О нестандартных способах снижения энергетических тарифов

 

2 февраля генеральный директор АМК Вячеслав Извольский вернулся в Ахтарск. Об этом никто вроде бы и не знал заранее, но весть о том, что Сляб прилетает утром, распространилась как-то необыкновенно быстро. Как впоследствии выяснилось, у вести было два источника — авиадиспетчеры, встрепенувшиеся, когда пустой самолет Извольского вылетел в Москву, и рабочие, которые спешно готовили дом к приезду хозяина: ставили лифт и делали вместо ступеней широкий пандус.

К трем часам дня, несмотря на 30 градусов мороза, у аэропорта собралась огромная толпа. Вся площадь перед аэровокзалом была забита машинами и людьми с портретами Извольского. Народ плескался у решетки, ведущей на летное поле. Неутомимый Сенчяков вещал с импровизированной трибуны. Служба безопасности комбината тихо сходила с ума.

Самолет прилетел в четыре пятнадцать, но надежды демонстрантов пропали втуне — Извольского они не увидели.

Четырехчасовой перелет утомил больного. Вдобавок при посадке самолет попал в жестокую болтанку, степной ветер мел в этот день со скоростью до 30 метров в секунду, в воздухе мотало так, что и здоровый человек мог бы позеленеть. Ни о каком приветственном адресе и думать не приходилось.

Едва заводской ЯК-40 с изюбрем на хвосте коснулся колесами полосы, к нему, вереща, полетел микроавтобус «скорой помощи» в сопровождении джипов. Извольского, прикрытого спинами охранников от возможных снайперов, затерявшихся среди восторженной толпы, спустили по трапу на носилках, носилки впихнули в микроавтобус, и «скорая помощь», закрякав и взверещав, покатилась по полю в сопровождении ГАИ и джипов с охраной.

Сенчяков и парочка заместителей Извольского остались на аэродроме сказать слова благодарности встречающим. Те вскоре разошлись, но наиболее упертые поехали в Сосновку и там стали в поле табором, развернув плакаты: «Мы с тобой, Сляб!»

Сосновка располагалась километрах в десяти от Ахтарска. Это был элитный поселок, огороженный каменной стеной и охранявшийся не хуже любых Бутырок. Месяца два назад, до начала конфликта, охрана довольствовалась КПП у ворот да колючкой-«егозой», натянутой поверх стены. Теперь к ним добавились видеокамеры по периметру да высоковольтная проволока, на которой время от времени гибли птицы, привыкшие прилетать за кормом к роскошным особнякам.

Спустя тридцать минут после посадки бледный, как лист финской бумаги, Извольский лежал в светлой спальне на третьем этаже собственного особняка. Он был, наконец, дома. За раздернутыми занавесями пылала алмазным светом белая равнина, полого спускающаяся к замерзшему озеру, по берегам которого торчали голые метелки камышей. За озером начиналась светлая сосновая тайга, редкая в здешней степной зоне. Сосновку построили близ реликтового бора, о чем областные экологи не уставали плакать второй год. Впрочем, областные экологи были те еще мудрецы — в дни перестройки они неустанно предлагали закрыть комбинат, а город Ахтарск превратить в центр международного туризма и жить с местных целебных источников.

Лучи заходящего солнца были похожи на струны, натянутые на розовые арфы сосен. А у окна, в теплом платке, накинутом поверх пушистого свитера, стояла Ирина и смотрела на сосны и поле внизу.

— Как тебе Сибирь? — спросил Извольский.

— Там на поле люди, — сказала Ирина, — с твоими портретами. Тебе видно?

— Видно, — сказал Извольский. — Они весь вид из окна портят. Я два месяца мечтал на свой бор посмотреть. А тут эти — с плакатами. Дениска сейчас, наверное, с ума сходит, — а вдруг среди них киллер затесался?

Уголки губ Ирины слегка вздернулись.

— Слава, — сказала она, — это нехорошо. Эти люди стоят на жутком морозе, чтобы тебе было веселее. А ты говоришь, что они мешают смотреть тебе на сосны.

Извольский коротко рассмеялся.

— Солнышко, ну что же я могу поделать? Я ведь не могу к ним выйти, а?

— Пригласи их сюда.

Извольский озадаченно посмотрел на Ирину. Было видно, что подобная мысль даже близко не приходила директору в голову.

— Извини, — сказал он, — это мой дом. И моя спальня. Я не хочу, чтобы здесь грязные валенки ковер топтали. Я их не люблю. Как кошек и музыку. Мне вполне достаточно, что я плачу им зарплату. В нынешней России это, вероятно, считается за подвиг.

Рука Извольского неуверенно шевельнулась и заскребла по одеялу. Он вспотел под двумя одеялами, Ирина заметила это и тут же сняла верхнее, пуховое. Одеяло она аккуратно сложила и пристроила на стул рядом с окном. И выпрямилась. Извольский глядел на нее. Она стояла, вся освещенная закатным зимним солнцем, крупным и красным, как спелое яблоко, полупрозрачная в пушистом мохеровом свитере и узких джинсах.

— Тебе же жарко, — сказал Извольский, — сними свитер.

Пушистая наэлектризованная шерсть слегка затрещала, когда Ирина послушно сняла свитер и положила его поверх одеяла. Теперь Ира стояла у окна и смотрела на директора немного искоса, склонив голову.

Волосы ее немного растрепались, потому что она не причесывала их после того, как сняла шапку, и на фоне заходящего солнца горели красным.

— Господи, Ирка, какая ты у меня красивая, — проговорил директор.

Ира нерешительно улыбнулась.

— Слушай, сними рубашку, а? — неожиданно хриплым шепотом попросил Извольский.

Ирина, не сводя с него глаз, медленно расстегнула пуговички на батнике. Потом все так же медленно выскользнула из туфелек и сняла джинсы. Теперь она осталась в одних прозрачных трусиках и лифчике, и белых хлопковых носочках.

— Сними это все к черту, — тихо сказал Извольский. Его взгляд был и отчаянный, и жадный одновременно. Так лисенок смотрит на свежий кусочек мяса, который лежит в соседней клетке.

Ира, словно зачарованная, расстегнула бретельки лифчика. Про носочки она просто забыла, и, тихо переступая по ковру, подошла к лежащему в постели человеку. Они стали жадно целоваться, слабые, неуверенные пальцы Извольского на мгновение коснулись маленьких грудей с розовыми сосками.

Потом Ирина откинула одеяло, и губы ее скользнули ниже, к груди, туда, где под недавно снятыми повязками краснели два свежих хирургических шва. Один, большой, чуть правее и ниже сердца, другой у самого живота.

Извольский тяжело, прерывисто задышал.

Внезапно острое, почти неконтролируемое желание охватило Иру. Она давно уже любила Извольского. Любила его тяжелый характер, его слегка ернический цинизм, и ей давно казалось немыслимым жить отдельно от этого человека, который впервые научил ее понимать, в какой стране она живет и что в этой стране происходит. Она завороженно слушала его рассказы и временами ей становилось жутко, когда, увидев на экране известную физиономию, Извольский вдруг походя упоминал, кому заплатил новый начальник Госналогслужбы два миллиона долларов за назначение, или сколько получил российский вице-премьер от продажи Кипру зенитных комплексов.

Она запретила себе вспоминать то, что произошло между ними на второй вечер знакомства, но подсознательно она помнила, чем может обернуться сила и самоуверенность Извольского. Может быть, поэтому она была очарована тем, что говорил Извольский, тем, как он думал, как спокойно он себя вел в ситуации, когда любой другой на его месте давно бы сломался. Но она не любила собственно мужчину, то большое желтоватое тело, за которым она ухаживала, которое обмывала и кормила последние полтора месяца.

Теперь, внезапно, в ее сознании щелкнул выключатель, и через нее словно пошел электрический ток. Она хотела Извольского как мужчину. Она целовала слегка исхудавшее, но все еще грузное тело с обвисшей кожей, словно надеясь на чудо, на то, что оно вдруг оживет, перекатится со спины на живот и снова раздавит под собой Ирину. Губы ее скользнули ниже, от живота к редким завиткам в паху, к сморщенной красной головке, болтавшейся между безвольных бедер.

Она не поняла даже, что произошло. Но только головка под прикосновением ее губ внезапно расправилась и начала наливаться силой. Извольский, кажется, и сам слегка вскрикнул от изумления. Ни он, ни она не думали, что это возможно. Ирина была уверена, что у парализованного ниже пояса парализовано все: и теперь она молча, исступленно целовала просыпающийся член Извольского.

Потом она сняла трусики и села на него сверху. Она была довольно неопытна, и Извольский ничем не мог ей помочь. На губах его бродила глупая, совершенно счастливая улыбка, неуверенные пальцы отыскали и сжали руки Ирины.

Спальня Извольского была отделена от коридора двумя дверьми: внешней, тяжелой, и внутренней стеклянной дверью, с муслиновой занавеской за ней. Ни Ирина, ни Извольский, разумеется, не заметили, как внешняя дверь открылась, и в стенной проем шагнул Денис Черяга, которому нужно было посоветоваться с шефом.

Денис взялся за ручку стеклянной двери и замер. Закатное солнце било в комнату, хорошо освещая белую кровать и двоих на ней, а сам он, благодаря тому же солнцу, был совершенно невидим. Руки Черяги мгновенно вспотели. Он знал, что ему надо повернуться и уйти как можно тише. Но ноги словно кто-то приклеил к полу. Денис стоял, не двигаясь, и смотрел на тонкую обнаженную фигурку в белых носочках, которая сидела на бедрах Извольского и тихо раскачивалась взад и вперед. В голове Дениса огненной шутихой вертелась какая-то фраза, и когда Денис поймал эту фразу за хвост, она оказалась: «разве это возможно?»

Но это наверное было возможно.

Денис стоял и смотрел, как ему показалось, целую вечность. Потом тонкая фигурка перестала качаться и легла на Славку, животом на живот. Извольский расслабленно поцеловал Иру. Они оба замерли, удивительно похожие на обычных здоровых любовников. Секундная стрелка на больших комнатных часах проделала еще два или три оборота, а потом Извольский счастливо и немного глупо хихикнул и проговорил:

— Ну вот, солнышко, теперь мы квиты.

Ирина что-то полусонно пробормотала.

— Согласись, солнышко, — тихо проговорил Извольский, — что ты бессовестно воспользовалась моим беспомощным состоянием и изнасиловала меня, а?

Ира засмеялась, и они снова начали целоваться.

Денис тихо приотворил наружную дверь и выскользнул из спальни. Слава богу, в коридоре никого не было. Денис прошел в кабинет Извольского и отыскал там в шкафу подаренный кем-то коньяк. Выпивку, куда в большем количестве, можно было найти и внизу в столовой, но в столовой Денис наверняка бы напоролся на охранников или гостей, а сейчас Денис меньше всего хотел напороться на кого-нибудь.

Он сидел в чужом кабинете, спиной к окну, и время от времени прикладывался губами к бутылке. Он сидел так, пока в кабинет не забрел Володя Калягин. После этого Денис очень натурально улыбнулся, отставил коньяк и спустился вниз.

За морозным окном, освещенная красным закатным солнцем, на льду перед реликтовым бором мерзла демонстрация. Никто из обитателей Сосновки не обращал на нее особого внимания. Только первый заместитель Извольского, Миша Федякин, сел в машину и подъехал к пикетчикам. К этому времени их оставалось всего семь или восемь человек, и Федякин повез их всех к себе домой пить чай. Про Извольского Федякин сказал, что тот наверняка бы позвал к себе демонстрантов, но очень устал и сразу после дороги заснул.

С этого времени Вячеслав Извольский неожиданно быстро стал поправляться. Вопреки всем прогнозам врачей, пугавших больного сибирскими морозами и диким степным ветром, директор креп день ото дня и спустя неделю уже появился на заводе, где и провел почти два часа.

Особого смысла в его появлении не было, и Денис Черяга даже не переехал обратно к себе: оперативное руководство предприятием было просто невозможно осуществлять ниоткуда, кроме как из кабинета Извольского.

Врачи, наблюдавшие за директором, дивились и говорили о силе самовнушения. Денис при их словах все время вспоминал одну и ту же картинку: обнаженную женскую фигурку в белых хлопчатых носочках и глупую улыбку на лице директора. Впрочем, вскоре это стало известно и врачам, и охранникам. Спальни Ирины и Извольского находились рядом, и многие знали, что хорошенькая москвичка проводит ночи не у изголовья больного, а именно в его постели. Правда, теперь Ирина была осторожнее и двери в спальню Извольского неизменно в подобных случаях запирались на замок.

Спустя десять дней по возвращении Сляба в Сосновке состоялось что-то вроде Совета директоров. Так можно было именовать это мероприятие с некоторой натяжкой, ибо в совещании участовал и начальник промполиции Володя Калягин, и Сенчяков, и мэр города, и, само собой, формально не являвшийся членом СД Денис Черяга, — всего тринадцать человек.

Извольский председательствовал на совещании, восседая в инвалидной коляске, в теплом свитере и укрытый клетчатым пледом. Совет начался с отчетов о положении дел на заводе и, конечно, хорошего в этих отчетах было мало.

Реконструкция АМК практически прекратилась. О строительстве нового прокатного стана не вспоминали третий месяц.

Отношения с губернатором испортились до предела. Завод прекратил платежи в областной бюджет, а губернатор вызвал из Москвы две следственных группы, одну от ФСБ и другую — от налоговой полиции. В отместку завод активно скупал долги самой области, а группа депутатов областного собрания, находящихся на содержании у АМК, громко хаяла губернатора.

Областной бюджет не единственный имел зуб на Извольского. Купив недостроенную Белопольскую АЭС, Извольский покусился на монопольное право директора энергосистемы продавать электроэнергию по цене, порог которой не определялся ничем, кроме его некомпетентности, и класть себе из этой цены в карман столько, сколько позволит его жадность. Теперь, после команды «фас», энергетики встали на дыбки и отказались принимать от завода в уплату что-либо, кроме денег.

Требование это было сколь законно по форме, столь и абсурдно по существу, ибо означало, что завод должен расплачиваться за товар, цена на который завышена втрое, не другим товаром, цена на который опять-таки завышена втрое, а деньгами, которые стоят ровно столько, сколько они стоят.

— Они грозили отключить завод, — сказал Денис, — недели две назад.

— Но не отключили? — уточнил Извольский.

— Там с человеком, который собирался это сделать, с замдиректора, случилась неприятность, — бесцветным голосом сказал Миша Федякин. — Его в подъезде хулиганы избили.

Извольский слегка поднял брови. Взгляд его пропутешествовал по комнате и остановился сначала на Черяге, а потом на Володе Калягине.

— Сильно избили? — справился Извольский.

— Он недели через две поправится, — безразлично ответил Черяга.

За столом на мгновение наступила тишина, и потом в этой тишине главный инженер Скоросько, человек далекий от чего-либо, кроме производства и в общем-то не склочный, спокойно сказал:

— Все-таки хотелось бы понять, Денис Федорович, у нас тут акционерное общество или шайка бандитов. Потому что, на мой взгляд, акционерное общество может договориться с энергетиками без э…э… хулиганов в подъезде.

— Я не совсем понимаю, какое я имею отношение к хулиганам, — ответил Черяга.

Кто-то, кажется Миша Федякин, коротко и презрительно рассмеялся.

— Такое, — сказал Скоросько, — что за день до того, как у нас кончилась налоговая проверка, это было еще месяц назад, у начальника областной налоговой инспекции на воздух взлетела новенькая «ауди».

Денис повернулся к Скоросько.

— Проверка насчитала комбинату штрафов на два миллиона рублей, — сказал Денис, — тебе было бы приятней, если бы она насчитала их на два миллиарда?

— Хватит, — сказал Извольский, — это мы здесь обсуждать не будем. У кого еще информация по существу?

Информация по существу была у многих.

АвтоВАЗ, старый партнер АМК, напрочь перестал платить за металл. «Денис Федорыч, ты чего хочешь, — весьма откровенно объяснил Черяге по телефону один из замов Николаева (генерального директора АвтоВАЗА), — у вас же хозяин непонятно кто. Если ты хочешь, чтобы мы у тебя брали лист, — подожди и не вякай. А если ты хочешь, чтоб мы платили, так мы тогда у Липецка возьмем». Примеру АвтоВАЗа, хотя и не с той откровенной наглостью, последовали еще несколько предприятий.

Зам губернатора Трепко, подписывавший последние два месяца, вопреки устным указаниям своего шефа, выгодные налоговые зачеты для комбината, едва не вылетел с работы. Слава богу, нашлись серьезные люди (а если говорить точнее — сын Трепко был близок сунженским браткам), которые восприняли едва не случившееся увольнение как измену неким договоренностям, и Трепко остался.

После этого сунженские бандиты забили стрелочку Денису Черяге, и явно пытались набиться на слова благодарности. Было это еще три недели назад, Витя Камаз был жив, и Денис с Камазом приехал на стрелку вдвоем — в уютный сунженский ресторанчик «У Павиана». Там Камаз и Черяга заморочили браткам голову совершенно: бывший долголаптевский бригадир разыграл перед ними сцену, из которой следовало, что никакому Ковалю он не изменял, что все это прикрытие, и на самом деле завод сейчас, ища управы на банк «Ивеко», работает с долголаптевскими, а сам Камаз на заводе — полномочный посол московской группировки. У братков поотвисали челюсти, и они если и не поверили Камазу окончательно, то набиваться на благодарность перестали.

У Сенчякова завод не работал третий месяц. Правда, зарплату людям платили, из ссуды, выданной банком «Металлург». Зато Сенчяков не заплатил за электроэнергию и канализацию, и его равнодушно отключили и от того, и от другого. «У меня в заводоуправление войти нельзя! — простодушно пожаловался Сенчяков, — воняет!» И тут же приписал отключение канализации проискам масонов.

Последним выступал директор Белопольской АЭС. Совместное предприятие с РАО «Атомэнерго» было учреждено, главой его стал профессиональный атомщик, один из ликвидаторов Чернобыльской аварии, некто Валентин Сережкин, но делать предприятие, понятное дело, ничего не делало. Заводу было не до АЭС.

— Я договариваюсь с людьми, но как только они узнают, что это Ахтарск, они сразу смеются мне в лицо, — говорил Сережкин. — Они говорят: разберитесь сначала, кто у вас хозяин. Потому что если у вас хозяин «Ивеко» или долголаптевские, они ни в жисть никакой АЭС строить не будут и ни копейки мы не получим. Они согласны работать только за предоплату, а откуда у меня предоплата, если мне ни копейки не перечислили?

Беды атомщика этим не ограничивались. Белое Поле, как бы то ни было, в качестве города был частью Сунженской области и потому мог рассчитывать на дотации из областного бюджета. В прошлом году эти дотации, хоть копейки, — но выделялись. Два месяца назад — как отрезало.

— У меня восемьсот безработных матерей, — чуть не плача, говорил атомщик, — им полагаются детские пособия. Они на это не то что детей кормят — сами живут. Я приезжаю в область, говорю: «Ребята, почему вы не платите детские пособия?» Они говорят: «Всем не платят». Я им говорю: «Всем не платят деньгами, но вы муку раздавали. Заплатите мне пособия мукой». Они говорят: «Нет, мукой не можем, возьми подставками для елок». Нет, вы представляете? Мои женщины должны еще в Сунжу за триста километров приехать и выбрать там в магазине подставки для елок или брызговик от «жигуля»!

Извольский молча слушал.

— Вячеслав Аркадьич, — повернулся к нему атомщик, — я понимаю, что у завода трудности. Но ведь нас бьют, потому что мы под заводом. И получается — вы нам не помогаете, а область нас душит. А нас не надо душить, мы и без того мертвые. У меня в больнице температура три градуса тепла. Вы извините, Вячеслав Аркадьич, за наглость, но вы ведь тут сидите в хорошем инвалидном кресле и в комнате — двадцать два градуса. И лекарства у вас есть, и еда. А у нас в больничке суп варят так: на два литра воды одна луковица и все. Белье велят из дома приносить, а дома белья давно нет. Не то что шприцов одноразвых нет, многоразовый прокипятить не в чем. Одна и радость, что колоть нечего.

— Это все хорошо, Валя, — прервал атомщика Извольский, — только чем я могу помочь? Комбинат обещал финансировать строительство АЭС. Комбинат не обещал финансировать содержание городской больницы. Если в городе нет денег на больницу, он получает их от области.

— А область их не дает, потому что с вами поссорилась! Нас же бьют не просто так, а потому что мы под вами! — почти закричал атомщик, — черт побери! Вячеслав Аркадьич! Ведь у вас же пятьсот лимонов долларами ушло в банк «Металлург», это все знают! Ссудите мне двести тысяч! Люди хоть хлеба купят!

— Я так правильно понимаю, — уточнил Извольский, — что если АЭС получит от банка двести тысяч долларов, деньги пойдут не на строительство, а на всякие там лекарства для больниц?

Атомщик задохнулся.

— Слава! Если бы тебя после покушения не в Кремлевку повезли, а в нору сунули, где три градуса тепла, ты бы сейчас где был — здесь или на кладбище?

— Я спросил, — негромко повторил Извольский, — на что пойдут деньги — на строительство или нет?

— На зарплаты, пособия и лекарства, — ответил атомщик.

— Понятно. Миша, ты тоже что-то порывался сказать?

С дальнего конца стола встал красный Федякин.

— Да. Я о том же, о чем Валентин говорил — о долге «Металлургу». Я, конечно, понимаю, что у нас иски и все такое, но сейчас ситуация просчитывается однозначно. У нас есть пятьсот лимонов, которые должен нам «Стилвейл», и у нас есть пятьсот лимонов, которые мы должны «Металлургу». Денег на комбинате нет, кроме тех, которые ссудил банк на зарплату. Все стоят на ушах. Партнеры отказываются работать. Всем кажется, что сейчас «Стилвейл» возьмет и пропадет с этими деньгами.

— У тебя какие-то конструктивные предложения? — спросил Извольский.

— У меня такие предложения, что если мы хотим показать, что мы хозяева комбината, мы не должны вести себя как мародеры. Потому что чем хуже работает комбинат, тем больше людей принимают сторону банка. За то время, пока бывший следователь Денис Черяга руководил комбинатом, он его угробил. Потому что, я извиняюсь, его квалификации хватает только на то, чтобы мочить по подъездам замов директоров.

За столом наступила мертвая тишина. Федякин сидел, подавшись вперед. Первый зам по финансам сказал то, о чем многие думали, но что не осмеливались сказать вслух.

— Миша, — сказал в наступившей тишине Извольский, — если ты думаешь, что Денис когда-либо принимал самостоятельные решения, то я вообще не знаю, чем ты думаешь. Наверно, ты думаешь задницей.

Федякин всплеснул руками.

— Слава, опомнись! Ты всегда говорил, что комбинат тебе дороже денег! Ты опустил производство, зачем? Чтобы банку кусок дерьма достался вместо Ахтарска? Тогда чем ты лучше банка?!

— Ты вчера что, перепил? Головка болит? — поинтересовался Сляб.

Первый зам по финансам встал.

— Я полагаю, я могу идти?

— Иди, Миша. Опохмелись, а потом поговорим.

Красный, как рак, Федякин выскользнул из гостиной.

Геннадий Серов, вице-президент банка «Ивеко», узнал о подробностях совещания в доме Извольского от самого Федякина. Серов был в городе Сунже. Официальной целью его пребывания были переговоры с губернатором Дубновым по поводу открытия в области филиала «Ивеко». Как уверял Серов в неофициальных беседах, в случае открытия филиала и перевода туда бюджетных счетов деньги из центра начнут поступать области в куда большем объеме и куда быстрее.

Будучи в администрации, Серов услышал сплетни о скандале, имевшем место быть в особняке ахтарского хана: на совещании было слишком много народу, чтобы подробности его остались неизвестными областной элите. Серов стал расспрашивать собеседника (первого зама губернатора, того самого прибандиченного Трепко), но тот отговорился неточностью сведений.

— Вон, Федякин знает, — сказал Трепко, — он с утра в финансовом управлении был.

Серов немного побегал по коридорам и очень быстро напоролся на Мишу Федякина. Со времени их первой встречи они виделись раз пять, и каждый раз разговоры Федякина были все откровеннее. Он довольно подробно пересказывал вице-президенту «Ивеко» очередные выходки своего недруга Черяги, и банкир каждый раз проявлял неизменное сочувствие и любопытство, никогда, однако, не опускавшееся до вульгарного предложения денег. Федякин, казалось, и сам не заметил, когда переступил ту грань, за которой по-человечески понятная жалоба стала доносом, а рассказ о собственных трудностях — сливом инсайдерской информации о состоянии комбината, причем получателем информации оказывался злейший враг АМК.

Вот и сейчас слегка растерянный и самую малость пьяный Федякин легко позволил увлечь себя в ресторан. Точнее, это Серов, ссылаясь на совершенное незнание города, попросил Федякина сводить его туда, где можно поесть.

— Поедем в «Синюю птицу», — сказал Федякин. Но на полдороге он передумал — и вскоре водитель Серова, повинуясь его четким указаниям, свернул во двор и остановился у подъезда обыкновенной жилой девятиэтажки. Они поднялись на пятый этаж, и Федякин позвонил в добротную, обтянутую настоящей кожей сейфовую дверь. Открыла им красивая, чуть полноватая женщина лет тридцати. У ног ее путался очаровательный пятилетний карапуз.

— Моя племянница, Клава, — представил ее Федякин. — А это Кирюша. Собери-ка нам, Клавочка, что-нибудь поесть. Мне с человеком посидеть надо.

— Лучше в ресторан… — запротестовал Серов.

— Уймись, — неожиданно зло бросил Федякин, — в городе четыре кабака, мы еще закуску не доедим, а Черяге уже стукнут, с кем я обедаю.

Серов только усмехнулся. Стукнуть могли не только Черяге, но и сунженской братве или там губернатору, и, ясное дело, Федякину меньше всего этого хотелось. Они сняли теплые меховые ботинки и прошли в уютную гостиную, вполне европейского вида, с пышным ковром от стены до стены, низким столиком и кожаными креслами.

Серов искоса поглядывал на своего спутника. Федякин волновался так, что весь аж пошел красными пятнами. Видимо, он внезапно сообразил, что вполне понятное желание — не сидеть на виду у всех в ресторане — перевело их с Серовым отношения на некую другую ступень. И еще — сегодня Миша Федякин уже не мог делать вид, что все плохое, что по его мнению происходит на комбинате, происходит из-за Дениса Черяги.

— Кошмар, — сказал, покачав головой, Серов, когда Федякин рассказал ему про Белое Поле. — И он отказался дать денег?

— Да.

— Ох, черт… — Серов надолго задумался.

— Я просто не знаю, что делать, — пожаловался Федякин. — Ведь это я Валю приглашал. Вот, говорю, классное место, будет первая атомная станция, которая за десять лет начала строиться, а тут…

Покачивая бедрами, вошла Клава, поставила на низкий столик тарелки с закусками: крошечными пупырчатыми корнишонами, кислой капустой и мочеными яблоками. Следом появилась селедка под шубой и хрустальные вазочки с икрой, в гостиной приятно запахло свеженарезанным огурцом и пряной ветчиной.

— Вот, пробуйте капустку, — сказала Клава, — капуста домашняя, сама квасила…

— Она у меня на все руки хозяйка, — засмеялся Федякин.

Клава, подбоченившись, искоса посмотрела на Серова. Банкир заметил, что обручального кольца она не носит. «Разведена или не замужем», — отметил про себя Серов. Девочка была не в его вкусе, и к тому же он предпочитал их помоложе, вроде Ирины Денисовой, — классный, надо сказать, экземпляр высмотрел себе Извольский, — но этот вариант следовало обдумать. Во всяком случае, было очевидно, что Геннадию Серову, вице-президенту «Ивеко», вовсе не обязательно сегодня ночевать в гостинице «Центральная» на узкой постели с продавленным матрасом, в номере, который кто-то в припадке буйной фантазии окрестил «люксом».

— Сейчас щи будут, — сказала Клава, — наши, сибирские.

Где-то в соседней комнате затопали детские ножки.

— Да, — сказал Федякин, когда Клава вышла. — Вот мы тут щи кушаем, а в Белом Поле… бр-р…

— Ну хорошо, — проговорил Серов, — а что, если банк им ссуду даст?

— Кому?

— Администрации города Белое Поле.

— Ага. Дадите вы, как же, — пожал плечами Федякин.

Серов не спеша намазал маслом хлеб, щедро зачерпнул поверх икорки…

— Зря вы так, Михаил Филипыч, — сказал он, — мы ведь тоже люди. И у нас сердце болит…

— Разве вы люди? Вы москвичи.

Серов покачал головой.

— Ну какой из меня москвич, Михаил Филипыч? Я в Коврове родился, в Афгане служил, в Иркутске работал… Где я москвич, а? Вы что, думаете, мне все нравится, что в банке делается? Вот — по моему настоянию здесь филиал открывается. Будем реальное производство кредитовать…

Серов отправил бутерброд в рот и произнес:

— Просто так кредит я в Москве, конечно, не выбью, а вот под гарантии областной администрации можно попробовать. Возьмет ваш Валя этот кредит?

Федякин помолчал.

— Вряд ли, — сказал он, — как он объяснит Слябу, что взял кредит от «Ивеко»? Это все равно, извините, что Северной Корее от Южной кредит взять…

— Ну хорошо, а если мы сделаем так, — Серов взял карандаш и стал быстро что-то чертить на салфеточке. — Сделаем какое-нибудь ТОО «Белое поле», в нем пайщики вы, я и Валя, — ТОО получит от банка деньги под гарантию области, а городу все поставит в кредит. Так-то можно? У ТОО же на лбу не написано, откуда деньги?

— Не написано, — согласился Федякин.

— По рукам?

Федякин колебался.

— Я скажу о вашем предложении Вале.

Серов досадливо усмехнулся.

— Ну, как знаете, — протянул Серов, — то вы жалуетесь, что Москва не кредитует провинцию, то не хотите денег брать…

— Я поговорю с Валей, — ответил Федякин.

Спустя четыре дня Извольский вызвал Дениса в свой особняк к девяти утра. Для самого Извольского это было поздно — раньше, до покушения, директор обыкновенно появлялся на заводе к половине восьмого.

Извольский сидел в кабинете, укрытый пледом, и по обе стороны директорского стола лежали бумаги, подобные двум дорическим колоннам. Быстро поправляющийся Извольский наконец взялся за свое привычное дело — а именно, он потребовал все, абсолютно все документы, которые Денис подписал в его отсутствие.

Речь шла не о каких-то глобальных бумагах, а о текущей работе комбината. Сменили валки на прокатном стане — подпись, ушел состав стального проката в адрес АвтоВАЗа — подпись, ремонтируют генератор на заводской ТЭЦ — подпись, и так далее, и так далее. Счета-фактуры, документы на отгрузку, накладные, платежки — всего этого бумажного добра комбинат за неделю рождал целый том, и парализованный, накачанный лекарствами, привязанный к московской койке Извольский, разумеется, чисто физически не мог просматривать все это заводское творчество.

Теперь он принялся за чтение — и вот уже третий день не отрывался от счетов-фактур, как иной самозабвенный читатель не отрывается от прикольного детектива. При виде Дениса он поднял голову и сказал ничего не выражающим тоном:

— Пришел? Садись.

Денис внимательно посмотрел на босса. Тот был явно чем-то недоволен, и не просто недоволен, а взбешен. Денис знал, что поздно вечером Славе звонил Валентин Заславский, тот самый замгубернатора, который был дядей покойного Коли. Два месяца Заславский поправлял здоровье за границей, а теперь вот объявился в области и, осмелев, принялся наускивать Дубнова на завод.

— Что случилось? — спросил Черяга. — Я слышал, там Заславский наушничал?

— Прочти вот это.

Денис с недоумением взял несколько листочков. Это были ремонтные счета пятого цеха, — речь шла о валках для стана горячего проката. Под счетами красовалась его, Черяги, закорючка, потому что правом подписи под любым счетом на сумму свыше тридцати тысяч долларов на комбинате обладал только Извольский, а во время болезни Извольского — Черяга.

— И в чем дело? — искренне спросил Денис.

— По документам выходит, что Сташевич менял валки по пять раз в день, — сказал Сляб.

— А как часто их надо менять?

— Раза в полтора реже.

— Я не знал, — глупо сказал Денис.

— А в цех сходить было трудно? — голос Извольского резко повысился. — Если ты на фиг не знаешь, чего подписываешь? Неужели трудно было проехать два километра и спросить рабочих? А заодно получить бесплатную консультацию, на предмет того как часто их меняют?

Денис молчал. В свое оправдание он мог сказать, что спал последние два месяца часа по четыре в сутки, и ему даже в голову не приходило доехать до цеха. Равно как не приходило ему в голову и то, что симпатичный сорокалетний Сташевич, любитель сибирских прибауток, охоты и водки, со спокойной душой подсунет на подпись и.о. гендиректора липовые документы и положит себе в карман деньги за липу. А именно это, судя по всему, он и сделал.

— Ну что молчишь? Ты почитай, почитай внимательно вот это!

И Извольский кинул на колени Денису довольно толстый договор со страховой компанией. Договор был на страхование коксохимических батарей от пожара. Договор принес, как смутно припомнил Денис, главный инженер Скоросько.

В принципе все подобного рода договоры должны были проходить юридическую экспертизу, но тут дело было безотлагательным, срок старой страховки истек за день до подписания договора, а юристы комбината, как назло, были в Москве. Черяга перевернул последнюю страницу: визы юриста не было до сих пор, хотя Скоросько сказал, что ее поставит.

— Извини, — растерянно сказал Денис, — я поставил подпись без визы. Клячин тогда к арбитражу готовился, если бы я стал бюрократию разводить, Скоросько меня бы вообще возненавидел…

— Да ты не последнюю страницу читай! Тринадцатую!

Денис открыл тринадцатую страницу. Он изучал ее секунд двадцать, пока ему не бросилась в глаза строчка, набранная петитом. «Договор вступает в силу в случае ядерной войны». Денис густо, неудержимо покраснел.

— Большое спасибо! — гаркнул Извольский. — Ты меня просто по гроб жизни обязал! Застраховал цех на случай пожара при ядерной войне! Ты бы еще домну застраховал от того, чтобы ее мыши не погрызли! Или на случай Второго Пришествия Христа! А то еще можно застраховать «на случай разумной экономической политики российского правительства»! Ядерная война, и та скорее случится! Тебе объяснять, что дальше было со страховой премией?

— Нет, — сказал Денис.

— Ну до чего ж ты у нас умный! Задним числом! Два года, пока я сидел в своем кабинете, ни одна собака ни на полкило стружки с комбината не вынесла! Два месяца ты сидишь — и вот такое кино!

— Что мне делать?

Извольский задохнулся.

— Что тебе делать? А ты не знаешь? Ну конечно, ты не знаешь. Когда ты пришел на комбинат, на нем уже не воровали. Тогда объясняю: если кто много сожрал — ему суют два пальца в горло и макают в унитаз. Гигиеническая такая процедура. А потом вышвыривают с комбината. Ясно?

— Но мы не можем это сделать.

— Это почему же?

— Потому что если мы вышвырнем Скоросько вон, он побежит к «Ивеко».

Извольский буравил взглядом своего зама.

— Интересное соображение. С тобой случайно Скоросько не делился страховой премией, что ты его защищаешь?

У Дениса перехватило дыхание.

— Я тебе никогда не говорил, — безжалостно продолжал Извольский, — что у менеджера всегда есть три варианта любой сделки? Заключить договор с фирмой, которая просит мало денег за товар, но ничего не откатывает на карман. Заключить договор с фирмой, которая просит больше, а исполняет договор хуже, но зато больше откатывает на карман. И заключить договор с теми, кто вообще ни хрена не сделает, все заводские деньги себе упрет — но половиной поделится. И доказать этого нельзя. Но когда ко мне два раза подряд прибегал снабженец и говорил, что вот — кто же знал! — но меня опять кинули — я это снабженца выкидывал к чертовой матери. А тут — два раза! Два раза за два месяца! На поллимона, как минимум!

— Но…

— Кто на комбинате имеет право подписи? Скоросько или ты!? Как это могло пройти мимо тебя! Ты мой зам или ворона лохастая?

Денис стоял, нервно сжимая руки. Извольский вдруг замолчал и проговорил новым, глухим голосом.