Чашка кофе с Виктором Шендеровичем

 

Буквально несколько слов насчет заботы и внимания Родины к своим солдатам. Забота эта и это внимание огромны. Просто не знаешь, как благодарить.

По сообщению ИТАР-ТАСС, в минувший вторник на аэродроме "Чкаловский", под Москвой прошла образцово-показательная встреча солдата Андрея Сычева, искалеченного пытками старослужащих в Челябинском танковом училище. У спецсамолета Ту-134 носилки с солдатом встречало практически все военно-медицинское руководство страны. В том числе, начальник Главного военно-медицинского управления Минобороны России, его заместитель – главный хирург Вооруженных сил, представители Генштаба и госпиталя имени Бурденко.

Вот какая честь солдатику! Спецсамолет, пропасть генералов у трапа, езда с эскортом. Не удалось засунуть дело Сычева в мешок и под воду. Пронюхали подлые газетчики, разболтали врачи, ахнула страна, теперь Генштаб поедет всем кагалом к черту на рога встречать искалеченного солдата. У нас ведь если не убийство, то показуха, середины-то нет.

Тем временем, по всей стране продолжаются, разумеется, дембельские развлечения и прочие армейские радости, кончающиеся ампутациями, сумасшествием и суицидом.

За время, прошедшее со случая с Сычевым, дня не было, чтобы мы чего-нибудь такое не узнали. Но ко всем калекам всем Генштабом не поедешь. Да и президент отмашку давал только на заботу о Сычеве. Других фамилий произнесено не было.

Поэтому сейчас какая задача? Чтобы вместо того, чтобы погнать пинками министра обороны и начать по мере сил трясти его главнокомандующего, пока то есть в голове вместо звукосочетания "Байкалфинансгруп" не появится что-нибудь другое. Так вот, говорю, главное, чтобы страна сейчас вместо всего этого прослезилась от небывалой заботы армейского начальства о Сычеве и умилилась, и все простила.

А потом кампания пройдет, про Сычева быстро забудут, и сколько он потом проживет и как, и скольких еще ребят угробят за это время на просторах нашей необъятной и плохо освещенной родины – это уж Генштаба не касается.

 

Юлия Барнашева

История болезни

 

Если вы хоть раз лежали в больнице, то, вероятно, могли заметить, что люди, которые совершенно случайно оказались рядом, бывают исключительно откровенны и посвящают практически незнакомых им однопалатников в такие дебри своей биографии, в которые и самому-то заглядывать неохота. Душной июльской ночью соседка по кровати рассказала мне историю своей семейной жизни.

После окончания десятилетки Антонина вылетела из своей деревни как стрела из арбалета. Торкнулась в университет и срезалась на первом же экзамене, споткнувшись о нечитаную «Поднятую целину». Подалась на завод, потому что там давали общежитие, и не успела моргнуть глазом, как стала ученицей фрезеровщика. Вышла замуж за первого встречного: он был наладчиком станков, умеренно пивший и малоинтересный мужичонка. Родила ему дочь. Жили в общежитии. Но когда муж однажды ударил Антонину, взревновав к кому-то, выгнала его вон и обратно не приняла. Два года сверлила железяки, пока все не обрыдло: промасленная мешковатая роба, вечно грязные руки, лязг металла и цеховые мужики, неуклюже пристававшие к ней, матерясь и поплевывая. Тоня поняла, что перепутала дорожку, которой надо идти по жизни, и поступила на рабфак. Взяли, поскольку от станка: было такое поветрие. Из грязи попала чуть ли не в князи: филфак, староста группы, сессии, подружки, общага, вечеринки... Только дочку пришлось отвезти в деревню к родителям.

Вышла замуж за второго встречного. Этот был преподаватель университета, пьющий много, но потрясающе интересный человек. Он научил Тоню одеваться и краситься, читать интересные книги, правильно разговаривать, ходить в походы на байдарках, петь содержательные песни, но самооценку ей повышать не торопился, потому что был стар и некрасив, а молодая жена его была очень привлекательна.

В филфаковской группе ее сразу приняла в свои группа девчонок, видных собой и бойких активисток, больше по самодеятельности, чем по учебе. Стали бродить по кафешкам, театрам, музеям, танцевали до упаду на общежитских дискотеках, пели по ночам песни под гитару. Пополнили свой лексикон кучей новых модных слов и всякую чепуху произносили весомо и громко, чтобы было слышно в радиусе ста метров. Наверное, это был инстинкт самок, подзывающих к себе самцов в брачный период. Первой клюнули на Антонину. Она сидела на экзамене по истории КПСС и, смоделировав умное лицо, писала на листочке: «Студенцов – дурак, Студенцов – дурак...» «Бомбу» вытащить не получалось, а вопросы попались невыученные. Видимо, увлеклась и не заметила, что преподаватель оказался за спиной. Две холодные струйки побежали по позвоночнику. Студенцов пригласил ее отвечать и задал всего один вопрос: «Какая нынче у нас пятилетка на дворе?» Антонина никак не могла вспомнить какая, ответила, что пятнадцатая. Студенцов поставил ей четыре, а в зачетку вложил листок: «Сегодня около главного корпуса в 6 вечера». Тоня даже обрадовалась: ей очень хотелось извиниться перед хорошим человеком, и уже в пять она стояла у здания с колоннами.

Через три месяца Студенцов развелся с женой, и они расписались. Антонина забрала из деревни Арину и вскоре родила еще одну девочку, Олесю. Свекровь №2 оказалась славной женщиной – помогала по хозяйству, оставалась с детьми, поддерживала третью семью своего сына, особо не навязываясь и не привязываясь душой. Тоня со Студенцовым часто выезжали по вечерам на культурные мероприятия, ходили по гостям и принимали у себя. Студенцов на вечеринках выпивал много, но пьяный был остроумен, оригинален, и Тоне нравилось, что в такие дни был особенно внимателен и ласков с ней. С годами Студенцов стал пить все больше и больше, и все чаще так называемые культурные мероприятия оканчивались тем, что Тоне приходилось волочь еле живого мужа до такси. А однажды, когда Тоня закатила истерику и стала жаловаться, что он все пропивает, Студенцов, распаляя сам себя, ударил ее по лицу. Не больно. Обидно.

После второго брака у Антонины осталась однокомнатная квартира, реанимированный гремучий комплекс неполноценности и неистребимое желание быть как все. Быть как все означало всего-навсего иметь мужа, поэтому через некоторое время, оправив вывихнутые крылышки, Тоня вышла замуж за третьего встречного. Им оказался директор школы, в которой Тоня преподавала русский язык и литературу. Он был диктатор на работе. Все педагоги, а в основном это были женщины, знали, что мозгов у директора, как у канарейки, но боялись его до судорог, и беспрекословное повиновение было нормой жизнедеятельности этой школы. Дисциплина в коллективе была идеальной, школа была образцовой и престижной, текучести кадров не было.

Тем не менее Антона Антоновича круто ненавидели все: и учителя, и дети, и даже родители.

Если бы не Тоня, то род Антона Антоновича заглох бы и иссяк, но угораздило же ее прийти именно в эту школу и понравиться убежденному холостяку-директору. Он бил жену часто и самозабвенно, с каким-то садистским наслаждением и такой же регулярностью и исступлением мирился в постели. Этот худой и сухой как стручковый перец мужчинка был сексуален беспредельно. Какой ген взбрыкнулся при его зачатии, откуда и за какие заслуги досталась ему эта наука, неизвестно, но Антонина не могла его бросить и покорно переносила кулачно-пиночные прелюдии ради изысканной коды, смирявшей ее с зигзагами реальности. Она холила и лелеяла мужа как новорожденного цыпленка и металась между ним и детьми от первых браков, пытаясь как-то примирить непримиримые лагеря. Вдруг как в сказке все образовалось само собой. Антонина забеременела третьим ребенком, Антон перестал ее бить, дети за это перестали его ненавидеть. Всем стало хорошо, кроме Тони, потому что необходимость сексуальной релаксации отпала за отсутствием побойной подпитки. Хотя Тоню беспрестанно мутило и рвало, она не прочь была, чтобы муж ее немного и небольно поколотил, но у великого педагога рука не поднималась на беременную женщину. А беременная пыталась раззадорить мужа, донимала его попреками и оскорблениями, перегибала палку во все стороны, но муж был непреклонен и оказывал героическое сопротивление. Ничего не вернулось на круги своя и после рождения Сони. Секс стал сухим и однообразным, в результате чего интерес к нему и к мужу у Тони пропал. Себе Антонина объяснила это приближающимся климаксом. Но это был не он.

Все было как у всех: муж, дети. Не было только счастья.

– Слушай, Тонь, а был у тебя хоть один муж, который тебя не бил? – прервала одна из женщин.

– А четвертый не бьет. И вряд ли ударит. Рук у него нет. Обеих, по локти. Током ударило. Зато любит как...

 

Лев Толстой

Не могу молчать

 

Первая редакция

***

Беру в руки газету, в заголовке: 7 смертных казней – 2 там, 4там, 1 там, 8 смертных приговоров. То же было вчера, то же 3-го дня, то же каждый день, уж месяцы, чуть не годы. И это делается в той России, в которой не было смертной казни, отсутствием которой как гордился я когда-то перед европейцами. И тут неперестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными существами, которые делают эти дела. Нынче в газете стоят короткие слова: исполнен в Херсоне смертный приговор через повешение над 20 крестьянами, т. е. 20, двадцать человек из тех самых, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы развращаем всеми силами, начиная с яда водки, которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемыми нами законами, и, главное, нашей ужасной ложью той веры, в которую мы не верим, но которою стараемся обманывать их, 20 человек из этих самых людей, тех единственных в России, на простоте, доброте, трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит и щупает им ноги – холодны ли они. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью обманутыми мужиками, кормильцами нашими. А те, кто главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих – г-н Столыпин говорит бесчеловечные, глупые, чтоб не сказать отвратительные, спокойные речи, старательно придуманные глупости о Финляндии, и в думе господа Гучковы и Милюковы вызывают друг друга на дуэль, и самый глупый и бесчеловечнейший из всех г-н Романов, называемый Николай вторый, смотрит казачью сотню и за что-то благодарит.

Ведь это ужасно. Нельзя и нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не хочу и не буду. Затем и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы или кончились эти ужасные нечеловеческие дела, или кончил бы я и или посадили: меня в каменный мешок, где бы я чувствовал, что не могу ничего сделать, или лучше всего (так хорошо, что я не смею и мечтать о таком счастии) надели бы на меня на 21-го или 21000 первого саван, колпак и так же столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на споем старом горле петлю.

Нельзя, нельзя так жить. Ведь все эти творимые ужасы, ведь оправдание их – это я сосвоей просторной комнатой, с своим богатым обедом, о своей лошадью. Ведь мне говорят, что все это делается, между прочим, и для меня, для того, чтобы я мог жить спокойно и со всеми удобствами жизни. Для меня, для обеспечения моей жизни все эти высылки людей из места в место, для меня эти сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, сидящих, как сельди в бочонке, и мрущих от тифа в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня эти полицейские шпионы, доносы, подкупы, для меня эти убивающие городовые, получающие награды за убийства, для меня закапывание десятков, сотен расстреливаемых. Для меня эти ужасные виселицы и работа трудно добываемых, но теперь уже не так гнушающихся этим делом людей – палачей.

Не хочу, не могу я пользоваться всем этим. А между тем и знаю, не могу не знать, что правда то, что моя спокойная жизнь достаточного человека, моя и моих семейных обеспечена всем этим. Не хочу я этого, не могу переносить больше. Как мне ни больно чувствовать свою связь, связь своей спокойной жизни со всеми этими ужасами лжей, подкупов, насилий, жестокости, убийств, а она есть, несомненно есть; больнее всего мне, непереносимее, это не эти мерзкие, бесчеловечные дела, а то развращение народа, которое, как пожар в сухой соломе, распространяется в народе вследствие того, что все эти мерзкие преступления правительства, превышающие в сотни раз все то, что делалось и делается и простыми ворами, грабителями и всеми революционерами вместе, совершаются под видом закона, чего-то нужного, хорошего, необходимого. Ужасно это развращение, поддерживаемое всем блеском внешности: царь, сенат, синод, солдатство, дума, церковь. И развращение это ужасно. В Орле искали палача. Нашелся вольный человек и согласился исполнить дело за 50 р. Во время совершения ужасного дела, уже надев на убиваемого мешок, вольный палач остановился и, подойдя к начальнику, сказал: не могу, прибавьте четвертной билет. Ему прибавили. Он исполнил. Мало этого. Следующая казнь предстояла пятерым. Накануне казни злодею, называемому председателем, доложили, что его спрашивает человек по важному тайному делу. Злодей вышел, неизвестный человек сказан: "С вас, ваше превосходительство, тот жила три четвертных взял, сказывали; слышно, нынче пятерых, я по 15 целковых – и сделаю, как должно. Прикажите оставить за мной". Не знаю, принято или нет предложение. Нельзя более молчать. Я по крайней мере не могу более.

Знаю я, что все люди – люди, все мы слабы, все мы заблуждаемся и что нельзя одному человеку судить другого. Так я думал, чувствовал и долго боролся с тем чувством негодования и отвращения, которое возбуждали и возбуждают во мне все эти председатели военных судов, Щегловитые, Столыпины и Николаи. Но я не хочу больше бороться с этим чувством. Не хочу, во 1-ых, потому, что дела этих людей дошли теперь до того предела, при котором не осуждение, а обличение людей, довольных своей порочностью, гадостью, окруженных людьми, восхваляющими их за их гадость, необходимо и для них самих и для той толпы людей, которая не разбирая подчиняется общему течению. Не хочу бороться, во 2-ых (откровенно признаюсь в этом), потому, что надеюсь, что мое обличение их вызовет желательное мне извержение меня тем или иным путем из того круга людей, среди которого я живу, или вообще из круга живых людей. Жить так и спокойно смотреть на это для меня стало совершенно невозможно.

Обращаюсь ко всем участникам непрестанно совершающихся под ложным названием закона преступлений, ко всем вам, начиная от взводящих на виселицу и надевающих колпаки и петли на людей-братьев, на женщин, па детей, и до вас, двух главных скрытных палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях: Петру Столыпину и Николаю Романову.

Опомнитесь, одумайтесь. Вспомните, кто вы, и поймите, что вы делаете.

Ведь вы, прежде чем быть палачами, премьерами, царями" прежде всего люди и братья людей, нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет. (Вам-то, вызвавшим и вызывающим к себе, как палачи, так и вы, особенную ненависть, вам-то особенно надо помнить это.) Неужели вам, выглянувшим на этот один короткий миг на свет божий – ведь смерть, если вас и не убьют, вот она всегда у всех нас за плечами, – неужели ваше призвание в жизни может быть только в том, чтобы убивать, мучать людей, самим дрожать от страха убийства и лгать перед собой, перед людьми и перед богом, что вы делаете все это по обязанности для какой-то выдуманной несуществующей цели, для выдуманной именно для вас, именно для того, чтобы можно было, будучи злодеем, считать себя подвижником выдуманной России. Ведь вы сами знаете, когда не опьянены своей обстановкой, что призвание ваше и всех людей в одном: в том, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с самим собою, с богом и в любви от людей и к людям. А что же вы? Что же ваша жизнь? Кого вы любите? Кто вас любит? Ваша жена? ваш ребенок? И то едва ли? Да и это не любовь. Так, и сильнее, любят животные. Человеческая любовь – это любовь к людям и от людей. А вам льстят те, которые в душе презирают вас и вас боятся и ненавидят, и как ненавидят!

Мой приятель живописец пишет картину: смертную казнь, и ему нужно было лицо палача. Он узнал, что в Москве дело это исполняет сторож, дворник в большом сарае. Художник потел на дом к сторожу. Это было на святой. Семейные сидели за чайным столом нарядные, но хозяина не было: он спрятался, увидав незнакомца. Жена сказала, что его нет дома, но ребенок-девочка выдала его.

– Нет, он на чердаке.

Художник решил дождаться. Когда этот несчастный, развращенный человек решил прийти, он долго выпытывал художника, зачем ему нужен, почему именно он (художник сказал, что он, встретив его, нашел, что лицо его подходит к задуманной им картине), и, испуганно оглядываясь, отказался от всего.

Палач этот тем лучше вас, – вы, председатели судов, министры и вы, два главные, Столыпин и Романов, – тем лучше, что он знает свое преступление, в которое он был вовлечен и своей бедностью и невежеством. А вы, вы, чем оправдаетесь вы перед людьми теперешними, ненавидящими и презирающими вас теперь, и перед будущими поколениями, которые навсегда с отвращением будут поминать ваши имена. Еще те разные председатели, прокуроры счастливы тем, что в будущем их забудут, а вас не забудут. Но понимаю, что Можно еще пренебречь мнением людей, но бог, совесть? Неужели в вас нет ее?

Палач этот, да и всякий палач (все палачи, сознавая свой грех, боятся людей и прячутся), палач этот много, много лучше вас тем, что он сознает свой грех; вы же верите тем лживым людям, которые из своих личных целей восхваляют вас, но восхваляют только до тех пор, пока вы нужны им. Подумайте, подумайте о том, что вы делаете.

Вы говорите, что вы боретесь с революцией, что вы хотите водворить спокойствие, порядок, но ведь если вы не дикие звери, а хоть немного добрые и разумные люди, вы не можете верить тому, что вы говорите. Как! вы водворите спокойствие тем, что разрушите в людях всякие последние остатки христианства и нравственности, совершая – вы, представители власти, руководители, наставники – все самые величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительства и последнее, вечно противное всякому человеку, не потерявшему последние остатки нравственности – не убийство, а убийства, бесконечные убийства, одеваемые в какие-то такие лживые одежды, при которых убийства переставали бы быть преступлениями. Вы говорите, что это единственное средство погашения революции, успокоения народа. Разве вы можете верить в то, что, не удовлетворяя требованиям, определенным требованиям всего русского народа и сознанным уже большинством людей требованиям самой первобытной справедливости, требованиям уничтожения земельной собственности, не удовлетворяя даже и другим требованиям молодежи, напротив того, раздражая народ и молодежь, вы можете успокоить страну убийствами, тюрьмами, ссылками? Вы не можете не знать, что, поступая так, вы не только не излечиваете болезнь, а только усиливаете ее, загоняя ее внутрь. Ведь это слишком ясно. Этого не могут не видеть дети.

Вы говорите, что революционеры начали, что злодейства революционеров могут быть подавлены только такими же мерами. Но как ни ужасны дела революционеров: все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и те несчастные, неумышленно убитые революционерами, дела их и по количеству убийств и по мотивам их едва ли не в сотни раз меньше и числом и, главное, менее нравственно дурны, чем ваши злодейства. В большинстве случаев в делах революционеров есть, хоть и часто ребяческое, необдуманное, желание служения народу и самопожертвование, главное же, есть риск, опасность, оправдывающая в их глазах, глазах увлекающейся молодежи, оправдывающая их злодеяния. Не то у вас: вы, начиная с палачей и до Петра Столыпина и Николая Романова, руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести.

Сначала я думал про Петра Столыпина, когда имел наивность предлагать ему выступление с проектом освобождения земли от собственности, что он только ограничен и запутан своим положением, думал и про Николая Романова, что он своим рождением, воспитанием, средой доведен до той тупости, которую он проявлял и проявляет в своих поступках, но чем дольше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти дна человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают, и что им именно, находящимся в той среде, где они, вследствие своей возможности удовлетворять желаниям окружающих их людей, живут в постоянной атмосфере лести и лжи, что эти два человека больше каких-нибудь других нуждаются в обличении и напоминании.

Да, вы все, от первого палача до последнего из них, Николая II, опомнитесь, подумайте о себе, о своей душе. Поймите, что все то, что побуждает вас делать то, что вы делаете, один людской, жалкий людской обман, а что истина в вас самих, и том голосе, который хоть изредка, но наверное говорит в вас и зовет вас к одному тому, что нужно человеку в этом мире, к тому, что несовместимо с злобой, местью, причинением страданий, не говорю уже, с казнями, к одной любви, к любви и к любви к людям. Только одно это нужно, только это даст вам благо в этой жизни и в том скоро предстоящем каждому из нас переходе из этой жизни в то состояние, которое мы не знаем.

Помоги вам в этом, всем вам, как вам, несчастным, заблудшим, преимущественно юношам, которые думают насилиями и убийствами избавить себя и народ от насилий и убийств, так и вам псом несчастным палачам от того сторожа в Москве и заместителя по 15 р. с головы до Столыпина и Ник. Романова, помоги вам всем тот бог, который живет во всех вас, опомниться прежде смерти и скинуть с себя все то, что мешает вам вкусить, истинное, открытое для всех нас в любви благо жизни.

 

* * *

И вот двадцать, двадцать человек из этих самых наших кормильцев, тех единственных в России, на доброте, трудолюбии, простоте которых еще держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, схватили, заковали в цепи, потом под охраной из них же взятых обманутых солдат притащили к помосту виселицы; должно быть, в насмешку над ними и над богом привели туда же в парчовой ризе длинноволосого с крестом, дерзко под виселицей призывающего имя Христа; потом одели этих людей в саваны, надели па них колпаки и ввели на возвышение. Начальство в мундирах, генералы и прокуроры, со значительным видом людей, делающих важное и полезное дело, смотрели на это, своим присутствием оправдывая совершаемое. Потом на шеи этих людей захлестывали но очереди петли, вытолкнули из-под их ног скамейку – и они один за другим повисали, затягивая своей тяжестью на шее петли. И 20 человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застыли в мертвой неподвижности. Служащий врач ходил под повешенными и щупал их ноги – холодны ли они, и когда все начальство нашло, что все совершилось, как должно, оно все спокойно удалилось. Мертвые тела сняли и зарыли. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью обманутыми мужиками. И в это время, как ото делается, те несчастные, чтобы не сказать мерзавцы, главные виновники и попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих – эти люди говорят – один в Думе с полной уверенностью в важности совершаемого им дела высказывает какие-то никому не нужные, но все-таки лживые рассуждения о том, как русские могут и должны делать неприятности финляндцам, другой же на смотру каких-нибудь казаков еще с большей важностью высказывает казакам свою высочайшую благодарность за то, что они хорошо верхом ездят.

 

* * *

Перед виселицами стоят генералы и прокуроры в мундирах и с крестами па груди, с значительными видами людей, исполняющих хотя и трудную, но священную обязанность. Вокруг них, охраняя порядок при совершении этого ужасного дела, стоят такие же точно, как те, которых будут вешать, мужички, лишь только одетые теперь в хорошие, чистые солдатские с погонами мундиры, с перекинутыми через плечи свернутыми шинелями и с ружьями в руках. Среди всех их, должно быть в насмешку над богом и Христом, стоит также длинноволосый и в парчовой ризе так называемый священник. И "священник" этот тут же под виселицей, обращаясь к убиваемым, держа перед собой крест, призывает для чего-то имя Христа. Потом одевают убиваемых и саваны, надевают на них колпаки и взводят их на помост. Несчастный, измученный, развращенный до последнего предела такой же мужик, как и те, кого он убивает, надевает по очереди на шеи этих людей петли, потом выталкивает из-под ног скамейку, и они, один за другим, затягивая своей тяжестью на шее веревки, повисают в пустом месте перед помостом. И двадцать человек, за три минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности. Служащий врач ходит под виселицами и щупает им ноги. И когда он находит, что ноги достаточно холодны и дело совершено, как должно, он докладывает начальству, и все эти люди – люди, называющие себя христианами, удаляются к своим обычным занятиям и удовольствиям с сознанием добросовестно исполненного долга. Застывшие тела снимают и зарывают опять те же из разных губерний мужички, одетые в мундиры. Ведь это ужасно. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а над двадцатью обманутыми мужиками. И в то время, как это делается, те несчастные, главные-виновники и попустители этих преступлений всех законов божеских и человеческих, не испытывая и тени сознания своей преступности, с полным спокойствием и самоуверенностью говорят – кто разные пошлые, всем известные неправды и глупости о том, как русским надо непременно мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы, а заставлять их жить так, как хотят несколько человек русских, кто о том, что он глубоко тронут преданностью каких-нибудь казаков или купцов, и как он изъявляет им за это свою высочайшую благодарность. Ведь это ужасно.

* * *

Вы говорите еще: начали не мы, а революционеры, и ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами, правительства. Но как ни ужасны дела революционеров, все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и все эти отвратительные убийства при грабежах денег – все дела революционеров и по количеству убийств и по мотивам едва ли не в сотни раз меньше и числом и, главное, – не так нравственно отвратительны, как ваши злодейства. Побудительной причиной их поступков в огромном большинстве случаев есть хоть и ребяческое, необдуманное, тщеславное, но все-таки справедливое негодование против угнетения народа, есть готовность жертвы, есть риск, опасность, оправдывающие многое в глазах молодежи. Не то в ваших делах. Вы, начиная с низших палачей и до высших распорядителей их, вы все руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести. Говорят: революционеры начали. Que Messieurs les assassins commencent par nous donner lexemple (Пусть господа убийцы первые подадут нам пример), как говорил шутник француз. И явно, что это самое и думают все виновники тех страшных дел: революционеры убивают, и мы будем убивать их. И это говорят – кто же? – люди, признающие богом того, кто, не говоря уже об установлении главного закона жизни христиан – братства и любви друг к другу, самым определенным образом запретил не только всякое убийство, но всякий гнев на брата, который признал всех людей сынами бога, который запретил не только суд и наказание, но осуждение брата, который в самых определенных выражениях отменил всякое наказание, признал неизбежность всегдашнего прощения, сколько бы раз ни повторилось преступление, который так просто, ясно показал рассказом о приговоренной к побитию каменьями женщине невозможность осуждения и наказания одними людьми других. Так не говорите же, по крайней мере, о Христе и его законе, который будто оправдывает ваши ужасные преступления. Кроме постыдного греха лжи, который вы этим совершаете, вы делаете еще ужасное преступление, извращая это учение и этим извращением лишая народ того блага, которое оно дает ему. А это делаете вы все: и те редкие из вас, которые веруют как-то в это извращенное учение, и те, которые притворяются, что веруют, и те, которые ни во что не веруют и ничем не руководствуются, кроме своих телесных похотей.

 

Иннокентий Анненский

Речь,