Человек подполья и рождение психологического

 

В 1851 году королева Виктория и ее супруг принц Альберт открыли первую «Всемирную выставку изделий промышленности всех наций», которая проходила в просторном строении из стекла и металла, прозванного Хрустальным дворцом. Преподносимый одновременно как торжество прогресса в технологии и как общественное достижение, Хрустальный дворец также служил символом «нравственного» улучшения человечества. От этого высокомерия произошло две фантазии: культ прогресса с его соединением возросшей материальной изощренности, нравственного прогресса и мелиоризм, учение о том, что целенаправленное общественное усилие способно навсегда положить конец древним бичам человечества – войне, бедности, болезни, неграмотности. Но кто из этих уважаемых и почтенных особ мог даже предположить, что всего лишь несколько десятилетий спустя эти же нации, эти же апостолы прогресса вопьются в горло друг другу теми же технологиями? О чем говорят хотя бы следующие примеры расхождения между наивной фантазией и теневыми проявлениями (и таких примеров множество). Мог бы кто-нибудь подумать, что британцы потеряют шестьдесят тысяч человек в один день, что немцы потеряют один миллион человек в первые пять месяцев 1914 года, что французы потеряют триста тысяч за две недели, что потери одной только бригады составят девять тысяч человек за восемнадцать дней?[103]Кто мог себе представить, что уже поколение внуков тех, кто открывал Хрустальный дворец, увидит своими глазами, что его разрушенной громадой[104]воспользуется Люфтваффе как навигационным ориентиром в маневре снижения, чтобы засыпать бомбами Лондон во время битвы за Британию? Представлял ли кто, что и столетия не минёт с того момента, как двери Хрустального дворца открылись для самовосхваления, что широко распахнутые следом ворота Дахау, Берген-Бельсена, Маутхаузена, Аушвица, Собибора, Треблинки, Майданека, Заксенхаузена, Терезиенштадта и Равенсбрюка откроют всему миру царящий там ужас? Кто мог представить себе такое?

И все же прогресс и мелиоризм – благородные фантазии. В былые годы и я немало отдал душевных сил и энергии им обоим, а ко многим они продолжают апеллировать и по сей день, несмотря на свидетельства недавней истории[105]. Я посвятил свою жизнь практике преподавания, образования, общения и психотерапии – все ради служения нуждам человека и ради идеи улучшения. Но подобная фантазия слишком часто игнорирует человеческую Тень, способность заполнять любое вновь образовавшееся пространство многообразными формами тьмы. Вспоминаю то время, когда Интернет впервые стал доступен для массового пользователя. Кто-то сказал мне тогда, что это настоящий прорыв, который принесет с собой мир во всем мире и распространение демократии, ведь теперь люди могут действовать вне рамок своих правительств, в братской дружбе и согласии. Я же предсказывал, что за появлением каждого нового инструмента последует и новая тьма. Не сомневаюсь, что за спиной меня честили неисправимым циником, хотя я был всего лишь трезвым реалистом. Ну, а сегодня мы уже знаем, что Интернет используется террористами для передачи сообщений, что виртуальное пространство полно порнографии, совращения несовершеннолетних, политических разборок и той флегмы в теле капитализма, которая называется «спам». Вот вам и просвещенный прогресс.

Проще всего быть сильным задним умом. Но в эпоху королевы Виктории видел ли кто, что за пышной вывеской прогресса накапливаются многочисленные темные Я? По крайней мере, один такой человек был. В 1863 году великий русский писатель Федор Достоевский написал странное произведение, своего рода извращенную новеллу, озаглавленную «Записки из подполья». Этим своим произведением он представляет нашему вниманию самый нелестный литературный портрет, когда-либо выходивший из-под пера писателя, давший жизнь понятию «антигерой», набравшему впоследствии такую силу в модернистской литературе. Этот «антигерой» вполне может сойти за героя, если мы определим героя как того, кто раздвигает рамки нашего воображения, расширяет наше понимание того, что значит быть человеком. Мы с готовностью благодарим художника, создающего для нас утонченные произведения, композитора, услаждающего душу необычными созвучиями, или же химика, который изобретает новую вакцину для исцеления исстрадавшегося тела. Но стоит ли воспевать героя-извращенца?

Дар, сделанный нам Достоевским «Записками из подполья», двояк: «изобретение психологического» за десятилетия до Жане, Шарко, Фрейда, Брейера и Юнга и убедительный портрет Тени, простирающейся там, куда не дотянулась еще рука героя эпохи материализма. Его «антигерой» убог, желчен, циничен и, самое главное, он нарцисс – просто-таки наш с вами портрет, если честно признаться, кто мы есть. Он вслух рассуждает о своих эгоистических программах, о своих страхах, неудачах, о том, что смешон себе и другим, – обо всем том, что и мы должны сказать себе, наберись мы сил честно себе в этом признаться. Видение Достоевского нельзя назвать трагическим, ибо оно не несет в себе искупительного и целительного знания, способного преобразить или облагородить. Скорей уж это знание поджаривает человека эпохи модернизма на вертеле своего Эго. Видение Достоевского, глубокое и испытующее, в то же время иронично и как таковое не может предложить выхода, но несет в себе жгучее признание разделения нашего сознания и разделения наших душ. Ведь да же сегодня мы гордимся своим модернизмом, веря, что превзошли идиотизм прошлого и находимся на передовой поступательного движения вперед в деле просвещенного прогресса. Об этой распространенной фантазии Достоевский говорит так:

 

Но до того человек пристрастен к системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов видом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою логику… И что такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и… решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение[106].

 

На первый взгляд, циничные строки, но Достоевский, когда писал их, словно неким немыслимо чутким слухом расслышал в далеком Петербурге бряцание ружей и пушечную канонаду из пенсильванской глубинки с названием Геттисберг, где пятьдесят с лишним тысяч конфедератов полегло за три дня[107]. Глядя на десятилетия, что прошли с той поры с шумными, но безрезультатными протестами против крови, что продолжает литься от Сараево до Ирака, и сомнительными обоснованиями имперской политики, хочется спросить: кто был циничен, а кто честен? И на чем еще процветает наша массовая культура, как не на бесконечной барабанной дроби сенсаций вкупе с таким изобретением, как компенсаторное реалити-шоу, извращение подлинной реальности при всем том, что наши дни проходят среди таких абстракций, как экономика, информационные технологии, пенсионные накопительные программы и развлечения ощущающей культуры.

«Человек из подполья» – это, несомненно, иносказательная характеристика нашего внутреннего мира, напрочь забытого в эру модернизма, притом что это мир ятрогенный, бурлящий, рвущийся наружу и формирующий нашу внешнюю жизнь. Картина этого внутреннего мира, с его побудительными мотивами, программами, с его самообманом, беспощадна: «А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну так и я буду говорить о себе». Человек из подполья, как нередко и все мы, безнадежно поглощен самим собой. Теперь дело оставалось только за Фрейдом, чтобы описать на рубеже XIX–XX веков те нарциссические, инфантильные программы, до сих пор снабжающие информацией наши общественные институты и нашу личную жизнь. Фрейда чернили, потому что он сказал нам то, чего самим нам не хочется знать о себе. Он описал ту ежедневную мыльную оперу, где пульсирующее Оно, проклинаемое и подавляемое Супер-Эго, оставляет раздерганное Эго изобретать приспособленческие компромиссы, в пожарном порядке вытеснять, рационализировать, проецировать на других и прибегать к бесконечным отвлекающим замещениям для того, чтобы продолжалась безмятежная жизнь в этом непрочном домике сознательной жизни.

Извращенная, тревожная исповедь героя Достоевского бросает вызов всем нам: «Разве мыслящий человек может сколько-нибудь себя уважать?» Так зачем же уже в эпоху постмодернизма продолжать лгать себе, не замечая богатой смеси мотивов и программ внутри, когда и культурная, и личная наша история ежедневно приносят свои кровавые свидетельства? Кто из нас не кивал головой, соглашаясь с шутливым замечанием Марка Твена, что человек – единственное животное, которое краснеет и имеет на то основания? Как ни странно, в этом человеке из подполья, живущем в каждом из нас, воплощен призыв к другому типу героизма. Вполне может быть, что наша способность узнать этого Другого станет для нас и новым начинанием – задачей интегрирования этой энергии и этого знания в сознательную жизнь. В противном случае оно и дальше будет реализовывать себя через бессознательные каналы, причиняя вред нам и нашим ближним.

Сходную с Достоевским территорию исследует и Роберт Льюис Стивенсон[108], показывая ту цену, которую приходится платить за игнорирование бессознательного, когда обходительный доктор Джекил помимо своей воли превращается в отвратительного мистера Хайда. Должно быть, один взгляд на это чудище бросал в дрожь наших викторианских предков, столь глубоко преданных корректности и этикету! Да и в наши дни это пугает, наверное, не меньше – узнать, что мы продолжаем бессознательно возвеличивать Тень. Обратив внимание на то, как офицер гремит своей саблей, человек из подполья размышляет: «…вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить? Впрочем, что ж я? – все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех».

А как бесстыдно наша культура афиширует свою Тень на игровых шоу, в местных новостях и ежедневных газетах! Как же в таком случае нам удается с такой легкостью выводить на поверхность такие вот темные Я? Человек подполья имеет по этому поводу свое мнение: «…человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного». И вот, к своему удивлению, мы начинаем видеть, где этот антигерой действительно становится героем. Определяя героя как того, кто раздвигает и расширяет наше восприятие человеческих возможностей, мы далее начинаем понимать, что это странное извращенное существо – вовсе не такой уж чужак. Он со всей убедительностью воплощает и наше личное стремление к неподдельной индивидуальности. В подобной извращенности мы даже более человечны: нет больше несостоявшейся гуманности, есть только более полный спектр возможностей. В конечном итоге мы, архитекторы современности, не так строители конструкций из стекла и металла, как обычных извращенных Я, ими были и всегда остаемся. В нашей теневой жизни мы открываем для себя и большую полноту человечности, иначе говоря, воплощаем в себе больше из того, что вложили боги в наши разнообразные возможности. Только заурядное Эго может считать, что все должно быть рационально, предсказуемо и управляемо.