Программирование имаго межличностных взаимоотношений

 

Взрослея, мы постепенно учимся сдерживать многие положения этой своекорыстной программы – соглашаемся на самоограничение ради взаимности, избегаем наказания, получаем обусловленные вознаграждения, приспосабливаемся. Как говорится, не подмажешь – не поедешь. С течением времени большинство из нас также приучаются выходить из своего ограниченного круга, чтобы соучаствовать в реальности другого человека, обретая способность к сочувствию, сопереживанию, состраданию – каким словом ни назови, этимология этого слова предполагает способность неподдельно разделять боль другого[50].

Рассудок и сознательное намерение могут предложить свой поведенческий кодекс, и все же они так легко ниспровергаются силой нерационального внутреннего мира. Воображение, однако, дает такую возможность – видеть дальше собственного носа, дальше пределов нашей личной или племенной истории и войти в мир другого. Мы проделываем это всякий раз, когда читаем роман, следим за ходом пьесы на сцене или рассматриваем живописное полотно. Мы позволяем нашей сенсибельности быть проницаемой, пластичной, внушаемой, переставая быть сторонними наблюдателями в мире другого человека, по крайней мере, на какое-то время. И тогда, в такие мгновения, мы поднимаемся над своим привычным опытом и становимся сопричастны миру большему, чем наш собственный, и открываем в себе способность разделять опыт другого человека. Примером тому может служить Национальный музей Холокоста в Вашингтоне. Каждый посетитель получает билет, на котором напечатано имя какого-то одного человека. Под конец экскурсии посетитель узнает, какая судьба постигла эту одну неповторимую индивидуальную душу. И то, что в противном случае могло быть «историческим экскурсом», перегруженным обезличенными цифрами и фактами, становится живым напоминанием о том, что в этих шести – девяти миллионах убитых каждый был личностью с неповторимой историей и жизнью, оборванной преступно и несправедливо.

Те, кто в своем опыте скованы рамками своей истории, воспитания, племенными табу, комплексами родительской семьи, живут в эмоционально ограниченных отношениях. Более того, они оказываются скованы обширным, травматическим ранением детского периода, часто наделены безнадежно избыточными имаго, в результате чего им недостает элементарной способности сопереживать другому. Именно поэтому они могут претворять в жизнь ужасающе-агрессивные программы без всякого раскаяния и без угрызений совести. Таковы «опустошенные души», как образно и метафорично назвал их в свое время Адольф Гуггенбюль-Крейг. Их величайший пафос при всем том, что их отношения неизменно конфликтны и травматичны, в том, что они остаются замкнуты в таком стерильном, одноцветном, повторяющемся внутреннем мире, который может воспроизводить разве что одну и ту же унылую тему и ее финал. Будет справедливым признать, что многие из наших трудностей во взаимоотношениях происходят от ограниченного, эмоционально несостоятельного воображения и что мы во многом прикованы к образам, заряженным давным-давно и не в наших краях.

Так как же программируется динамика отношений, энергетически заряженное имаго в каждом из нас и насколько поддается переменам? Откуда столько беспокойства и неблагополучия в наших отношениях?

Наши первые сигналы взаимоотношений открываются в первичных формирующих опытах. Действительно ли он здесь, этот Другой[51]? Неопределенный, отсутствующий, наказующий? Или, может, Другой – заботливый, надежный, охотно идущий нам навстречу? Может быть, Другой сдержан, непредсказуем или же безудержно навязчив? Эти ранние пробы исключительно сильны в формировании будущих взаимоотношений, особенно в детские годы, когда мы податливей всего, наиболее склонны к субъективному прочтению мира, говорящего нам: это ты, а это мир, таков он есть, и так будет впредь!

Конечно же, мы получаем много разных сигналов, каждый из которых в силах видоизменить программирование этого имаго отношений. Однако нам придется признать, что самые ранние, самые мощные и наиболее устойчивые сигналы, как правило, происходят от этих первых опытов взаимодействия «родитель – ребенок». Они, следовательно, составляют те архаические послания, что продолжают едва слышно пульсировать под поверхностью наших теперешних взаимодействий с другими людьми. И чем больше интимности в этих отношениях, тем больше в них присутствует архаическая драма с ее директивами, осознается она или нет. И хотя мы вовсе не автоматы, не узники этой истории, все равно достаточно наивны, чтобы игнорировать ее навязчивое присутствие.

И, поскольку образы межличностных отношений порождаются этими архаическими программами, так же порождается и жизненный стиль, стратегии личности и тип поведения, склонного к повторяющимся паттернам. К примеру, двумя неизбежными категориями нашего общего травматического экзистенциального опыта являются: 1) ощущение того, что Другой нас подавляет, вторгается в наше личное пространство или причиняет вред и/или 2) ощущение оставленности Другим. У каждого из этих переживаний достаточно сил, чтобы подавлять, даже замещать собственные способности уязвимого ребенка к свободе выбора. Все мы имеем опыт переживания этих двух категорий, но с различной степенью интенсивности, притом они могут самыми разными путями быть опосредствованы или смягчены Другим. Даже при том, что ни один родитель не может быть постоянно рядом с ребенком, в целом ободрение, последовательность и доброе намерение со стороны родителя могут сделать многое для смягчения силы сигнала всеобъемлющего смятения или оставленности или, конечно, загнать страх ребенка еще глубже.

С учетом воспринятого опыта подавления Другим общее послание, которое получает ребенок, – это представление о своем бессилии перед лицом Другого. От этого подчиняющего послания исходят три стратегии. Первая – научиться паттернам уклонения, чтобы как можно реже подставлять себя под удар. Мы все наделены этими паттернами в наших житейских отношениях и дома, и на работе. Мы уклоняемся, откладываем в долгий ящик, забываем, пытаемся увильнуть, выдумываем всякие уловки, мы диссоциируем, подавляем и вытесняем. Пожалуй, чаще всего мы избегаем эмоционально заряженных моментов, конфликтов и своего неподдельного отличия от других. Все это потом отзовется в нас ноющей болью как сожаление, депрессия или непрожитая жизнь. Подобное уклонение ведет к потере личной целостности. И не представить себе, сколько сожаления или депрессии в отношениях происходит от этого отречения от нашей собственной неповторимой индивидуальности!

Во-вторых, чувствуя себя бессильными, мы прибегаем к комплексу власти в попытках обрести независимость от окружающей среды, стать сильнее Другого и, в свою очередь, контролировать его. Кто из нас время от времени не попадал под власть подобного комплекса силы? (В груди того, кто пишет эти строки, бьется сердце диктатора, и у каждого из нас внутри есть маленький диктатор.) Какая из семейных пар свободна от мотива власти в каждый отдельный момент? Власть – это не зло, скорей, это проявление энергии между двумя людьми. Вопрос тогда будет выглядеть следующим образом: что представляет собой скрытая программа в определенных отношениях? Согласно уже упоминавшемуся высказыванию Юнга, где верх берет власть, там нет любви, иначе говоря, если власть заменяет взаимную связь, тогда взаимоотношения становятся невольниками теневой программы.

В-третьих, мы учимся уступать, заискивать, ублажать Другого в надежде смягчить его, получить его необходимое одобрение и умерить его власть над нами. Снова же, рефлективно уступая воле других людей, без подлинной рефлективности мы движемся к потере цельности в отношениях с ними. Если я все время буду хорошим и уступчивым, то перестану быть личностью со своими ценностями, перестану быть самим собой (крайняя форма этого уступчивого поведения в наше время получила название «созависимость»). Тогда в случае возможной коллизии, куда деваться непроявленному гневу? Возможно, он примет соматическое выражение, как болезнь, возможно, превратится в депрессию или будет понемногу вытекать наружу в виде внезапных вспышек язвительности или резких возражений. Каждый из нас формирует все три эти стратегии в ходе своего раннего развития, и с течением времени они периодически проявляются во взрослых отношениях.

В соответствии с этим переживание оставленности часто интернализируется как имплицитное заявление о нашей значимости, ценности для Другого или о его отсутствии, что совершенно не зависит от того, делает ли подобное заявление отсутствующий Другой или нет. Тем самым мы снова формируем три базовых паттерна с тысячей различных вариаций. Во-первых, мы отождествляем себя с этим кажущимся отвержением и повторяем послание имаго, уклоняясь от своих талантов и желаний, сводя на нет свои усилия и прячась от тех насущных требований, которые жизнь выдвигает перед каждым из нас. Или же оказываемся на крючке у сверхкомпенсации и из кожи лезем вон, чтобы доказать миру, какие мы хорошие, какие достойные и значимые. Такие люди нередко достигают своих внешних целей, но не получают от них удовлетворения, поскольку переживание того, что внутри чего-то не хватает, – это вечно голодная пустота, требующая корма снова и снова, без малейшей передышки.

Во-вторых, мы снова склоняемся к комплексу власти и стремимся насильно вырвать благосклонность других, их уважение или одобрение любыми возможными способами, вплоть до того что стараемся сделаться незаменимыми для них. (Немало родителей вот так превратили своих детей в иждивенцев, делая для них слишком много. Веря, что помогают своим детям, они вместо этого посылают им сигнал: «Ты нуждаешься во мне и всегда будешь нуждаться, чтобы ладить со своей жизнью, хотя в действительности это я нуждаюсь в тебе».) Или же мы подпитываем нашу нарциссическую рану, контролируя других, постоянно ища в них признания нашей значимости. Мы подводим их к тому, чтобы они эмоционально подкармливали нас. Соглашаясь, они со временем начинают досадовать, что их используют подобным образом. Если же не соглашаются или оказываются не способны подкармливать наше чувство собственной значимости, мы злимся и жаждем наказать их за это. Когда родитель живет в ребенке или супруг зависим от супруга в самоуважении, тогда теневой момент – власть, а не любовь.

В-третьих, мы открываем для себя суррогатные источники – аддиктивные привычки, чтобы соединиться с Другим, будь то тепло другого тела, пища, табак или алкоголь, власть, идеология, вера, телевидение, Интернет, рутина, блестящие побрякушки и многое другое, способное незамедлительно смягчить гнев и тоску оставления. Разве мало кто из нас в материалистическом обществе проецирует свои эмоциональные потребности на вещи и при этом хронически неудовлетворен тем, чем уже обладает, или постепенно начинает понимать, что наш позыв владеть вещами приходит именно с той целью, чтобы завладеть нами? Эти три паттерна программирования отношений, способные на тысячи едва приметных вариантов, также продолжают работать в жизни каждого из нас, неважно, признаем мы их теневое присутствие в наших отношениях или нет.

Не стоит удивляться поэтому, что эти шесть стратегий, возникающих от двойных категорий всеобщего экзистенциального ранения, создают паттерны отношений. Считая себя свободными в каждый отдельно взятый момент, как часто мы обслуживаем эти архаические первичные сигналы, бываем ли мы когда-либо вообще свободны от них?[52]Словно призрачные тени, они присутствуют в нашей общественной и личной жизни, составляя непрерывное теневое измерение, в результате чего мы не те, кто мы есть здесь и сейчас, но те, кем были всегда: рефлективные, исторически заданные. Как можно ожидать, что наши отношения будут процветать в окружении подобных призраков? Да и есть ли вообще отношения, свободные от таких теневых программ?

Кроме того, в наших отношениях мы вступаем в противостояние с Тенью всякий раз, когда мы оказываемся в ловушке комплекса, что чаще всего бывает с нами в интимном окружении или когда мы сознательно или бессознательно подключаем другого к нашей личной программе. Соответственно, в присутствии Другого активируются первичные имаго Себя и Другого, программируемые изнутри от самых ранних моментов, несущие всегда сильный импринт матери и отца и других сигналов, полученных в те архаические годы формирования. Ни в какой другой обстановке эти динамики не задействуются с большей готовностью, чем в близких отношениях двух людей, которые, скорее всего, способны пробудить матрицу первоначального имаго родитель – ребенок.

Рассмотрим такой пример: супруги Том и Салли вполне благожелательны по отношению друг к другу, однако, когда Салли вторгается в жизнь Тома, предлагая ему разные дельные советы, он закрывается и отдаляется от нее. Если она продолжает настаивать, он сначала раздражается, потом начинает злиться. Когда он отстраняется от нее, она начинает беспокоиться, потом, в свою очередь, сердиться, и теперь уже она замыкается в себе. Какое-то время между ними царит отчуждение, пока кто-то из них осторожно не возвращается в опустевший центр поля и отношения не возобновляются с прежним взаимопониманием. Так в чем же тут дело?

Детство Тома прошло с беспокойным, бесцеремонным родителем. И, когда Салли начинает «наезжать» на него, пусть с самыми благими намерениями, его личная история активируется, и Салли теперь начинает восприниматься через бессознательный фильтр личной истории Тома не как друг, а как неприятель. Его отстранение и последующий гнев – это реакции на его тревогу. Это место уже не ново для него, он уже был здесь прежде, по крайней мере, так ему кажется. И ее внимание, более напоминающее безудержный натиск, может разве что напугать Тома. Салли же, выросшая в эмоционально отчужденной приемной семье, воспринимает его защитное отступление как акт враждебности. Когда она была здесь прежде? Она испытывает тревогу оставления и захлопывается в защитной раковине. И так оба будут упорствовать в этом танце личной истории, пока один из них не разобьет паттерн.

Как может так быть, что люди, которые небезразличны друг другу, сознательно проявляют свое участие, могут с такой легкостью отступать на защитные позиции, ранить своих партнеров и, словно сговорившись, отказывать себе в настоящем моменте ради архаических драм прошлого?

В любом контексте близости вероятность подобной первичной активации материала комплексов почти однозначно гарантирована. Наша психика, будучи исторически программируемым органом, словно бы задает нам вопрос: «Когда мне уже случилось побывать здесь раньше и что об этом мой опыт говорит мне?» По этой причине наши взрослые отношения обладают сильной тенденцией к повторению ранней динамки семьи, происхождения. Тот, кто уступает перед требовательным Другим, тот, кто становится опекуном недееспособного Другого, тот, кто испытывает потребность доминировать над Другим, обслуживая потребность в нарциссическом исправлении, и т. д. – все они живут в исторически заряженном поле образов «Я и Другой». Возможно, в каком-то смысле даже извращенно один ищет другого, чтобы привязаться к нему, обслуживая его имаго. Насколько в таком случае вообще может быть свободным такой важный выбор, как создание семьи, когда в браке кто-то обслуживает архаический образ и сопровождающие его стратегии?

Нам, конечно же, не хотелось бы двигаться по кругу в своей жизни, по крайней мере, на сознательном уровне, однако у нас есть сильная тенденция бессознательно поступать так из-за силы этой архаической истории. Чем глубже она остается погребена в нашей психологической формации Себя и Другого, тем более автономной остается в нашей жизни. И даже пытаясь разжать эту хватку, делая выбор в пользу противоположного, мы все так же определяемся ее требованиями. Всякий раз, оглядываясь на динамику отношений, заданную родительскими комплексами и делая выбор «от противного», оказываешься все больше прикованным к ним. Эвелин, дочь алкоголика, вполне естественно, поспешила выскочить замуж за человека с той же проблемой. Разведясь, она поклялась себе найти полного трезвенника и выйти за него замуж. Ей это удалось, и в целом это оказался неплохой парень, только неспособный удержаться на одной работе. Каково же было ее разочарование, когда она, наконец-то разобравшись в себе, поняла, что проблемой в ее случае был не алкоголь, а попытки найти и окружить заботой «недееспособного Другого». Кто бы мог подумать, что дочь была запрограммирована родительским комплексом таким образом, что стремилась повторить заданную в детстве роль на протяжении своих взрослых отношений?

Однако еще опаснее для настоящего – уклоняться от риска близости в отношениях. Защищая от угрозы болезненного повторения, уклонение отнимает такие дары, как дружба и диалектика близости «двух других», которые обогащают именно потому, что оба остаются глубоко Другими. Как ни парадоксально, терпимость к «инаковости другого» – это наибольший наш вызов, ибо выбор только привычного Другого приковывает нас к разграничивающим ценностям нашего архаического имаго и привязывает к унылому повторению все тех же посланий, отправленных нам судьбою давным-давно.

С другой стороны, нарциссическая программа любой индивидуальной психики будет обладать сильным стремлением накладываться на взаимоотношения ради того, чтобы добиться осуществления своих потребностей даже ценой благополучия другого человека. (Один мой коллега, Олден Джойси, называет это теневым желанием «колонизировать другого».) И чем более повреждена индивидуальная история или слабее индивидуальное чувство Я, тем заметнее эта нарциссическая тенденция, а динамика отношений – более жесткая и контролирующая. Когда мы видим, что отношения зашли непоправимо далеко – скажем, когда парень стреляет в любимую девушку, – мы видим очень слабое Эго, ставшее жертвой архаического сигнала: «Я погибну, если Другой не будет принадлежать мне»[53]. Независимость другого переживается как отступление от бессознательного, нарциссически программируемого «контракта» и, следовательно, запускающего все возможные сигналы тревоги.

В каком из более или менее крупных городов нет социального центра – приюта для женщин, пострадавших от семейного насилия? Данные, говорящие о насилии в семейных отношениях, – это мрачное свидетельство сил архаических образов с их повторяющимися, своекорыстными программами. Муж одной из моих бывших клиенток к своим тридцати пяти годам был женат четыре раза, он не давал ей шагу ступить без своего разрешения и, что совсем не удивительно в таком случае, списывал все свои неконтролируемые эмоциональные срывы на ее провокации. Термин любовь ни в коем случае неприменим для описания подобного рода отношений; скорее, слово страх больше соответствует их тональности. Опорой очень слабому Эго мужа служила как высокая должность, так и возможность срывать злость на запуганной жене. Его способность управляться со своим атавистическим страхом была минимальной, что тем самым не могло не причинять боли другим.

Также нам достается и от воинствующих фундаменталистов, которых довольно много в любом уголке планеты. Неспособные выдержать даже малую толику неопределенности в своей вере, они стремятся утвердиться ценой отказа от открытости и уважительного отношения к убеждениям других людей, отличающимся от их собственных. И это касается не только террористов-смертников. Это относится и к тем, кто упорно лезет во всевозможные школьные советы и комитеты, рекомендующие школьные учебники для своего штата. Архаический страх неоднозначности заставляет их отвергать открытия ученых и исследователей, которые были накоплены за последнюю тысячу лет, предпочитая им упрощенную, архаическую картину мира своей племенной истории. Как ни печально, этих уважаемых граждан фактически невозможно склонить к подлинному диалогу, не говоря уже о проработке теневого вопроса страха, ибо кому захочется всерьез изучать то, что его пугает? Здесь просто нужно отдавать себе отчет в том, что их страх ущемляет всех нас от имени «религии», а затем переизбрать их, чтобы такие люди никогда не оказывались на руководящих постах.

Во всех подобных неспокойных отношениях, будь то брак или сумятица политического противостояния, неисследованный ребенок внутри нас испуган, истощен и рефлективно направляет свои взрослые силы на обслуживание инфантильной программы. Такой ребенок есть в каждом нас, и мы в своем большинстве без особого, впрочем, успеха пытаемся сдержать настойчивую программу этого ребенка из уважения и привязанности к другому человеку. Но не бывает отношений, целиком свободных от таких спорадических всплесков нарциссического личного интереса. Никто из нас не достиг такой стадии индивидуации, в буквальном смысле слова «буддовости», чтобы превзойти свои архаические потребности. Следовательно, Тень нарциссизма вкрадывается во все отношения, даже в самые совершенные, и составляет этическую задачу отношений, а именно «до какой степени я могу подлинно любить Другого, чтобы не позволять моим запросам доминировать в наших отношениях?». Мы раз за разом требуем от наших партнеров того, чего сами не научились давать или находить для себя. Становясь взрослей, мы все более и более понимаем, что задача обеспечивать свои потребности находится под нашей ответственностью, а не Другого, как бы ни хотелось переложить эту задачу на его плечи. И чем мы способнее взяться за это предприятие, тем легче получается жить с неоднозначностью – и как индивидуумам, и как обществу, – тем свободнее и более достойными называться любовью становятся наши отношения.

 

Любовь как теневая задача

 

Но много ли их, таких отношений, что управляются принципом любви, заботы об инаковости другого? Как много отношений подрывается реактивацией архаического имаго Себя и Другого? Как много истощается, притом не из-за постоянного расширения и взаимной поддержки партнеров, но на ухабах привычки, страха перемен, отсутствия позволения идти своим собственным путем и отказа соглашаться с требованиями собственной ответственности? Как психотерапевту мне не раз приходилось стоять перед одной болезненной дилеммой. Получив приглашение помочь людям разобраться с взаимоотношениями и имея нравственную необходимость поддержать их, я в то же время порой сознаю, что отношения эти зиждутся на незрелости обоих сторон. Если эта незрелость может быть открыта сознанию, принята ответственность за нее, тогда есть отчетливая надежда для эволюции отношений в сторону более удовлетворяющей и развивающей программы. К сожалению, тот из двоих, кто менее развит или менее зрел, часто не желает принимать участие в таком проекте или не способен на это. Он будет настойчиво возвращать отношения обратно к их менее зрелой стадии и упорствовать в этом застойном состоянии, которое служит безопасности, но никак не росту, и уж тем более не может претендовать на то, чтобы называться любовью. Ирония в том, что любовь становится, как это ни смешно, теневой задачей для нас всех, когда она: 1) просит от нас большего, чем то, что мы считаем привычным; 2) просит нас пересмотреть собственные комплексы и регрессивные имаго; 3) просит большей щедрости духовной, чем мы привыкли проявлять.

Думаю, ясно, к чему я здесь клоню: отношения должны служить росту каждой стороны, приближая нас к тому, чем мы можем стать. В моем представлении те отношения, в которых люди «заботятся друг о друге», не заслуживают называться взаимностью, по крайней мере, зрелыми отношениями любви. Любовь сама по себе включает поддержку и заботу, и, следовательно, мы свободно предлагаем дары друг другу… дары, порой требующие от нас значительных жертв. Доброта, внимание и снисходительность – часть любых здоровых отношений, и сделать что-то ради другого – это дар нам обоим до тех пор, пока не обслуживается прежняя созависимость или угнетающая уступчивость.

Любовь требует независимости обеих сторон, свободы, отсутствия контроля и вины, принуждения, манипуляции. Зависимость – не любовь, аннулирование изначальной ответственности каждого из нас за свой рост, отказ от принятия полноты ответственности за свою жизнь. Отвергнуть этот вызов – значит избегать взросления, неважно, насколько зрелым может проявить себя индивидуум в других сферах жизни. Этот теневой момент скрывается в большинстве отношений и представляет собой основной источник несчастья, обвинения и застоя. Мы все куда с большей легкостью перекладываем вину на своих партнеров, чем соглашаемся расти сами, признавать, что мы – единственные действующие лица в каждой сцене этой многосерийной драмы, которую зовем своей жизнью. Поэтому вполне разумным будет полагать, что это мы сами отвечаем за ее итоги и выводы, а не наши партнеры. Признание этой ответственности не так сложно, как абстрактный факт, но страшно непростая вещь в контексте повседневной жизни, когда наша воля дробится, когда мы уязвимы и когда мы попадаем под действие своих архаических комплексов.

Том и Салли, наша семья-прототип, разменяли четвертый десяток, имеют двоих детей, обзавелись, как и планировали, домом в пригороде и с трудом сдерживают раздражительность и желание ответить упреком на упрек в общении друг с другом. Кто-то из них скажет: «Сделай то-то» или «Не делай того-то», и немедленной реакцией будет вспышка эмоций, град обвинений и дальнейшее ухудшение семейной кармы. Подспудно в каждом из них пульсирует навязчивый страх, хотя и бессознательный в своей сущности, что, достигнув своих внешних целей, отыграв экономические и домашние роли, они могут оказаться лицом к лицу с бессмыслицей всего происходящего в их жизни. Они пришли ко второй половине жизни, активно участвуют в своих религиозных и общественных организациях и при этом ни он, ни она не чувствуют глубокой внутренней связи с чем-либо. Эта нераспознанная скука, чувство, что ты не на своем месте и просто плывешь по течению, нисколько не вылечивается и не рассасывается солидностью положения среднего класса и тем более семейными узами. Что тут удивляться в таком случае, что вспышки гнева, «просачивающиеся» как результат «непризнаваемой депрессии», выходят на поверхность во взаимных упреках, обмене колкостями и всевозрастающем чувстве безысходности.

Брак Тома и Салли так типичен потому, что он изнывает под бременем нашей главной фантазии, а именно что некий магический Другой все устроит для нас, сделает жизнь осмысленной, исцелит наши раны и поможет избежать задачи взросления и встречи с тем обширным экзистенциальным вакуумом, который должна признать каждая сознательная душа[54]. И потому, что жизнь со всеми ее возможностями, всеми ее решениями столь необъятна, мы цепляемся за малое и надеемся, что Другой избавит нас от этой задачи – взросления. Но поскольку наши партнеры не делают этого, не могут и не должны этого делать, мы сердимся на них. Это теневой материал, потому что он подкармливает все то, что лежит внутри нас, все то, что нас пугает и заставляет испытывать неловкость от самих себя.

Том винит Салли в том, что она его не хочет понять, а Салли упрекает Тома в том, что ей от него никакой помощи в хозяйстве. И хотя, по правде говоря, оба они могли быть чуточку внимательней к заботам другого, каждый из них пойман теневыми нарциссическими заботами, которые являются нашим общим наследством. Честно признаться самому себе в своем смятении, даже в отчаянии, признаться в страхе перед будущим, во всевозрастающем чувстве неадекватности – именно это могло бы послужить приглашением им обоим к перестройке своего восприятия другого. Иногда в курсе семейной терапии мне удавалось подвести людей к озвучиванию этих глубочайших тайн, но для начала нужно пробиться через нашу самую первичную из защит – перекладывание вины на другого. Супружеская пара перестает посещать сеансы семейной терапии, как правило, по той причине, что один из них или оба делают вывод, что один партнер не собирается сделать другого «счастливым», что бы это ни означало, – или, наоборот, не хотят соглашаться, что им предстоит такая немыслимая задача. Приняв эту элементарную ответственность, каждый из них может стать свободным настолько, чтобы поддерживать своего партнера, непрерывно проявляя заботу и внимание и не ожидая, чтобы этот другой решил запутанную головоломку его собственной жизни. Но зачастую для многих это оказывается сверх всяких сил – принять этот теневой момент как часть себя, а не как недостаток своего разобиженного партнера. Наша самая первичная защита – искать вне себя причину своих проблем. Признание, что мы сами — единственная константа всех возможных отношений, потребует и того, чтобы мы всерьез взялись за решение проблемы своей Тени.

Так можем ли мы вообще освободиться от наших нарциссических, самодовольных программ? По здравом размышлении ответом будет «Нет»; думать иначе – значит мечтать о немыслимом уровне индивидуации. Хотя справедливо то, что мы порой можем достичь столь заоблачных высот, но оставаться там у нас не хватит сил. К примеру, кто из нас достаточно последовательно обращается к своим эмоциональным нуждам, притом зрелым образом? Кто из нас может всецело возложить на себя задачу самоуважения и не ждать от наших партнеров, что они станут некритичной, всегда подбадривающей нас группой поддержки? Кто способен сдержать острое словцо, когда Другому захочется покритиковать нас? Кто может действительно сам отвечать за свое эмоциональное благополучие и полностью снять это бремя со своих партнеров? А ведь все это задачи зрелости, от которой происходит качество всех наших взаимоотношений.

Как ни парадоксально, если мы постоянно «живем для других», мы рискуем созависимостью и размыванием вполне законного личного интереса. Автономный рефлекс оставления личной заинтересованности с течением времени обязательно проявит свою нездоровую природу. Мы действительно вправе ожидать, что к нам будут относиться с уважением, ожидать заботы, внимания и поддержки от каждого в нашей жизни. Наша природа не желает никакого рода насилия над собой. Подавлять все природное внутри себя – значит рано или поздно взрастить там чудовищ. Из них наиболее распространенный – это депрессия, тот тип депрессии, который происходит от протеста нашей психики, когда урезаются ее законные права. Следом за ним идет чудовище гнева, вторичная реакция на тревогу, начинающаяся с отказа в законном личном интересе. И даже при самом тщательнейшем отслеживании этот тип гнева все равно просачивается в тело, вызывая раздражительность, в поступки, имеющие в себе больше напора и скрытой агрессии, чем мы сознательно согласились бы их наделить. Вот Тень за работой, она захватывает исподтишка то, что мы отказались проработать сознательно.

 

Зрелые отношения

 

Итак, отношения – это постоянный парадокс, та область, в которой порой соперничают законный личный интерес и интерес другого. Эти отдельные программы не обязательно враждебны и даже не антагонистичны, ибо в здоровые отношения каждая из сторон вступает для того, чтобы всегда с готовностью протягивать руку помощи другой. Зрелые отношения – те, в которых каждая сторона принимает ответственность за индивидуацию партнера. Когда подобный настрой присущ обеим сторонам, тогда даже случайный крен к разбалансированным отношениям, обусловленный комплексами, оказывается тут же выправлен или забыт. Когда же такой интенциональностью наделена только одна сторона, тогда отношения будут неуравновешенными и будут склоняться к конфликтам и вероятному разрыву. Такое определение зрелых отношений выглядит делом разумным и даже легким, но только на словах. На деле же все намного сложней, поскольку такой высокий уровень зрелости потребует немало от каждого из нас. Если я могу вполне оправданно допустить, что Другой здесь не для того, чтобы сделать за меня мою работу по жизни, однако намерен поддерживать мои усилия в этом, тогда я сделаю гигантский скачок к расчистке завалов, захламляющих и ослабляющих отношения. К сожалению, немало людей незаметно впадают в контролирующие формы поведения, напуганные перспективой того, что их внутренний ребенок окажется без заботы со стороны Другого. Или же боятся того, что Другой повзрослеет и, заслышав призывный зов трубы, отправится в свое собственное путешествие, оставив их в одиночестве. Вот так и получается, что мы, так сильно ценящие отношения, часто оказываемся не способны подняться до азбучной истины, характеризующей настоящую близость, а именно, что прочность отношений не может быть выше уровня зрелости каждой из участвующих сторон.

Когда ко мне на сеансы психотерапии приходят семейные пары, самый первый вопрос, который я задаю себе в уме: каков уровень их эмоциональной зрелости. Совершенно очевидно, что эта зрелость – не обязательно функция возраста и житейского опыта. Это скорее функция личностной силы и, если воспользоваться несколько старомодным выражением, силы характера. Как ни печально, на тот момент, когда большинство супругов обращаются за помощью к психотерапевту, ячейка общества оказывается порядком потрепанной, накоплены взаимные обиды, добрая воля исчерпана, уступив место азартному обмену упреками. Психотерапия в случае некоторых пар может даже повлечь за собой ухудшение отношений, потому что такие вооруженные вылазки причиняют новые, порой непоправимые раны. Помнится, в старой песенке Карли Саймон превозносятся доверие и открытость: как это хорошо, когда двое во всем доверяют друг другу. Правда, в последнем куплете певица с грустью признается: «Хотела бы я не знать кое-каких твоих секретов». Так что не стоит переоценивать даже такую вещь, как «открытость в отношениях». Впрочем, не хочу, чтобы меня обвиняли в том, будто я потворствую скрытности, можно со всем основанием полагать, что материал, даже оставленный под спудом, все равно даст протечку в ходе повседневной жизни и отравит воздух, которым дышит семья.

Оценивая силу взаимоотношений, на самом деле, в первую очередь, смотришь, силен ли сам человек как личность, достаточно ли он зрел, чтобы принять на себя ответственность за свою жизнь. Все с готовностью кивают головой утвердительно и указывают на те сферы в своем внешнем мире, за которые они действительно отвечают, притом вполне успешно. Но часто ли они снимают мерку с несоразмерной величины своих эдемских ожиданий, переносимых на партнера? Никто из нас не свободен от глубинной, архаической фантазии, будто другой способен сделать так, что наша жизнь заработает на нас, наделит смыслом, принесет облегчение былым ранам и, если повезет, избавит от тягот взросления и последующей взрослой жизни. Теневая задача здесь поистине способна обескуражить кого угодно, поскольку придется сделать шаг в край сомнений и тревоги, принять более широкую дефиницию самого себя и окончательно признать тот факт, что мы были и продолжаем быть одинокими, радикально одинокими в этом мире, особенно в отношениях с другим человеком.

Если верить старой поговорке, лучше быть одному, чем хотеть быть одному. Но когда общая тональность масскульта сводится к тому, как найти «магического другого» или как развлечься, чтобы поменьше оставаться одному, мы понимаем, что за суетой нашей переполненной событиями и встречами жизни кроется Тень одиночества. (Один мой коллега-психотерапевт как-то сказал мне следующие слова: «Я занимаюсь психотерапией с другими, чтобы легче сносить собственное одиночество».) Есть и еще одна поговорка на ту же тему: «Лучшее лекарство от одиночества – это уединение». Уединение – образ жизни, при котором мы вполне представлены сами себе, той разношерстной, но приятной компании внутри нас и, следовательно, совсем не одиноки. Как это ни парадоксально, возможность уединиться – единственный верный признак благополучных взаимоотношений. Мое умение быть терпимым в отношении к себе, когда я действительно предоставлен самому себе, – это предвестник моей способности находиться в неагрессивных, ненарциссиче