Заметки на режиссерском экземпляре «росмерсхольма»

Ибсен драматургичен.

1. Вопрос простоты.

2. Для чего Студии «Росмерсхольм»?

Кролю — Куда направлен темперамент?

Попытки:

1. чтоб слова стали своими;

2. не переигрывать;

3. внутренняя характерность.

Акцентировки куска.

(Без этого погружение в сон. Это не театральное впечатление.) Средства дикции [нрзб.]. [Градусом] ниже другие средства.

Раскрывание фактов.

Важна крепкая сценическая дикция.

Пьеса начинается с чего-то, что волнует консервативные круги. Властный Кроль. Он сильно взволнован.

Живу этим чувством — неправда.

Чувство — молчит, хохочет, вопит, целует.

Ах, как это смешно — от чувства.

Я так вас ненавижу, что готов задушить — от чувства.

Ура — само чувство.

Где оно — как членораздельные звуки.

 

* * *

При постановке всякой драмы актер инстинктивно ищет и стремится к чувству.

Чувство знать надо великолепно.

Самоотверженная любовь. Какая?

Стихийная страсть 2‑3 секунды.

Быть полезным людям (альтруизм).

Неудовлетвор[енность] несущаяся.

 

* * *

Сделать все, чтоб Хмара был пленительный.

Ходить поменьше.

Сидеть побольше.

Ибсен страдает, главным образом, от того, что его не брали с точки зрения больших, как глыбы, образов.

 

* * *

Следующей стадией работы надо найти что-то, что придаст пьесе поэтическую форму.

 

* * *

Брендель помнит Росмера как идею, помнит его, как помнят аромат.

 

{462} * * *

Что это такое: человек несет все, что у него — это называют большим.

 

* * *

Сквозное действие от урагана, который несет все и на своем пути сметает и Росмера.

 

* * *

Ребекка обладает революционным духом, который зажигает Росмера.

Полностью публикуется впервые.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 1444/Б.

Частично опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 112 – 113.

НА РЕПЕТИЦИЯХ «РОСМЕРСХОЛЬМА»
Сергей Баракчеев:

После «Потопа» был «Росмерсхольм». Это — спектакль, который он самостоятельно сделал, и этот спектакль разрешил для него самого творческую проблему и дальнейшее его движение. «Потоп» — это прощупывание и в этом направлении, когда он перешел к «Росмерсхольму», здесь он жизненную правду довел до такого предела, от которого он сам резко отшарахнулся. <…>

Когда дело дошло до просмотра, Константин Сергеевич не мог смотреть спектакль, смотрел Владимир Иванович. Он признал эту работу глубокой, правдивой, но это не театр. <…>

Действия он тоже добивался, но в принципе он отрицал всякую театральность. Действия и столкновения были, но в пределах комнатного разговора. Поэтому, когда кто-нибудь волновался, это считалось нажимом. Поэтому говорили, что это не театр и зрителя не может захватить. Поэтому было скучно. Философский материал Ибсена тянул к мистике, это его увлекало для того, чтобы отказаться от театральности, тем более, когда театральность считается грехом. Эту театральность старались убирать. Он настолько увлекся этой стороной, это было настолько тонко сделано, что когда вынесли на публику, то дальше третьего ряда не слышно было. <…>

Это все было для него проблемами, это был этап, когда он дошел до кризиса. Он думал, что если Немирович-Данченко не принял, то Станиславский примет. Осенью показали спектакль Константину Сергеевичу. Он рассчитывал, что Константин Сергеевич примет «Росмерсхольм». Но Станиславский сказал, что к этому нужно стремиться, но этого никогда не надо делать. К жизненной правде надо идти, но надо дать сценическую правду. Константин Сергеевич спектакль не принял, и это кончилось. Вахтангов потерпел в этом направлении полный крах.

После этого он год не работал и только читал. До этого он говорил, что Мейерхольд ничего не может создать, а только разрушает, а в этот период он стал прислушиваться к Мейерхольду. Он много работал над собой, когда он поправился и появился в Студии, вдруг он произнес неожиданную речь, в которой осуждал шептание на сцене, приветствовал темперамент, жест и слово.

Публикуется впервые.

Стенограмма беседы с С. А. Баракчеевым.

7 мая 1939 г. Маш. текст.

РГАЛИ. Ф. 2740. Оп. 1. Ед. хр. 57. Л. 124 – 125.

{463} Е. Б. ВАХТАНГОВ — ВЛ. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
17 марта 1918 г.

Глубокоуважаемый Владимир Иванович!

Вы просили напомнить Вам о репетиции «Росмерсхольма» во вторник 20‑го. Час Вами еще не установлен.

Уважающий Вас

Е. Вахтангов

Публикуется впервые.

Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 1991/Р.

А. И. ЧЕБАН — Е. Б. ВАХТАНГОВУ
28 марта 1918 г.

Друг Женя.

Выражаясь словами Кроля, «я всю ночь пролежал и продумал».

Пишу сейчас тебе лишь для того или потому, что хочется (самому себе) «поставить точку над i» — выяснить и покончить, чтобы не дать застояться мути в душе и голове. Только лишь со свежей головой и трепетной душой могу идти далее в жизнь, в борьбу, в поиски, в созидание.

Какое удовольствие испытываю я, когда сознаю и чувствую, что могу объективно смотреть на самого себя, на то, где личное обыкновенно овладевает и умом, и сердцем. В данном случае мой объективный взгляд, объективное суждение говорит: справедливость и мой личный интерес не совпадают.

Мое самое справедливое возражение, какое я мог тебе как режиссеру поставить: «Разве все (Ребекка, Кроль, Росмер) так хорошо репетируют, настолько достигли образов и их действий, того, чего бы ты хотел, что в сравнении с ними я не имею права репетировать далее, искать ту характерность, при которой только и могу играть я Мортенса»; такое возможное возражение парируется совершенно твоим: «по совести сказать — все скверно репетируют и далеки от цели, но где взять другую Ребекку — нет, где лучший Кроль — нет, где другой Росмер — нет, но где лучший Мортенс — Сушкевич!»

Почему же это открылось только теперь, что Сушкевич лучший Мортенс? Только теперь открылся загадочный образ Мортенса, раньше ты его не угадал — и не дал угадать его мне интуитивно, вне всяких режиссерских планов и экспозиций. (Вспомни наши споры о Мортенсе на одной репетиции — споры до криков.)

Вот тут мне не посчастливилось проявить себя в той мере, насколько я способен, хотя бы в роли более подходящей к зерну Сушкевича. Во-первых, я был сбит режиссером, тобой, а во-вторых, за два года, дай Бог, если я 10 – 15 раз проговорил текст без остановок, «не задерживая других». А где же искание? Чтобы хоть по возможности сыграть мне Мортенса, и для этого не сложился, не удался настоящий путь. К моему же несчастью не смотрел Станиславский. Мне он либо помог, либо своим авторитетом безапелляционно выяснил роковую ошибку твою в распределении ролей, твою ошибку, а не мою неудачу как актера.

{464} И еще последнее фатальное: после того, что показал Немирович в Мортенсе, я почувствовал какую-то опору внутреннюю для того, чтобы провести последние репетиции в новом направлении. Дома накануне и в понедельник, идя на репетицию, нес это новое, еще надеясь на последнюю пробу (для себя лично хотел убедиться, могу или нет), и вижу, что то, чего я хотел достигнуть вчера, отрешившись от прежнего, а главное, от самого Чебана, это принес без поисков, без труда, самим собой принес Сушкевич. То, что для меня было бы достижением, для него это даже не искусство, хотя для зрителя, может быть, это и не заметно, и типичнее.

Вывод из моего происшедшего такой: несомненно, что роль Мортенса более всего в зерне Сушкевича и по справедливости ему должна быть дана, а не другому кому-либо, — [это в интересах пьесы. — Зачеркнуто ] это нормально. Личный же интерес Чебана (это не должно касаться судьбы пьесы) — Чебан пострадал от несчастливо сложившихся обстоятельств: от ошибки режиссера, его непонимания роли и от этого совершенно искаженных репетиций или пустых репетиций. Это — мое, повторяю, объективное и непреложное суждение, не щадящее никого: ни меня, ни тебя.

Подумав также объективно, вне личного, ты, я не сомневаюсь, согласишься с этим, а если, по-твоему, это не так, то я готов тебя выслушать беспристрастно.

В будущем, может быть, близком, когда роль Мортенса в исполнении Сушкевича будет окончательно установлена, когда спектакль «Росмерсхольм» выдержит экзамен на премьере, когда будет возможен эксперимент с этой малой ролью, я надеюсь с твоего разрешения ее сыграть, и, конечно, на спектаклях роль все-таки сложится и у Чебана.

Мой земной интерес — все же быть в работе, репертуаре Студии, и это будет не подарок с твоей стороны, а справедливое поощрение за твой грех и мои муки. Это в будущем. В настоящем меня только беспокоит одно, что происшедшее «произведет зловредную, непоправимую смуту в умах».

В наших краях почти все не способны к объективному размышлению, все во власти страстей.

Разве одна «елейная» Федорова, но за то она и елейная, не влиятельная, почти неприемлемая в обиходе жизни, в игре страстей.

Прошу тебя, когда представится возможным, повлиять на смущенные умы твоим убеждением, сутью, действительностью, а она, к счастью, в мою пользу.

Еще скажу тебе очень существенное. Если даже и по ошибке два года тому назад я получил роль Мортенса, то и этому я очень рад, что получил. Благодаря этому я два года и по любви, и по неволе был твоим учеником во всех сценических смыслах. Я очень много приобрел, вернее, все, что ты можешь дать. Ведь скрывать тебе твои таланты на «Росмерсхольме» не приходилось, а наоборот, раскрывать. Этому вскрытию тайников Вахтангова, творческих идеалов и путей их достижения я два года был не только свидетелем, но был впитывающей губкой.

Вот это для меня огромное благо, удовольствие и, пожалуй, гордость. Я думаю, что тебе очень заметен мой художественный — сценический рост. В 1911 году я начал вместе с тобой «систему» в подполье, а в 1918 году окончил курс твоей школы.

За это я благословляю свою судьбу.

До скорого свиданья, более счастливого, учитель и друг Женя.

Твой А. Чебан

{465} Автограф.

Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 265/Р.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1984. С. 178 – 180.

ИЗ ТЕТРАДИ 1914 – 1919 ГОДОВ

Апреля 1918 г.

Сегодня была первая генеральная репетиция «Росмерсхольма»[212]. Смотрел Художественный театр. Заболел Леонидов, мне пришлось неожиданно заменить его в Бренделе. Кончилась моя двухлетняя работа.

Сколько прожито… Дальше, дальше!

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 113.

Мая 1918 г.

С сегодняшнего дня Студия играет в помещении «Летучей мыши». Я видел, как приспосабливали к узкой и маленькой, тесной шантанной сцене наши декорации — и мне было неприятно.

Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 119.

Июнь 1918 г.

Стою с Сашей Чебаном у Арбатских ворот.

Подходит к нам запыхавшийся еврей в котелке на уши, с палкой.

— Скажите, это Арбат? — показывает на Арбат.

— Да.

— А это тоже Арбат? — показывает вниз на бульвар.

— Нет.

— А это тоже Арбат? — показывает на Поварскую.

— Нет, не Арбат.

— Только один это Арбат? — опять показывает на Арбат.

— Да.

— Ну, хорошо.

Запыхтел и пошел по Арбату.

 

* * *