Тема 8. Психологические и этические особенности построения защитительной и обвинительной речей.

Адвокат является субъектом защиты и представительства; это участник доказывания по конкретным уголовным, гражданским делам. Одно из основных правил поведения адвоката - безусловное уважение к суду, сдержанность и самая строгая корректность по отношению к судьям. Это проявляется в почтительном тоне при обращении к суду, во внимательном отношении к предлагаемым вопросам.

На адвоката возлагается обязанность использования всех предусмотренных законом средств и способов защиты, обоснования выдвигаемого в интересах подзащитного или доверителя тезиса. «При соблюдении должного уважения к суду адвокат обязан защищать интересы клиента добросовестно и с максимальной для него выгодой, однако не выходя за предусмотренные законом рамки», - записано в «Общем кодексе правил для адвокатов стран Европейского сообщества» (п. 2.7). Единственными критериями защиты являются законность и нравственная безупречность.

Адвокат, защищая права подсудимого, совершившего убийство, как правило, выражает сочувствие, соболезнование родственникам погибшего. Вот как это сделал Я. С. Киселев в речи по делу Прокофьевой:

«Товарищи судьи! Дело Натальи Прокофьевой - дело горькое и трудное. Серафима Ивановна и Александр Григорьевич Прокофьевы потеряли сына. Геннадию было только 24 года, могучего здоровья, нерастраченной силы - ему бы жить да жить. Горе Серафимы Ивановны и Александра Григорьевича вызывает самое глубокое сочувствие и сострадание».

Подобный пример можно привести из речи красноярского адвоката Л.Н. Гранова. Осуществляя защиту Куркина, совершившего убийство Тузикова в результате неосторожных действий, оратор начал речь выражением соболезнования родным Тузикова:

«Товарищи судьи // Нет слов / произошла трагедия // И / желая оказать помощь Куркину / желая / м-м / в силу своих профессиональных обязанностей / это сделать / я тем не менее / в начале своего выступления / не могу не выразить / искреннего соболезнования / потерпевшим / которые в результате этого нелепого случая / лишились сына / молодого человека / в расцвете сил и здоровья //».

Вопросы уважительного отношения к подсудимому поднимались в судебных речах дореволюционных и советских адвокатов. Н.П. Карабчевский, защищая Мироновича, обвинявшегося в убийстве, спрашивает: «Что было в распоряжении властей, когда Миронович был публично объявлен убийцей и ввержен в темницу?» и отвечает:

«Достаточно было… констатировать, что хозяином ссудной кассы был не кто иной, как Миронович, прошлое которого будто бы не противоречило возможности совершения гнусного преступления, насилия, соединенного с убийством, и обвинительная формула была тут же слажена, точно сбита накрепко на наковальне… В этом прошлом обвинительная власть ищет прежде всего опоры для оправдания своего предположения о виновности Мироновича. Но она, по-видимому, забывает, что, как бы ни была мрачна характеристика личности заподозренного, все же успокоиться на «предположении» о виновности нельзя. Ссылка на прошлое Мироновича нисколько не может облегчить задачи обвинителям. Им все же останется доказать виновность Мироновича. Этого требуют элементарные запросы правосудия…»

Продолжает эту мысль С.А. Андреевский, также защищавший Мироновича:

«О личности Мироновича по-прежнему молчу. Но если бы он и был грешен, возможно ли поэтому рассчитываться с ним за деяния другого? И где же? В суде, от которого и падший поучается справедливости, потому что здесь он должен услышать высокие слова: «получи и ты, грешный, свою долю правды, потому что здесь она царствует и мы говорим ее именем».

Мысль об уважении человеческого достоинства подсудимого выражена в речи В.И. Жуковского по делу Юханцева:

«Что такое Юханцев? - сказал прокурор. - Стоит ли его распластывать на столе вещественных доказательств?

Зачем же такое пренебрежение к подсудимому!»

Высокой нравственностью, вниманием к «живому человеку» отличались речи Я.С. Киселева. Он всегда щадил самолюбие, человеческое достоинство подсудимого и потерпевшего, с особой осторожностью обращался к фактам, которые могли бы причинить подсудимому ненужные страдания. В речи по делу Кудрявцевой он сказал:

«Ирина Николаевна Кудрявцева согласна, чтобы был признан любой мотив, пусть даже в самой большей степени ухудшающий ее положение, лишь бы не были вскрыты подлинные побудительные мотивы, обусловившие преступление. То, что душевное состояние, ее переживания будут выставлены, как ей кажется, на всеобщее обозрение, страшит ее, ибо это доставит ей боль, которой она боится больше, чем наказания. Это и обязывает меня кое-что не договаривать».

 

В речи по делу Теркина Я.С. Киселев обратил внимание суда на замечание прокурора о том отталкивающем впечатлении, которое производит подсудимый:

«Может быть, и мне, его адвокату, не удастся увидеть нимб святости над его головой, может быть, и мне он кажется с простой человеческой точки зрения не очень приятным. А какое это имеет значение для дела? Разве можно допустить, чтобы симпатии или антипатии влияли на самые доказательства по делу? Разве можно допустить, что симпатия ослабит улики, собранные против подсудимого? А если подсудимый вызывает чувство антипатии, разве это увеличит силу улик, собранных против него?»

Эта же мысль развита в его речи по делу Пуликова, обвиняемого в убийстве с корыстной целью:

«Прав товарищ прокурор: облик Пуликова не светел. Но если бы я защищал праведника, то перед его светлым ликом обвинение поникло бы. Но я защищаю человека, относительно которого можно легко ошибиться. Я защищаю человека, в отношении которого судебная ошибка наиболее вероятна именно потому, что облик его не без пятен».

Уважительное отношение к подсудимому обусловлено осознанием общественной значимости судебного процесса, пониманием его глубокого воспитательного воздействия. «К сожалению, - отмечал Н.И. Холев, - с некоторых пор в наши судебные нравы внедрилась пагубная и зловредная манера - под видом «изучения личности», «характеристики подсудимого» так чернить обвиняемых, что нередко эти пресловутые «характеристики» оказываются нестерпимо обиднее и тяжелее самого обвинения».

Бывают случаи, когда адвокат вынужден изобличать другого подсудимого не только ради интересов своего подзащитного, но и ради самой истины. Такие примеры находим в речах А.И. Урусова, Ф.Н. Плевако и В.Д. Спасовича по делу Дмитриевой и Каструбо-Карицкого, где защита одного противоречила защите другого, так как подсудимые перекладывали виновность друг на друга. Боем гигантов слова назвал эту защиту А.Ф. Кони.

Весь судебный процесс проходит в обстановке состязательности, борьбы мнений процессуальных противников. Полемика, как мы уже говорили, необходимая черта судебных прений. Но она должна относиться только к существу дела и быть безупречно вежливой. Борьба мнений процессуальных оппонентов, самая накаленная атмосфера не дают судебным ораторам права некорректно отзываться друг о друге, о потерпевшем, подсудимом или свидетелях, так как в понятие «полемическое мастерство» включается не только умение доказывать и опровергать, но и соблюдение основных требований культуры спора. «Опровергать можно самым решительным образом, но не оскорбляя чужих мнений насмешками, резкими словами, издевательством; особенно - не глумясь над ними…» - советует СИ. Поварнин. Обратим внимание, как убедительно и этично полемизирует с обвинением адвокат И.М. Кисенишский:

 

«Обвинение считает, что Марков преждевременно покинул капитанский мостик, что он должен был там находиться до расхождения пересекающихся судов.

Надо сказать, что на первый взгляд обвинение это выглядит где-то убедительным и даже одиозным. Как это капитан ушел с мостика пассажирского парохода, на котором находится огромное количество людей? Невольно создается впечатление, что Марков «покинул» корабль, оставил его «безнадзорным», бросил на «произвол судьбы»!

В действительности это вовсе не так, и разобраться в этом надо спокойно и объективно, без воспаленного воображения и без каких-либо тенденциозных преувеличений и эмоциональных оценок».

Судебный процесс проходит при непосредственном общении с народом, и это требует от судебных ораторов сдержанности, вежливости. «Соблюдайте уважение к достоинству лиц, выступающих в процессе», - напутствовал судебных ораторов П.С. Пороховщиков.

Судебная монологическая речь по характеру порождения относится ко второму классу устной речи, которая отличается возможностью предварительной записи. Дореволюционные теоретики русского судебного ораторского искусства выражали различные точки зрения на необходимость написания текста судебной речи. А.Ф. Кони не советовал записывать весь текст, так как дело на суде может измениться и написанная речь окажется непригодной от начала до конца. «Я, никогда не писавший речей предварительно, позволю себе в качестве старого судебного деятеля сказать молодым деятелям: не пишите речей заранее, не тратьте времени, не полагайтесь на помощь этих сочиненных в тишине кабинета строк» [114. С. 459]. П.С. Пороховщиков считал, что текст речи должен быть написан: «Не исписав несколько сажен или аршин бумаги, вы не скажете сильной речи по сложному делу». Однако далее он пишет: «Из того, что речь должна быть написана в законченной форме, не следует, что она должна быть произнесена наизусть».

К.К. Арсеньев выражал мнение, что подготовка речи зависит от индивидуальных особенностей оратора. Кто расположен и способен к импровизации, у того заранее приготовленная речь выйдет искусственной, вялой, холодной; и наоборот, импровизация редко удается тем, чья сила заключается преимущественно в тщательной отделке речи, в многочисленных примерах.

В.Д. Спасович писал тексты речей полностью, но произносил их как экспромт. Ф.Н. Плевако иногда писал речь подробно, иногда это были полунамеки. Князь А.И. Урусов любил составлять для себя особые таблицы, на которых в концентрических кругах изображал улики и доказательства. Н.П. Карабчевский и П.А. Александров не писали текстов речей, но всегда изучали дело во всех подробностях.

Вот что рассказывал о подготовке своих обвинительных речей А.Ф. Кони: «Ознакомившись с делом, я приступал прежде всего к мысленной постройке защиты (выделено мной. - Н.И.), выдвигая перед собой резко и определенно все возникающие и могущие возникнуть по делу сомнения, и решал поддерживать обвинение лишь в тех случаях, когда эти сомнения бывали путем напряженного раздумья разрушены и на развалинах их возникало твердое убеждение в виновности. Когда эта работа была окончена, я посвящал вечер накануне заседания исключительно мысли о предстоящем деле, стараясь представить себе, как именно было совершено преступление и в какой обстановке. После того, как я пришел к убеждению в виновности путем логических, житейских и психологических соображений, я начинал мыслить образами. Они иногда возникали передо мной с такой силой, что я как бы присутствовал невидимым свидетелем при самом совершении преступления, и это без моего желания, невольно, как мне кажется, отражалось на убедительности моей речи, обращенной к присяжным» [113. С. 74-75].

Советские юристы, разработавшие теорию современной им судебной речи, отмечали, что важнейшую часть подготовки выступления составляет работа над содержанием. Готовить речь - значит думать, вынашивать мысли, отбирать из них те, которые особенно значимы, отшлифовывать их, располагать в определенном порядке.

С чего начинается подготовка судебной речи? - С изучения материалов (гражданского, уголовного) дела. После этого четко определяется тема речи и целевая установка (Это первое и, пожалуй, самое важное правило риторики!). Без этого хорошей речи не произнести. Далее риторика рекомендует подобрать материал, критически проанализировать и систематизировать его; определить, в каком порядке следует излагать материал по каждому конкретному делу. Этому поможет составление рабочего плана, в который вносятся формулировки отдельных положений, перечисляются факты, приводятся цифры (особенно по хозяйственным делам), которые необходимо использовать во время судебных прений. Такой план поможет правильно составить композицию речи. «Необходимо составить хотя бы подробный конспект, то есть изложить по пунктам в строгой логической последовательности основные мысли и важнейший доказательственный материал, подкрепляющий эти мысли… Без такого конспекта адвокат не вправе явиться в суд для выступления по самому простому делу», - напутствует М.Л. Шифман [249. С. 107-108].

Работу судебного оратора над речью в докоммуникативный период можно представить следующим образом:

План работы адвоката над речью по уголовному (гражданскому) делу

 

1. Изучение материалов дела в полном объеме с изготовлением выписок по делу или копированием необходимых документов (по уголовному делу - это делается на следствии, по гражданскому - в период подготовки иска и оформления его).

 

2. Анализ позиции по делу, обсуждение ее с клиентом (подзащитным или доверителем), запрос необходимых дополнительных документов.

 

3. Обсуждение и анализ доказательственной базы, подготовка свидетельских показаний. Уточнение деталей, имеющих значение для дела.

 

4. Логическая организация материала; составление рабочего плана.

 

Защитительная речь адвоката состоит из следующих частей:

 

1. Вступление.

2. Анализ фактических обстоятельств дела.

3. Анализ личностных особенностей подзащитного.

4. Анализ мотивов совершения деяния подзащитным.

5. Заключение.

Анализируя язык судебной речи, современные исследователи отмечают специфику, резко отличающую его от языка других разновидностей публичного выступления. Подчеркнутая диалогичность, дискуссионно-полемический характер, широкое использование терминов, отглагольных существительных, специфическая лексика, игнорирование запрета на использование речевых клише и другие особенности судебной речи позволили М.Е. Новичихиной сделать вывод о том, что судебная речь представляет собой выступление особого типа. Похожие выводы явились результатом исследований прагматики речевого общения в правовой сфере. Т.В. Губаева, в частности, полагает, что речевое общение как компонент профессионально-юридической деятельности отражает сформированный этой деятельностью тип мышления. Исследователь полагает, что речевое поведение юристов необходимо рассматривать в связи с познавательной и коммуникативной спецификой правовой сферы.

Разработка типологии речевого общения как типологии риторической началась еще в 20-е годы прошлого века и прежде всего связана с научной традицией исследований М.М. Бахтина. В современном понимании тип речевого общения – это "внутренняя содержательная форма общения, а не внешняя форма (как, например, речевой поток) языкового или какого-нибудь другого знакового материала". Для понимания этой формы важно представление о разделении любого человеческого действия на ритуальное поведение и ответственный поступок. Первое не нарушает стандартные нормы социума. Поступок связан с кризисом ритуала и проявляется в ситуации общения, разрешающей этот кризис. Такая ситуация в зависимости от восприятия обществом того или иного поступка может потребовать индивидуального объяснения (тогда она характеризуется как судебная ситуация), либо обсуждения (тогда ее можно определить как ситуацию совещательную).

И.В. Пешков определяет тип речи как содержательную форму разрешения кризиса ритуала. И судебная, и совещательная ситуации общения являются, с этой точки зрения, ситуациями деловыми, отличными от игровых. В судебной ситуации речь конституируется как индивидуально-вынужденная необходимостью объяснить индивидуальный поступок, в отличие от совещательной ситуации, где речь является общественно вынужденной (индивид не обязан говорить, но если говорит, то его слово предполагает особую ответственность).

Данное представление о типологии речевого общения возродило на уровне современной науки известную традицию Аристотеля, который делил речи на эпидейктические, совещательные и судебные в зависимости от ситуации их произнесения. Этот взгляд вполне согласуется с представлением о том, что тип речевого общения определяется ситуативной спецификой коммуникативного контакта.

"Определенная функция (научная, техническая, публицистическая, деловая, бытовая) и определенные, специфические для каждой сферы, условия речевого общения порождают определенные жанры, то есть определенные относительно устойчивые тематические, композиционные и стилистические типы высказываний. Стиль неразрывно связан с определенными тематическими единствами и – что особенно важно – с определенными композиционными единствами: с определенными типами построения целого, типами его завершения, типами отношения говорящего к другим участникам речевого общения. Стиль входит как элемент в жанровое единство высказывания", полагает М.М. Бахтин.

Коммуникативная деятельность адвоката в суде связана с необходимостью порождения именно судебного типа речи, но общественная миссия защиты, необходимость говорить за другого человека как бы от имени общества существенно усложняет задачу типологического определения защитительной речи. Оно будет не вполне ясно без выяснения специфики жанра судебной речи в связи с ее ситуативнофункциональным значением. Функции защитника диктуются самой ситуацией процесса, а она вполне может быть охарактеризована словами С.А. Андреевского: "Задача уголовного защитника прямо противоположна задаче политического оратора. Ему нужно отстаивать узкие интересы отдельного лица против общества. Общественная масса уже готова задавить отдельного человека – необходимо эту массу задержать, умилостивить, заставить ее отказаться от своего намерения, воздержаться от осуждения.... Подумайте в самом деле: вам дана личность, решительно ни на кого не похожая, и на эту личность нападает общественная власть во имя предполагаемого сходства всех людей вообще. Значит, если только суд не поймет этой отдельной души, то подсудимый погибнет, без малейшего милосердия".

Традиционное понимание задач уголовной защиты относит защитительную речь как бы одновременно в разряды речей совещательных и судебных. Это речь судебная по типу и совещательная (относительно суда) по характеру. Во всяком случае, это разновидность деловой речи, которая жестко определяется специфической ситуацией профессиональной деятельности адвоката. Защитительная речь – всегда поступок, она не может быть ритуальной, поскольку произносится в защиту нарушителя нормы.

Общие представления об особенном типе судебной речи сложились еще в античной традиции ораторского искусства, для которой характерны мотивы ответственности судебного оратора за каждое сказанное слово. Уже тогда искусство речи в суде резко отграничивалось от других, менее ответственных, разновидностей публичного слова. "Если кто ошибся раз на сцене, о том не говорят сразу, что он не умеет играть; если же оратор будет замечен в какой оплошности, то слава о его глупости будет если не вечной, то очень и очень долгой", – заметил Цицерон.

Приведенное замечание актуально и сегодня. До сих пор большинство хороших пособий по судебной речи насыщено назидательными иллюстрациями, демонстрирующими, как не следует говорить. Ораторское искусство, видимо, тем и отличается от актерского, что каждое слово оратора есть действие, которое может иметь исключительно серьезные последствия, отразиться не только на репутации говорящего, но и на судьбе подзащитного, на судьбе дела.

Подавляющее большинство человеческих поступков имеет словесное оформление и совершается исключительно в речевой сфере. Невозможно воспринимать слово судебного оратора как просто красивую речь вне контекста нравственных, правовых, психологических аспектов того или иного уголовного дела. Речь - всегда действие, совершаемое с определенной практической целью, действие публичное и социально значимое. Ответственность оратора, особенно защитника по уголовным делам, сродни ответственности врача – принцип "не навреди" является одним из основополагающих. Не случайно Цицерон утверждал: "Я всегда стараюсь не столько помочь клиенту, сколько не повредить ему....Только человек негодный и коварный способен сказать лишнее и во вред тому, кого он защищает. Поэтому не тот оратор хорош, кто этого не делает, а, скорее, тот, кто это делает – негодяй". Этот замечательный образец речевой фигуры исчерпывающим образом характеризует отношение Цицерона к каждому сказанному на суде слову.

Такой подход к судебной речи стал общим местом в традиции ее изучения. Например, П.Н. Обнинский отмечал, что существенным отличием судебной речи от всех других "по тому или иному поводу произнесенных речей" является то, что в них "самонадеянность оратора только отважна, в судебной – она преступна".

Нравственность речевого поведения – первое требование к защитнику, и это не случайно:
"Красноречие есть одно из проявлений нравственной силы человека; и хотя все проявления нравственной силы однородны и равноценны, но одни виды ее превосходят другие по красоте и блеску. Красноречие, опираясь на знание предмета, выражает словами наш ум и волю с такой силой, что напор его движет слушателей в любую сторону. Но чем значительнее эта сила, тем обязательнее мы должны соединять ее с честностью и высокой мудростью".

Итак, красноречие, в понимании Цицерона, – это нравственное искусство убеждения, которое опирается на знание предмета (результат исследования дела), является разумным волевым актом и предполагает огромную ответственность уже в силу своей социальной значимости. Эту ответственность определяет не только судьба подзащитного, но и обладание властью над слушателями. Отношение оратораудитория – потенциально властное отношение, которое может реализоваться или не реализоваться, но всегда предполагает ту или иную степень изначального предубеждения аудитории (суда) к претензии оратора на участие в судебном решении. К моменту судебных прений судьи, как правило, уже имеют определенное мнение о деле, и это мнение далеко не всегда совпадает с позицией защиты. Задача защитника осложняется выступлением прокурора (если он участвует в процессе), профессиональной спецификой восприятия (апперцепции), а иногда и "косным стереотипом" судей, когда вменяемое подсудимому индивидуально-неповторимое событие рассматривается исключительно на основе профессионального опыта судьи, который настроен на безусловную правильность только своих оценок и, в лучшем случае, лишь перепроверяет их в ходе прений.

Не случайно исследователи отмечали необходимость собственной убежденности оратора, доказательности его слов, важности такого построения речи, которое предполагает не категоричность суждений, а естественность их развития, что само по себе приводит слушателей к нужному выводу.

Талантливая речь, по мысли Н.С. Алексеева и З.В. Макаровой, воплощает единство рационального и эмоционального способов познания. Цель защитника – установить коммуникативный контакт с судьями, вовлечь их в процесс своего исследования, сделать их эмоционально и интеллектуально сопричастными содержанию речи.

Поэтому монолог адвоката глубоко диалогичен. Суд не является пассивным слушателем. Происходит процесс познания, формирования убеждения суда, и речь, подготовленная и произнесенная в соответствии с требованиями этого процесса как бы в диалоге, созвучно тому, что происходит, окажется наиболее эффективной. Диалогичность содержания судебной речи – важнейшая характеристика для выяснения ее специфики. Эта диалогичность обусловлена совещательной функцией выступления судебного оратора, зависимостью реализации его претензии на единственно верный вариант решения судей от огромного количества факторов, прежде всего от убедительности процессуальной позиции, доказательности представляемых суду путей развития и результатов мысли. Речь не просто предлагает суду определенный взгляд защитника на данное дело, она наглядно показывает сам способ познания материалов судебного следствия. При всей односторонности защиты, этот способ не может быть тенденциозен, необъективен, логически либо процессуально уязвим. Чем более значительна разница между позициями защиты и обвинения, тем очевиднее для суда должна быть методологическая основа исследования дела адвокатом. Поэтому важной характеристикой речи является методологическая убедительность. Речь следует подчинить не только ее основной идее, но и наглядной, достоверной системе понимания и изложения.

Такая система ориентирована на законы устной речи и существует в рамках традиции судоговорения. В частности, известно, что В.Д. Спасович в своих лучших речах уделял огромное внимание изложению не только результатов своего исследования, но и его способов как наиболее приемлемых для данного дела. Требование лаконичности (информационной насыщенности) сочетается с требованиями системности, объективности, естественности композиционно-стилистического и логического развития судебной речи. Защитник как бы мыслит вслух и каждая новая мысль не только вытекает из предыдущей, но и является результатом определенного, очевидного для слушателей, подхода к пониманию дела. Критерии, по которым оценивается материал судебного следствия, при каждом новом логическом построении, при каждом актуальном выводе, всякой значимой оценке должны напоминать о себе как о чем-то обязательном и самоочевидном. Строгая упорядоченность хода адвокатского исследования, дисциплина и организация мысли очевидны даже по отдельным фрагментам любой талантливой речи.

Средства языка неотделимы от средств познания, точность выражения мысли в каждый конкретный момент означает и точность ее восприятия. Важно исключить возможность тенденциозного или стереотипного истолкования фрагментов и единого целого речи. Другую речь вместо неудачной уже не сочинишь. Современные исследователи отмечали, что важной характеристикой судебной речи является ее необратимость, которая определяет стремление оратора к укреплению структурных и смысловых связей, а также такие основные свойства речи, как цельность и связность. Эти свойства исключительно важны для того, чтобы слово судебного оратора было эмоционально убедительным, развитие мысли очевидным для суда, а важнейшие доказательства не затерялись в затейливом многословии.

Аргументативная и методологическая убедительность хорошей речи придают ей научный, то есть рационально убедительный характер. Это свойство защитительной речи, наверное, впервые было отмечено Л.Е. Владимировым, который формулировал функции уголовной защиты следующим образом: "Государство в лице обвинителя рассматривает подсудимого как среднего человека, нарушившего закон: государство создает закон для среднего человека. Напротив, защита изучает особенности отдельного случая и указывает, что он или совсем не подходит, или только отчасти подходит под закон. Защита, как она желательна, должна быть строгим научным изучением отдельного случая". "...В речи могут быть излагаемы лишь результаты исследования и притом в самой сжатой, общедоступной форме".

О судебной речи существует обширная научная литература, однако современные авторы как будто стесняются отмечать именно научный характер этого явления. Авторитетные исследователи лишь иногда и достаточно робко выражают надежду на то, что судебная риторика как теория и практика речевой деятельности профессиональных участников судопроизводства могла бы занять в будущем свое место среди юридических дисциплин.

Научная специфика судебной речи как устного исследования материалов уголовного дела заключается в том, что исследовательский процесс диктуется не только задачей познания. Исследователь стилистики речи Н.Н. Кохтев заметил, что "опытный оратор создает все условия для активной мыслительной деятельности судей,...содействует формированию убеждений суда. Выяснить, доказать, убедить – три взаимосвязанные функции, определяющие содержание судебного красноречия".

Взаимосвязь функций познания и убеждения определяет и взаимосвязь методологических подходов к судебной речи. Традиционно научные методы оказываются взаимосвязаны с риторической методологией, образуя методологическое целое не только выступления адвоката в прениях, но и всего процесса уголовной защиты. Так, специфика научного содержания защитительной речи во многом предопределяет и характер ее диалогичности. Если функция познания сама по себе вполне монологична и самодостаточна, то функция убеждения всегда предполагает диалог. Участнику диалога не обязательно говорить. Суд выслушивает участников прений, как правило, молча. "Ответ" суда на речи сторон отражается в судебном решении.

Применительно к судебной речи диалогичность понимается исследователями как апелляция к суду в целях доказывания. В диалоге адвокат-суд слушающая сторона участвует самым активным образом, но во внешних проявлениях этот диалог не совмещен во времени, а решающее слово принадлежит как раз слушателю. Не случайно важной конструктивной частью речи являются ее коммуникативно-контактные элементы, заметные в защитительной речи даже на структурно-композиционном уровне (введение). Исключительно важна форма передачи актуальной информации, именно она является наиболее важным элементом воздействия. Известно, что "лучше всего слушают тех, кто думает перед аудиторией", и "первый закон устного слова состоит в общении того, кто говорит, с теми, кто слушает".

Еще дореволюционные исследователи ставили такой тип общения с аудиторией в заслугу адвокатам, а С.А. Андреевский строил на данном принципе все свои выступления. В частности он писал: "Говоря перед судьями, в особенности в трудных делах, я всегда чувствовал, что мне прежде всего нужно было бороться с как бы уже готовым недоверием ко всему, что мне придется сказать. Являлась потребность убеждать судей самим тоном моей речи, что я не фигляр и не фокусник, намеревающийся незаметно отводить им глаза, а что я собеседник, желающий попросту помочь им в их задаче....Поэтому мои слушатели вскоре испытывали полную свободу от всяких искусственных гипнозов, и с той минуты уже ни одно мое слово не пропадало даром. И я всеми своими нервами до конца старался удержать за собой их доверие." "Мне постоянно приходилось следить за собой, и даже самые, можно сказать, "раздирающие душу" доводы я передавал по возможности просто, дабы в этих опаснейших и важнейших моментах защиты не нарушить ни единым неосторожным звуком образовавшейся связи между судом и мной. Суд всегда прекрасно понимал и ценил мое заглушенное волнение, а о публике я решительно никогда не думал".
Н.Н. Кохтев исследовал ораторскую речь в комплексе составляющих ее компонентов:

- объект воздействия (оратор),
- субъект воздействия (слушатель),
- сообщение (речь),
- канал связи (коммуникативный контакт),
- эффект воздействия

Вывод исследователя заключается в том, что "ораторская речь представляет собой невнятный диалог, при котором одна из сторон лишь имеется в виду....Диалогичность рождается как бы внутри оратора и внешне выглядит как беседа или спор с самим собой, происходит как бы столкновение, борьба мнений, точек зрения, в результате чего вслед за оратором слушатель начинает думать, внутренне опровергать точки зрения, соглашаться, развивать свои собственные положения". В то же время М.М. Бахтин, критикуя так называемую индивидуалистическую теорию выражения," полагал, что "организующий центр всякого высказывания, всякого выражения – не внутри, а вовне: в социальной среде, окружающей особь".

Если приложить подходы и результаты этих научных наблюдений к предмету защитительной речи, то специфика интересующего нас явления становится более понятной. Комплекс компонентов защитительной речи представляет собой систему, каждый элемент которой определяет содержание системы в целом. Диалогичность защитительной речи не представляется "невнятной", если вспомнить о том, что слово адвоката полностью ориентировано на восприятие судом, а последнее определяется отчетливой совокупностью процессуальных требований. В связи с этим было бы уместно привести замечание М.М. Бахтина о том, что любое слово – это "мост", "общая территория между говорящим и собеседником"

Вспомним диалоги Платона, где говорит чаще всего только один из участников – Сократ. Однако никто не сомневается в том, что данные тексты представляют собой диалоги. Диалог имеет место там, где есть слушатель.

Степень "невнятности" диалога обусловлена лишь степенью компетентности его участников.

Система защитительной речи детерминирована не только своим внутренним содержанием, но и другими факторами, связанными с тем, что она сама входит в более сложные и обширные системы уголовной защиты, судебных прений, уголовного процесса в целом. Любой из компонентов и само содержание системы защитительной речи жестко обусловлены характеристиками и особенностями этих более сложных систем. Объектом воздействия является защитник, представляющий результаты своего исследования по делу, субъектом воздействия являются судьи, формирующие внутреннее убеждение суда. Сообщение в речи ограничено задачей защиты и процессуальными требованиями, специфика коммуникативного контакта определяется ролями участников процесса, а эффект воздействия зависит не только от оратора и слушателя, но и от обстоятельств дела, высказанной ранее позиции обвинения, поведения участников процесса, других разнообразных и не всегда предсказуемых обстоятельств.

Судебный оратор, и в частности адвокат подсудимого, принципиально отличается от оратора в любой другой области уже тем, что система его речи – это система поступков, а не просто система убеждающего воздействия, это диалог, обусловленный ситуативным отношением адвокат-суд, которое является компонентом сложной, ритуально регламентированной системы уголовного процесса.

Любая публичная речь представляет собой диалог, является коммуникативной системой, нацелена на убедительное воздействие. Но речь, произносимая "за судебной оградой" – единственный вид публичной речи, система которого жестко определена рядом более обширных и структурированных систем. При всей сопоставимости судебной (защитительной) речи с жанрами политической, публицистической, лекционной и другой риторики очевидна более сложная системная организация интересующего нас явления. Даже если представить судебную речь абстрактно-типологически, то есть как любое оправдание нарушения индивидом ритуала, которое мыслимо не только в рамках судебного разбирательства, то сама система речевого конфликта частного интереса с интересом общественным (внутренне противоречивым и разнообразно понимаемым) системно сложнее любой другой речевой формы коммуникации. В конкретном процессуальном воплощении любая судебная, в особенности защитительная речь, представляет собой еще более сложную систему, которая определяется еще и общими системными характеристиками уголовного процесса.

Судебную речь возможно рассматривать как литературный жанр, такие попытки удавались талантливым и авторитетным практикам уголовной защиты (С.А. Андреевский), но в этом случае становилось факультативным ее практикоправовое значение. Условием практической применимости такого подхода было восприятие речи присяжными заседателями, которые, вне зависимости от образования и происхождения, мыслили категориями своего литературного века.

Это наводит на мысль, что слово защитника в прениях – это в практическом смысле не жанр художественного слова, а тесно взаимосвязанный с риторикой и литературой, психологией и множеством других наук предмет особого раздела юриспруденции – юридической риторики, которая во взаимос<