В каждой функции может содержаться ее антоним: скажем, вместо «запрета» — «приказание» положительного свойства.

На этом мы свои наблюдения над «пропповскими функциями» закончим; посоветуем лишь — тем, у кого появится охота, — поупражняться, сравнить приведенный перечень с сюжетом любого приключенческого фильма; удивительно, как много обнаружится совпадений и как будет почти в точности соблюден тот же порядок: вот что значит традиция сказки, как она нетленна, как вечно живет в нашей культуре. Той же канвы придерживаются и многие приключенческие книги.

Нас эти функции интересуют потому, что на их основе мы можем строить бесконечное множество рассказов, подобно тому как можно сочинять сколько угодно мелодий, располагая двенадцатью нотами (не считая четверть‑тонов, то есть оставаясь в рамках принятой на Западе строго ограниченной звуковой системы периода доэлектронной музыки).

На своем семинаре в Реджо‑Эмилии, чтобы испытать «пропповские функции» на продуктивность, мы свели их произвольно к двадцати, кое‑какие опустив, а иные заменив тем же количеством тоже сказочных тем. Два наших друга‑художника изготовили двадцать игральных карт, на каждой из которых значилось краткое название соответствующей функции и был изображен рисунок — условный или карикатурный, но всякий раз очень точный:

 

1) предписание или запрет

2) нарушение

3) вредительство или недостача

4) отъезд героя

5) задача

6) встреча с дарителем

7) волшебные дары

8) появление героя

9) сверхъестественные свойства антагониста

10) борьба

11) победа

12) возвращение

13) прибытие домой

14) ложный герой

15) трудные испытания

16) беда ликвидируется

17) узнавание героя

18) ложный герой изобличается

19) наказание антагониста

20) свадьба.

 

Затем группа приступила к работе над придумыванием рассказа, построенного по системе «пропповского ряда», из двадцати «пропповских карт». Должен сказать, проходила она превесело, с заметным уклоном в пародию.

Я видел, что с помощью этих «карт» ребятам ничего не стоит сочинить сказку, потому что каждое слово ряда (обозначающее функцию или сказочную тему) насыщено сказочным материалом и легко поддается варьированию. Помню, как своеобразно был истолкован однажды «запрет»: уходя из дома, отец запретил детям бросать с балкона горшки с цветами на головы прохожих… Когда речь зашла о «трудных испытаниях», кто‑то не преминул предложить, чтобы герой отправился в полночь на кладбище: до определенного возраста ребенку это представляется верхом мужества — страшнее ничего быть не может.

Но ребята любят также тасовать карты и придумывать свои правила; например, строить рассказ на вытащенных наугад трех картах, или начать сочинять с конца, или поделить колоду пополам и действовать двумя группами, соревнуясь, у кого рассказ получится занимательнее. Бывает, что на мысль о сказке наводит и одна‑единственная карта. Так, карты с изображением «волшебных даров» оказалось достаточно одному ученику четвертого класса, чтобы придумать историю о пере, которое само делает уроки.

Колоду «пропповских карт» — из двадцати штук или тридцати одной, а то и из пятидесяти, как кому вздумается, — может сделать каждый: достаточно написать на картах названия функций или сказочных тем; без иллюстрации можно и обойтись.

Кое‑кто впадает в ошибку, полагая, что эта игра напоминает головоломку, где тебе дают двадцать (или тысячу) кусков какого‑нибудь рисунка с заданием этот рисунок‑мозаику восстановить. Как уже было сказано, карты Проппа позволяют создать бессчетное число завершенных рисунков, ибо каждый отдельный элемент неоднозначен, каждый поддается множеству толкований.

Почему я настаиваю именно на картах Проппа? Казалось бы, можно использовать и другие элементы игры, тоже сделанные с выдумкой, можно взять наугад несколько иллюстраций или выудить несколько слов из словаря. На мой взгляд, преимущества «пропповских карт» очевидны: каждая из них — целый срез сказочного мира; для детей, хоть сколько‑нибудь приобщенных к сказкам, к сказочной лексике, к сказочным темам, в одной такой карте звучит полифоничный хор волшебных голосов.

Кроме того, каждая «функция» Проппа изобилует перекличками с собственным миром ребенка. Прочитав слово «запрет», он тотчас ассоциирует его со своим личным опытом — с разного рода запретами, практикуемыми в семье («не трогай», «с водой не играют», «оставь молоток»). Сам того не сознавая, ребенок заново переживает свое первое соприкосновение с вещами, когда одно только материнское «да» или «нет» помогало ему отличить дозволенное от недозволенного. «Запрет» для ребенка — это также его столкновение с авторитетом или авторитарностью школы. Но в запрете есть и положительное (ведь «запрет» и «предписание» по функции своей равнозначны), например, знакомство с правилами игры: «так можно, а так нельзя» — и есть начало осознания ребенком границ своей свободы, определяемых жизнью и обществом; это — один из путей приобщения его к коллективу.

По идее Проппа, структура сказки калькирует не только ритуал инициации, но некоторым образом перекликается со структурой детского опыта, неизбежно включающего в себя и выполнение задания, и поединки, и трудные испытания, и разочарования. Есть у ребенка и опыт получения «волшебных даров»: в Италии, например, от Бефаны и от младенца Христа. Мать и отец долго остаются для ребенка «волшебными дарителями» и всемогущими существами (прекрасно сказал об этом Алэн). Ребенок в течение долгого времени населяет свой мир могущественными союзниками и свирепыми противниками.

Так что, по‑моему, «функции» в известном смысле помогают ребенку разобраться и в себе самом. Они всегда рядом, под рукой, многократно апробированные, а потому и легко применимые; пре