Глава 6. Индивид и полис. Между сциллой тирании и харибдой деспотии закона

Варвар рожден для рабства, а грек для свободы.

Еврипид

Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать...

А. Пушкин

Ранний полис возник как противовес той стихии индивидуализма, которая наложила свой ясно различимый отпечаток на все развитие греческого общества, начиная уже с периода темных веков, хотя особой силы ее напор на устои традиционного общинного коллективизма достиг в эпоху Великой колонизации. Вступая на новый этап своей истории, ознаменованный зарождением цивилизации полисного типа, греки в отличие от народов Востока уже успели в достаточной мере вкусить личной свободы и постарались сохранить ее за собой также и в новых для них условиях раннеклассового общества. Сохранение за каждым индивидом определенного минимума личной свободы было тем основным требованием, которое скорее инстинктивно, нежели осознанно предъявлялось к только еще начавшему складываться государству. Это требование во многом обусловило и выбор самой его формы. Типичная для стран Востока авторитарная форма государства в двух основных ее вариантах деспотической царской власти и жреческой олигархии в Греции первой половины I тыс. до н. э. не прижилась. Она не вышла здесь из своей, так сказать, «экспериментальной стадии», о чем свидетельствует судьба раннегреческой тирании, к которой нам вскоре еще предстоит вернуться. В обществе свободных собственников, каким в основе своей было греческое общество архаического времени, государство, стоящее вне общества и даже над ним и диктующее ему свою волю, как это было на Востоке, было абсолютно неприемлемо. Здесь нужно было государство совсем иного типа, которое взяло бы на себя, прежде всего, функции посредника и примирителя в отношениях, как между отдельными индивидами, так и целыми их группами: классами, сословиями, социальными слоями. Вполне естественно, что в своем основном качестве регулятора всей общественной жизни государство, в представлении греков, должно было обладать властью и силой, далеко превосходящими силу каждого отдельно взятого индивида. Признание безусловного приоритета интересов государства перед интересами личности было основополагающим принципом всех греческих политических учений от крайне олигархических до крайне демократических. Различались лишь конкретные формы и способы реализации этого принципа. Каждый грек хорошо понимал, что только совокупная мощь всех граждан полиса может служить гарантией его личной свободы, и готов был поступиться своими индивидуальными амбициями во имя высшего блага государства.

Лежащая в основе конституции типичного греческого полиса идея «общественного договора» или добровольного согласия и гармонии интересов всех составляющих его индивидов нашла свое прямое выражение уже в самом его архитектурном облике, пространственной организации и планировке. Занимавшие центральную часть города общественные здания и храмы, площадь агоры и твердыня акрополя всем своим величественным ансамблем демонстрировали внутреннее единство полиса и стойкую солидарность его граждан. В то же время со всех сторон окружающие этот ансамбль частные жилые дома воспринимались как символические воплощения свободы и независимости отдельных личностей внутри гражданского коллектива. Каждый дом был резко обособлен от всех остальных и представлял собой замкнутый прямоугольный комплекс практически без фасада, с оштукатуренными голыми стенами, с едва заметным входом (чтобы он не слишком бросался в глаза, его обычно устраивали не с улицы, а со стороны какого-нибудь глухого бокового прохода), с маленькими окошками, прорезанными высоко над землей, под самой крышей. Греческий дом никогда не открывался наружу, а только вовнутрь – туда, где хозяин проводил время с женой и детьми либо в небольшом внутреннем дворике, либо в прохладном портике, защищенном от знойных лучей летнего солнца. Сюда не было доступа посторонним, если только их не приглашал сам хозяин. Древний грек, пожалуй, с еще большим правом, чем современный англичанин, мог бы сказать: «Мой дом – моя крепость».

Другим символом и одновременно гарантией личной свободы гражданина полиса был его земельный надел так же, как и его городской дом, резко обособленный от других таких же наделов, разбросанных по сельской округе города-государства. В некоторых местах, как это было, например, в Херсонесе Таврическом, он обносился даже особой каменной оградой, чтобы каждый видел, что перед ним – частное владение. Полисная община гарантировала каждому своему члену неприкосновенность его личности и имущества, их защиту от всех как внешних, так и внутренних врагов [+1]. По свидетельству Аристотеля, в Афинах первый архонт, вступая в должность, прежде через глашатая, что каждому гражданину предоставляется праве владеть тем имуществом, которое он имел до начала нового архонтства, и сохранять его до самого его конца. Архонт – древнейшая из всех афинских государственных должностей, и юридическая формула, которую сообщает здесь Аристотель, видимо, может считаться одним из самых ранних правовых актов афинского полиса.

Полис защищал не только имущество гражданина, но и его самого от насилия в любых его видах, принудительного захвата и обращения в рабство. Известно, например, что долговая кабала – этот тяжелый внутренний недуг многих раннеклассовых обществ – была широко распространена и в архаической Греции. Однако к началу V в. дс н. э. она исчезла почти повсеместно, за исключением лишь некоторых наиболее отсталых областей греческого мира, таких, как Крит. Разумеется, долговое рабство исчезло не само собой, а благодаря специальным мерам, принятым самими полисными государствами для того, чтобы спасти свои гражданские общины от разъедавшей их, как раковая опухоль, язвы ростовщичества. Греческая историческая традиция донесла до нас память о так называемой «сейсахтейе» (букв, «стряхивании бремени») – отмене долгов и ликвидации долговой кабалы, осуществленной Солоном в Афинах в 594 г. до н. э. Но свои Солоны, вероятно, были и во многих других греческих полисах, не только в Афинах. Просто мы о них ничего не знаем.

Законы полиса защищали свободного гражданина от разного рода физических унижений, истязаний и членовредительства [+2]. Сравним два свидетельства греческих авторов. В гомеровской «Илиаде» Одиссей, один из ахейских «царей», без всяких церемоний и, видимо, совершенно не заботясь о последствиях своего поступка, избивает на глазах у всего народа крикуна и смутьяна Терсита, человека, как говорится, «без роду без племени». Среди присутствующих при этом ахейцев не находится ни одного человека, который вступился бы за жертву этого, как мы сказали бы теперь, «должностного произвола». Напротив, все смеются над Терситом и криками выказывают свое одобрение этому «новому подвигу» Одиссея. И другой пример, относящийся совсем к иному времени. В так называемой «Псевдоксенофонтовой Афинской политии», антидемократическом памфлете времен Пелопоннесской войны, автор («Старый олигарх») жалуется, что в Афинах он не может на улице избить слишком дерзкого раба, так как по одежде его невозможно отличить от свободного простолюдина, а избиение человека даже самого простого звания, будь он гражданином или хотя бы метеком (чужеземцем), считалось уголовно наказуемым деянием [+3]. Между этими двумя свидетельствами лежит большая временная дистанция продолжительностью более трех столетий. Прогресс в осознании и соблюдении прав человеческой личности очевиден. В демократических Афинах было строго запрещено законом пытать свободного человека, даже если он подозревался в совершении какого-либо преступления. Раба, напротив, подвергали пытке во время допросов в обязательном порядке, ибо считалось, что без столь сильных средств физического воздействия правды от него не добьешься. Даже приговоренного к смерти преступника, если он был свободным человеком, старались отправить на тот свет без лишнего мучительства, самым гуманным способом, например, с помощью чаши с ядом. Большие публичные казни, превращавшиеся в своего рода кровавые спектакли для народа, как это будет позднее в Риме и еще позже в средневековой Европе, в Греции популярностью не пользовались.

Вообще столь актуальная в наше время проблема «прав человека» впервые возникла именно в Греции (в странах Востока она просто никогда не существовала), хотя решалась она в каждом государстве по-разному в зависимости от характера его политического устройства, уровня социально-экономического развития, культурных традиций и т. п. Исторический опыт древних греков, вобравший в себя всю невероятную пестроту и многообразие форм их культуры и государственности, предлагает нам весьма широкий спектр попыток решения вопроса о соотношении интересов личности и общества, представленного гражданским коллективом полиса. Остановимся, прежде всего, на двух прямо противоположных гранях этого спектра, каковыми, очевидно, могут считаться, с одной стороны, греческая версия режима личной власти, или тирания, с другой же, так называемый «ликургов космос», в течение нескольких столетий существовавший в Спарте. В первом из этих двух случаев авторитарная, не считающаяся с нормами и традициями полисного общежития личность подминает под себя коллектив. Во втором случае все обстоит прямо противоположным образом: гражданский коллектив, суверенная воля которого воплощена в не подлежащем обсуждению законе, подчиняет себе личность и, более того, пытается полностью ее в себе растворить.

Сами греки склонны были видеть в тирании, прежде всего триумф сильной, неординарной личности, одаренной необыкновенными способностями и настойчиво прокладывающей себе путь к власти, не считаясь ни с какими преградами. В сохраненных греческой исторической традицией биографиях тиранов нашла свое воплощение вообще характерная для греческого менталитета вера в жизненный успех как высшее предназначение человека. В характере типичного тирана, такого, каким его изображает, например, Геродот в целой серии исторических новелл о тиранах старшего поколения, живших в VII – VI вв. до н. э., обращают на себя внимание три основные черты: редкая удачливость, исключительная предприимчивость и изобретательность и ярко выраженная экстравагантность или ненормативность поведения. Все это придает тирану определенное сходство с мифическим или сказочным героем, резко выделяя его среди толпы простых смертных.

В начале жизненного пути тирана удача почти неизменно сопутствует ему, а некоторые обстоятельства его биографии позволяют видеть в нем своего рода избранника богов. Его рождению нередко предшествуют всякого рода чудесные знамения. О его появлении на свет возвещают многозначительные прорицания божества. Едва родившись, он чудесным образом спасается от гибели. Так, например, был спасен младенец Кипсел, будущий тиран Коринфа, спрятанный своей матерью в ларце-кипселе (отсюда будто бы и происходит его имя) и благодаря этому избежавший смерти от рук подосланных к нему убийц. Одним из самых удачливых людей своего времени считался тиран о-ва Самоса Поликрат (вторая половина VI в. до н. э.). О его карьере довольно подробно рассказывает Геродот: «Он заключил договор о дружбе с Амасисом, царем Египта, послал ему дары и получил ответные подарки. Вскоре за тем могущество Поликрата возросло, и слава о нем разнеслась по Ионии и по всей Элладе. Ведь во всех походах ему неизменно сопутствовало счастье. У него был флот в сто 50-весельных кораблей и войско из 1000 стрелков. И с этой военной силой Поликрат разорял без разбора земли друзей и врагов... Так-то Поликрату удалось захватить много островов и много городов на материке...». В дальнейшем, однако, стало ясно, что благосклонность богов к тирану Самоса была всего лишь коварно подстроенной западней. В упоении от своей необычайной удачливости Поликрат совершенно забыл о всякой осторожности. Чтобы еще раз испытать судьбу, он бросил в море самый пенный из своих перстней, и тот вновь вернулся к тирану в брюхе большой рыбы, выловленной у берегов Самоса. За все выпавшее на его долю счастье Поликрат заплатил страшной ценой. Персидский наместник Лидии (западная часть Малой Азии) Оройт заманил его в свою столицу Сарды под предлогом переговоров и, предав мучительной казни, велел распять его тело на кресте. Эта поучительная история, как и многие другие логосы (вставные новеллы) в книге Геродота, должна была служить наглядной иллюстрацией к излюбленной идее великого историка о зависти богов, преследующей всякого выдающегося человека.

Образцом исключительной предприимчивости и хитроумия, вообще свойственных тиранам, тот же Геродот склонен был считать знаменитого правителя Афин Писистрата. В один прекрасный день он предстал перед афинянами, весь израненный, в повозке, запряженной также пораненными мулами, и с помощью этой хитроумной уловки сумел убедить своих простодушных сограждан в том, что его жизни угрожает серьезная опасность, добился, чтобы народ выделил ему в качестве охраны триста человек, вооруженных дубинами, и затем с их помощью захватил акрополь, став таким образом тираном. В другой раз, когда ему вновь пришлось бороться за отнятую у него власть, Писистрат, по словам Геродота, сыграл на суевериях толпы и обставил свое очередное вступление в Афины как своеобразный спектакль: перед ним по улицам города ехала на колеснице высокая и статная женщина в полном вооружении, изображающая саму богиню Афину. Таким способом тирану удалось уверить народ в том, что ему покровительствует верховное божество афинского государства, и доверчивые афиняне вновь признали его своим властителем.

Незаурядность личности тирана проявлялась не только в его способности захватить и удерживать власть над полисом, а в некоторых случаях и передать ее своим наследникам, но и в его манере себя вести. Дворы многих греческих тиранов славились своим блеском и роскошью, в которых они явно пытались соперничать с царями Вавилона, Лидии, Египта и другими восточными владыками. Свои полисы тираны украшали великолепными зданиями храмов. Так, при Писистрате на афинском акрополе был воздвигнут новый большой храм Афины – так называемый Гекатомпедон («Стофутовый»). Привлеченные слухами о чрезвычайной щедрости тиранов, к их дворам стекались со всей Греции прославленные поэты и художники. Репутацией завзятых меценатов пользовались тот же Писистрат, его сыновья Гиппий и Гиппарх и некоторые другие тираны, как архаического периода, так и более позднего времени. Многие тираны не скупились на расходы, устраивая роскошные празднества для народа, хотя издержки на их устройство они покрывали в основном за его же счет. При Писистрате в Афинах впервые начали справлять праздник Великих Дионисий. На одном из этих празднеств в 533 г. до н. э. актер и драматург Феспид поставил первую в истории греческого театра трагедию. Все эти жесты, посредством которых тираны выставляли напоказ свою «царственную щедрость» и необыкновенную широту натуры, несомненно, должны были импонировать народу и окружали их фигуры ореолом почти божественного величия, хотя, Поступая таким образом, тираны лишь следовали древней аристократической традиции демонстративного потребления богатства, стремясь сказать, что в богатстве, как и в могуществе, им нет равных.

Однако довольно часто тираны поступали как раз наперекор существующим обычаям и традициям, открыто пренебрегая мнением народа, и, бросая вызов общественной морали, совершали иногда экстравагантные, как бы нарочито безрассудные, иногда же просто чудовищные деяния. Так, тиран соседнего с Коринфом города Сикиона Клисфен распорядился заменить древние дорийские названия трех местных фил (родоплеменных объединений граждан) на новые издевательски непристойные прозвища, образованные от греческих слов, обозначающих свинью, осла и поросенка. Не ограничившись этим явно вызывающим поступком, Клисфен велел лишить наиболее почитаемого сикионского героя Адраста всех воздававшихся ему почестей и передать их его (по мифу) заклятому врагу Меланиппу, культ которого специально с этой целью был перенесен в Сикион из Фив Беотийских. Не менее, а, может быть, даже и еще более известен своими сумасбродствами коринфский тиран Периандр, сын уже упоминавшегося Кипсела [+4]. По свидетельству все того же Геродота, он убил свою жену Мелиссу, а когда ее тень после смерти явилась тирану и посетовала, что терпит на том свете страшный холод, ибо Периандр не позаботился о том, чтобы сжечь вместе с покойницей ее погребальные одежды, он велел своим телохранителям собрать в храме Геры всех коринфских женщин, раздеть их там донага, а одежды их сжечь, после чего тень Мелиссы будто бы наконец успокоилась. Тот же Периандр готов был совершить другое еще более ужасное преступление, если бы не вмешалась судьба. По его приказанию, после того как коринфяне овладели непокорным островом Керкира (совр. Корфу) у входа в Адриатическое море, триста мальчиков из знатных керкирских семей были насильственно схвачены и отправлены морем в Малую Азию в дар лидийскому царю Алиатту, с тем чтобы он их оскопил и использовал в качестве евнухов в своих дворцовых гаремах. Однако по дороге эти несчастные были спасены от грозившей им страшной участи жителями о-ва Самоса. Но, пожалуй, всех остальных греческих тиранов далеко превзошел в своей садистской изобретательности тиран сицилийского города Акраганта Фаларид. Если верить чудовищной молве, он заключал своих жертв в чрево огромного бронзового быка. Затем под брюхом быка разводили большой костер и находившиеся внутри него люди погибали в страшных мучениях. При этом их вопли, вырываясь из глотки быка, превращались в страшный рев, услаждавший слух тирана.

Эти и другие сходные с ними приступы кровавого бешенства, придавшие слову «тирания» тот сугубо негативный смысл, которого первоначально оно, по-видимому, было лишено, могут быть поняты и как вспышки дикого, необузданного нрава узурпатора, сумевшего подчинить народ своей власти, но вместе с тем постоянно ощущавшего непрочность своего положения во главе государства, и просто как стремление любой ценой подавить и парализовать оппозиционные настроения среди граждан. Не исключено, однако, что в этих проявлениях тиранического произвола и насилия был заключен и элемент своего рода художественной стилизации. Поступая таким образом, тираны, возможно, сознательно подражали великим героям древности, которые также не знали удержу в своих страстях и неистовстве и были способны в припадке безумия погубить своих собственных детей, как это сделал Геракл, или перебить ни в чем не повинные стада скота, подобно Аяксу Теламониду.

Как бы то ни было, всем своим поведением тиран стремился доказать, что благосклонные боги и судьба вознесли его так высоко над всеми остальными смертными, что он может совершенно не считаться с принятыми в обществе законами и обычаями и, по выражению Аристотеля, «жить в свое удовольствие». Почти безграничная свобода индивидуального самовыражения, присвоенная одним-единственным человеком, волею судеб оказавшимся на самой вершине государственной пирамиды, имела своей оборотной стороной бесправие массы граждан, составлявших ее основание, бесправие, заметим вдобавок, не только политическое, но и чисто человеческое. Аристотель в «Политике» приводит целый перечень мер, с помощью которых тираны обычно удерживают власть над своими подданными. В число этих мер он включает такие приемы, как «„подрезывать" всех чем-либо выдающихся людей, убирать прочь с дороги всех отличающихся свободным образом мыслей, не дозволять сисситий (т. е. совместных трапез. – Ю. А), товарищества, воспитания и ничего другого, подобного этому, вообще остерегаться всего того, откуда возникает уверенность в себе и взаимное доверие, не позволять людям заводить школы или какие-нибудь другие собрания с образовательной целью, и вообще устраивать все так, чтобы все оставались по преимуществу незнакомыми друг с другом... Далее нужно, чтобы все люди, пребывающие в городе, постоянно были на виду и проводили свое время перед дверьми своих домов: тогда им очень трудно будет скрывать то, чем они занимаются, да и находясь постоянно на положении рабов они привыкнут быть смирными... Еще нужно стараться устроить дело так, чтобы не оставалось тайной ничто из того, о чем говорит или чем занимается каждый из подданных, держать соглядатаев вроде, например, бывших в Сиракузах „приводительниц" или тех же „подслушивателей", которых всякий раз подсылал Гиерон туда, где происходило какое-нибудь дружеское собрание или встреча; опасаясь таких людей, подданные отвыкают свободно обмениваться мыслями, а если они и станут говорить свободно, то скрыть свои речи им труднее...».

Все эти скрупулезно подобранные философом «рецепты» упрочения и выживания тирании воссоздают столь хорошо знакомую многим из нас по совсем еще недавнему историческому опыту атмосферу тоталитарного, полицейского государства, в котором отдельно взятый индивид насильственно вырван из среды себе подобных, обречен на полную отчужденность и одиночество и в то же время как бы выставлен на всеобщее обозрение, чтобы ни одна деталь его поведения, ни одно сказанное им слово не ускользнуло от всевидящего ока тирана, наблюдающего за каждым через посредство своих осведомителей. Главная цель этой системы тотальной слежки, так, как понимает ее Аристотель, заключается в том, чтобы выявлять и своевременно «подрезывать» всех, кто хоть сколько-нибудь возвышается над общим уровнем, склонен к свободомыслию и, следовательно, представляет собой особую опасность для власти тирана. Типичное для греческого полиса гармоническое равновесие интересов и волеизъявлений, более или менее равноправных человеческих личностей здесь резко нарушено в пользу одного-единственного человека, узурпировавшего как политические, так и человеческие права своих сограждан и превратившего все государство в своего рода придаток к своему непомерно разросшемуся «Я» [+5].

Если в тираническом государстве могущество и значимость отдельной, правда, одной-единственной личности намного превышали все допустимые, по греческим понятиям, нормы, то в Спарте они были ограничены и нивелированы так сильно, как, пожалуй, нигде больше в Греции. Спартанцы и сами всячески подчеркивали и пропагандировали свое неприятие тиранической формы правления. При их активном участии были ликвидированы в течение VI в. до н. э. почти все тиранические режимы, существовавшие в различных полисах как материковой, так и островной Греции, в том числе в Коринфе, Сикионе, Афинах, на Самосе и в других местах. Всевластию авторитарного правителя-тирана или деспота (в странах Востока) спартанцы обычно противопоставляли всевластие безличного, но от этого ничуть не менее могущественного закона. Этот излюбленный прием спартанской официозной пропаганды мы встречаем, например, у Геродота, в том месте его «Истории», где он передает, скорее всего, вымышленную беседу, будто бы происходившую в ставке персидского царя Ксеркса перед сражением при Фермопилах. Удивленный тем, что маленькое спартанское войско решилось противостоять его несметным полчищам, заняв Фермопильский проход, Ксеркс обращается за разъяснениями к своему главному «эксперту» по греческим делам спартанскому царю-изгнаннику Демарату, и тот объясняет надменному владыке персов, что за люди спартанцы: «Они свободны, но не во всех отношениях. Есть у них владыка (δεσπότης) – это закон, которого они страшатся гораздо больше, чем твой народ тебя. Веление закона всегда одно и то же: закон запрещает в битве бежать перед любой военной силой врага, но велит, оставаясь в строю, одолеть или самим погибнуть».

В словах Демарата звучит нескрываемая гордость за свой народ и созданное им государство. Спартанцы свободны, ибо над ними нет никакого земного владыки – ни греческого тирана, ни восточного деспота. Тем не менее их свобода не абсолютна: они сами добровольно признают над собой власть некой духовной силы, не имеющей ни имени, ни зримого физического облика, которую они, несмотря на это, страшатся, по словам Демарата, намного больше, чем страшатся Ксеркса его бесчисленные подданные. В отличие от персидского царя, который вместе со всей своей армией, вельможами, телохранителями и палачами является по отношению к каждому из своих подданных силой внешней, спартанский «владыка – закон» находится внутри каждого спартанца, сросшись с самой его личностью, и именно поэтому его веления так непререкаемы, а сама мысль о возможности их нарушения кажется такой ужасной. По существу это то же самое чувство стыда одновременно и перед самим собой, и перед соплеменниками, которое руководило, как мы уже видели, поступками гомеровских героев.

Сама спартанская свобода была свободой особого рода. Спартанец сознавал себя свободным лишь в качестве гражданина свободного, т. е. никому не подвластного и к тому же самого могущественного в Греции полиса – Лакедемонского государства, и за эту свою свободу он готов был сражаться до последней капли крови, как сражались ипогибли триста спартанских гоплитов в битве при Фермопилах. Свобода полноправного гражданина Спарты не была его личной, только ему принадлежащей свободой. Она принадлежала всем членам «общины равных» взятым во всей их совокупности. Правда, спартанцы ощущали себя свободными людьми не только перед лицом чужеземных владык, покушавшихся на их свободу, как это сделал тот же Ксеркс, а много позже македонские цари Филипп и Александр, го и перед лицом своих собственных рабов – илотов. Но это опять-таки была не персональная, а коллективная, корпоративная или сословная свобода, ибо илоты считались рабами всего спартанского государства и раздавались отдельным спартиатам как бы во временное пользование на условиях добросовестного выполнения этими последними их главного гражданского долга – исправного несения воинской службы. Спартанец, дрогнувший в бою и покинувший свое место в строю фаланги (боевого порядка тяжеловооруженной пехоты), лишался всех гражданских прав и привилегий и автоматически зачислялся в особую социальную категорию «дрогнувших» (τρέσαντες). Лучшим выходом для такого человека было искать добровольной смерти в новом сражении.

Подневольный труд порабощенных илотов, обрабатывавших земельные наделы спартанцев и пасших принадлежавший им скот, полностью освобождал граждан Спарты от необходимости физического труда. Более того, любые формы трудовой деятельности считались дляних позорными и практически находились под запретом [+6]. Единственными видами труда, достойными настоящего спартиата, признавались труд воина, охотника или атлета. В этом смысле спартанцы были даже большими аристократами, чем гомеровские герои, не чуравшиеся, по крайней мере, некоторых видов сельского труда, а их свобода была, в понимании многих других греков, единственной формой свободы, вполне заслуживающей этого наименования.

И все же, будучи в теории едва ли не самыми свободными из всех греков, спартанцы на практике, как ни парадоксально это звучит, никогда не принадлежали самим себе и, с этой точки зрения, были совсем не свободными людьми. Так же как и их рабы-илоты, они считались собственностью государства, т. е. всего коллектива граждан, и не вольны были распорядиться своей собственной жизнью без его согласия. Этотосновополагающий принцип спартанского права напоминал о себе буквально в первый же день появления на свет нового гражданина Спарты. Новорожденного принимали от матери не заботливые повитухи и нянюшки, а грубые и безжалостные ветераны, представлявшие в своем лице само спартанское государство в каждом из округов, на которые была поделена его территория. Они придирчиво осматривали младенца и, если находили у него какой-нибудь физический изъян или же просто признавали его слишком хилым и нежизнеспособным, тут же без лишних слов приговаривали его к смерти и отправляли к Апофетам. Так называлась расщелина в скале на одном из склонов горного хребта Тайгет, куда сбрасывали всех непригодных к ремеслу солдата, а, стало быть, и недостойных жизни детей мужского пола.

Но и те счастливцы, которым удавалось выдержать этот первый и самый страшный в их жизни «экзамен», оставались под неусыпным надзором государства с младенчества и до глубокой старости. Государство бдительно следило за неукоснительной строгостью воспитания мальчиков и подростков в так называемых «агелах» (букв. «стадах»). Основным предметом, составлявшим стержень спартанской педагогической доктрины, была великая наука выживания. Юных спартанцев приучали терпеть голод и лишения, добывать пропитание любыми способами, не брезгуя и воровством, стойко переносить побои и унижения. В них последовательно и систематично культивировали такие качества, отличающие настоящего спартанца от любого другого грека, как ловкость и изворотливость, нечувствительность к физической боли, безжалостность к людям и животным, умение обходиться минимумом жизненных средств, способность повиноваться старшим по возрасту или по званию и самому повелевать другими. Время от времени строгие учителя (чаще всего опять-таки из числа старых и опытных солдат) устраивали для своих учеников испытания, проверяя, насколько успешно идет усвоение всех преподаваемых им «дисциплин». Для этого их стравливали друг с другом, устраивая массовые побоища подростков по принципу «стенка на стенку», в которых считались дозволенными любые приемы вплоть до разрывания рта или выдавливания глаз противника. С этой же целью подростков подвергали публичному бичеванию перед алтарем кровожадной богини Артемиды Орфии. По слухам некоторые из «экзаменующихся», не выдержав наносимых им ударов, испускали дух тут же на месте.

Но настоящим мужчиной игражданином молодой спартанец признавался, лишь приняв участие в так называемых «криптиях» (от греч. κρυπτός – «тайный», «секретный») – своеобразной охоте на людей, во время которой юноши, вооруженные одними лишь короткими мечами, выслеживали илотов и, нападая из засады, убивали самых крепких и сильных из них.

Но даже и взрослый, уже достигший призывного возраста и втупивший в брак спартанец все равно оставался на положении человека как бы несовершеннолетнего и не вполне правоспособного перед лицом своего собственного государства и выражающего его коллективную волю деспота-закона. Предоставив своим гражданам максимум свободного времени, избавив их от необходимости «в поте лица» добывать свой «хлеб насущный» и освободив от занятий торговлей, ремеслом и вообще, как говорили греки, «всяческой хрематистикой», т. е. добыванием денег и другого имущества, спартанский полис тут же подверг всю их жизнь строжайшей мелочной регламентации, заполнив ее множеством точных предписаний и запретов, в своей совокупности образующих свод так называемых «законов Ликурга» или «ликургов космос». В этом удивительном кодексе, поминающем не то средневековый монастырский устав, не то устав внутренней службы в современной армейской казарме, было предусмотрено абсолютно все вплоть до ежедневного рациона питания гражданина и фасона его прически, бороды и усов. Сохраненное одним афинским комедиографом V в. до н. э. кредо «стопроцентного» спартанца заключало в себе всего три основных правила: «Посещать сисситии, брить усы и повиноваться законам». Под «законами» в данном случае подразумевается опять-таки не уголовный или гражданский кодекс и даже, по всей видимости, не спартанская конституция, которая вся уместилась в нескольких строчках одной лишь «Большой ретры», а именно свод жизненных правил и норм поведения, соблюдение которых считалось обязательным для каждого спартанца.

Эти правила известны нам сейчас лишь в самых общих чертах. В свое время они были собраны и записаны для потомства такими пылкими поклонниками спартанского образа жизни, как знаменитый афинский олигарх Критий, уже известный нам Ксенофонт и в гораздо более позднее время Плутарх, автор «Жизнеописания Ликурга». Благодаря этим и некоторым другим авторам мы можем представить себе, насколько унылой и однообразной была повседневная жизнь граждан Спарты, как мало было в ней самых простых житейских радостей и развлечений и как много принудительного аскетизма, казарменной уравниловки и безжалостного подавления любых проявлений человеческого своеобразия. Нормой и идеалом здесь считалось абсолютное единообразие быта. Любая экстравагантность в одежде и пище, домашней утвари и устройстве жилищ подвергалась суровому осуждению и даже гонениям. Во всей Греции стали «притчей во языцех» знаменитая черная похлебка – это «фирменное блюдо» спартанской кухни, трибон – спартанский плащ из грубой шерсти, спартанские дорожные сапоги на толстой войлочной или кожаной подошве, спартанские дома, выстроенные, как этого требовал один из «законов Ликурга», с помощью одного лишь топора и пилы без каких-либо иных инструментов, наконец, спартанские деньги – тяжелые железные прутья-оболы, вызывавшие у других греков лишь удивление и насмешки. Превратив свое государство в своеобразный заповедник или кунсткамеру, в которой они собрали множество всяких давно уже вышедших из употребления в других греческих полисах предметов старины и диковинных древних обычаев, спартанцы, по-видимому, вполне сознательно отгородились от всего внешнего мира своего рода «железным занавесом». Они и сами старались без особой надобности никуда не выезжать за пределы Лакедемона и к себе крайне неохотно пускали выходцев из других областей Греции. Даже на общегреческих Олимпийских играх, в учреждении которых, если верить легенде, участвовал их великий законодатель Ликург, они появлялись лишь в очень редких случаях. Таким образом, устроители «ликургова космоса» фактически свели на нет одно из самых важных завоеваний греческой цивилизации и вместе с тем фактор, сыгравший решающую роль в становлении греческого индивидуализма, – возможность свободного передвижения индивида из государства в государство, из страны в страну.

Законопослушание и дисциплина были так крепко вбиты в головы спартанцев, что они воспринимали как нечто вполне естественное и разумное вторжение закона и его блюстителей в, казалось бы, самые интимные и сокровенные сферы их частной жизни. По словам Плутарха, Ликург стремился вытравить из сердец граждан Спарты «пустую бабью ревность» и ради этого предоставил возможность «сообща заводить детей людям достойным». Далее следуют два примера такого рода сообщества. В одном случае старому мужу молодой жены было дозволено допускать к ней какого-нибудь молодого человека безупречной репутации, пользующегося безусловным доверием и любовью старца, с тем чтобы детей, родившихся от этого союза, он мог потом воспитать как своих собственных. В другом случае «человек порядочный» мог «убедить мужа понравившейся ему женщины, плодовитой и непременно благоразумной, уступить ему на время свои супружеские права на нее, «дабы породить хороших детей, единокровных (другим) хорошим детям». Плутарх ясно дает понять читателю, что в этих и других аналогичных ситуациях главной заинтересованной стороной было государство, контролировавшее и направлявшее процесс детопроизводства в масштабах всей гражданской общины. «Ведь Ликург, – утверждает он, – впервые признал, что дети принадлежат не их отцам, но всему государству, и именно поэтому хотел, чтобы граждане рождались не от кого придется, а (только) от лучших родителей». И тут же уже без всяких околичностей сравнивает этих образцовых производителей с припускными самцами, оплодотворяющими сук и кобыл по желанию их хозяев, которые, однако же, забывают о всех правилах евгеники, когда дело касается их собственных жен, и после расплачиваются за свое неразумие, воспитывая хилых и немощных детей, рожденных от них самих, а не от «порядочных молодых людей» со стороны, как это заведено в Спарте.