О том, как крысы бежали с тонущего корабля

 

Отсрочка заседания арбитражного суда стала первым звоночком, показавшим публике, что союз между Ахтарским металлургическим комбинатом и губернатором области Александром Дубновым не так прочен и, во всяком случае, нуждается в серьезных материальных поощрениях со стороны комбината.

Намеченное на 7 января заседание областного арбитражного суда было сначала отложено на неделю, а потом еще на две, по просьбе адвокатов противоположной стороны.

В областной газете, финансируемой из бюджета, появилась длинная и злая статья о миллионах рублей налогов, украденных Ахтарским меткомбинатом у вдов, сирот и пенсионеров области. Было там и о скандале с пропажей акций, и все описывалось довольно подробно, но примерно в таком ключе: гендиректор Извольский украл восемнадцать миллионов у банка, поручившись за них акциями, а потом, чтобы не платить эти деньги, куда-то акции спрятал.

И хотя тотчас же в газете появилась другая статья, где проклинали Москву, федеральное правительство и банк «Ивеко», все высшее общество в губернии насторожилось. Ибо было известно, что хотя «Сунженское знамя» и печатает за деньги все, начиная от рекламы подгузников и кончая гнуснейшей заказухой, но все же оно не печатает ничего без одобрения губернатора.

Зашевелилась одна шавка, другая. Прокуратура подкатилась к комбинату с просьбой отремонтировать здание. Председатель Пенсионного Фонда пожаловался, что его дочке в Америке негде по-человечески жить. Местная энергосистема отказалась принимать собственные векселя непосредственно от вексельного центра «Металлург», раньше платившего за АМК, и потребовала, чтобы векселя принимались уже упоминавшимся в повествовании «Фениксом».

Черяга договорился о встрече с губернатором, но когда он приехал в администрацию, оказалось, что губернатор полчаса как срочно улетел в Москву. Спустя день Черяга тоже улетел в Москву и тоже договорился о встрече с Дубновым, но за двадцать минут до начала встречу отменили, так как губернатор спешно вылетел обратно в область. «Стрелку ему забить, что ли?» – мрачно поинтересовался Витя Камаз, когда Черяга рассказал ему о губернаторе-путешественнике. Надобно сказать, что вот уже полмесяца, как Витя Камаз был не Витей Камазом, долголаптевским бригадиром, а Виктором Семенычем Свенягиным, первым заместителем начальника промышленной полиции города Ахтарска.

Больше Черяга Дубнову не звонил. Настаивать после такого на встречах – значило самому потерять лицо.

Как-то вечером, когда Денис сидел в полуопустевшем заводоуправлении, уже отпустив секретаршу, в дверь кабинета тихо поскреблись. Пришедшим оказался Гера Черезов – друг детства Извольского, ныне торговавший иномарками. У него было два салона – в Ахтарске и в Сунже, и деньги на обзаведение выделил Извольский.

По унылому виду Герки Денис мгновенно понял, что у него проблемы и что проблемы эти не могут быть не связаны со стремительной потерей комбинатом влияния. Так оно и оказалось: три дня назад таможня арестовала у Геры партию японских «мазд» на двести тысяч долларов. Машины были конфискованы и тут же проданы за копейку дочерней фирмочке при таможне, а та уж продала их за половинную цену конкуренту Геры, некоему Ващенко.

Ващенко поставил цену на «Мазду» в девять тысяч вместо законных двенадцати и успел уже продать несколько машин.

– Где ж ты раньше чухался? – с досадой спросил Черяга.

Гера пожал плечами.

– Они все это в один день провернули, – начал объяснять он.

– Все, Гера, я понял. Иди.

Когда печальный Черезов ретировался из кабинета, и.о. гендиректора поднял трубку:

– Витя, ты еще в здании? Зайди.

Витя Камаз явился через две минуты. Денис вкратце обрисовал ему ситуацию.

– Это твоя тема. Работай.

Витя Камаз вышел из директорского кабинета задумчивый. Задача, которую поставил перед ним Черяга, на самом деле была довольно сложна. С одной стороны, пример Черезова должен был доказать всем шакалам, сбежавшимся к логову умирающего льва, что они несколько недооценили ситуацию. С другой стороны, не следовало ни в коем случае давать областному УВД повода раскричаться по поводу беззаконий, чинимых ахтарской службой безопасности. Оба этих условия в корне противоречили друг другу и исключали простые и очевидные ходы типа тыканья «козой» в лицо таможенникам, выдавливания из господина Ващенко денег с помощью вставленного в задний проход паяльника и тому подобных хорошо знакомых Камазу методов.

Поразмыслив, Витя Камаз нашел изящный выход из положения.

Через неделю у господина Ващенко обчистили автомобильный салон. Темной январской ночью товарищи в черных шерстяных шапочках нейтрализовали сторожа и отключили сигнализацию, после чего к задним воротам салона подъехала самая обычная автовозка. На нее загрузили восемь тачек, и машина бесследно растаяла в темноте.

Спустя три дня, явившись в свой кабинет, Денис обнаружил в предбаннике невысокого худощавого человека лет сорока в щегольской кожаной куртке и черных брюках-слаксах. Звали его Моцарт, и был он одним из крупных сунженских авторитетов и «крышей» пострадавшего Ващенко.

– Слышь, начальник, базар есть, – сказал Моцарт, не вставая с дивана, и Денис коротко бросил:

– Подождите.

И, повернувшись к секретарше:

– Позови Свенягина.

Витя Свенягин, он же Камаз, появился в директорском предбаннике с похвальной быстротой, и в кабинет Камаз с Моцартом вошли вместе.

– Какие проблемы? – спросил Денис, после того как гости расселись, а секретарше по селектору были заказаны три чашечки кофе с коньяком.

– Такие проблемы, что ваши по беспределу моего барыгу обнесли. Ващенко. Тачками торгует.

Денис невозмутимо улыбался.

– Я слыхал об этом случае, Моцарт. Но с чего это ты решил, что служба безопасности Ахтарского меткомбината грабит по ночам автомобильные салоны? Нам сейчас, что – чем-нибудь другим нечем заняться?

Моцарт пожал плечами:

– Он у вашего Герки партию японок увел. Это все знают.

Денис развел руками.

– Вот видишь, Моцарт. Получается, ты сам признал, что Ващенко был не прав. И что первым беспредел начал он. Забрать чужие тачки по половинной цене, это как – не беспредел?

О том, что тачки мог забрать не столько сам Ващенко, сколько именно Моцарт, захотевший прощупать нынешние возможности АМК, Денис пока не стал говорить.

Моцарт помолчал. Получалось, что он довольно неудачно начал разговор, попавшись в простенькую ловушку Черяги, и теперь сделать вид, что не признаешь вины за своим барыгой, было нельзя.

– Хорошо, – сказал Моцарт, – Ващенко упорол косяк, за это он по ушам получит. Но он у Герки увел тачек на двести штук, а ты, Камаз, на сколько?

Витя Свенягин оскалил зубы.

– Так тачки-то теперь паленые, – объяснил он, – ну, увел бы я те же «Мазды». Они в таком виде семьдесят штук вместо двухсот стоят. Вот и пришлось возместить – во-первых, чтобы Герке отдать столько, сколько он потерял, во-вторых, ребятам за работу…

– Возместить? Ты салон дочиста выставил, четыре «Мерса» взял, два «Чероки», один «Мерс», между прочим, мой был – мне его спецом из Кельна гнали…

– Погоди-погоди! – даже подскочил Камаз. – Какие четыре «Мерса»? Я три «Мерса» взял, два черных, один вишневый, а джипов я ваще не брал, они в автовозку по габаритам не лезли…

Моцарт аж вылупил глаза.

– Ты сколько, говоришь, тачек увел?

– Восемь тачек. У меня же машина была, на нее больше не влазит.

Ващенко уверял, что у него угнали одиннадцать машин.

– За базар ответишь?

– Отвечу.

Моцарт смерил Дениса с Камазом внимательным – очень внимательным – взглядом, поднялся и вышел из кабинета.

Тачки люди Моцарта отыскали на следующий же день: два джипа стояли в просторном гараже на летней даче Ващенко, а угольно-черный «Мерс», предназначавшийся в подарок «крыше», обнаружился под холстом на стоянке, где всегда парковался приятель Ващенко. К вечеру бизнесмена привезли на дачу к Моцарту. Там его завели в подвал, приторочили наручниками к водопроводной трубе и избили до состояния промокашки.

– Ты меня дебилом перед ахтарскими выставил! – орал Моцарт, пиная ногами рыхлое, податливое тело коммерсанта.

Ващенко не убили. Но в тот же вечер бизнесмену пришлось отписать бандитам принадлежащий ему салон, а в качестве компенсации за моральный ущерб Моцарт забрал себе и летнюю дачку, и новую квартиру Ващенко. За несколько часов преуспевающий барыга превратился в нищего.

Только спустя месяц Моцарт понял по некоторым несомненным деталям, что Черяга с Камазом развели его втемную. И что у Ващенко украли все-таки одиннадцать машин, а не восемь. Восемь вывезли автовозкой и продали в Новосибирске, а остальные три расставили по ващенковским точкам. Но переигрывать он, разумеется, ничего не стал – не отдавать же барыге салон обратно?

Как ни странно, этого оказалось мало. Умные люди, конечно, услышали, что преуспевающий сунженский бизнесмен Ващенко попытался поставить на бабки структуру, близкую к АМК, и через неделю после того, как он это сделал, Ващенко лежал в больнице, а его автосалон больше ему не принадлежал. Однако помимо умных людей в области было очень много дураков, а глупость – это штука опасней, чем граната Ф-1.

Не прошло и трех дней после истории с Ващенко, как неизвестно откуда взявшиеся отморозки попытались наехать на компьютерный магазинчик, тридцать процентов акций которого принадлежало одной из дочек АМК. Пробивка была жесткой, со стволами, с криками «ща я тебя урою!», глава отморозков, некто Курт, напоследок сбил наземь владельца магазинчика и, помочившись на его окровавленное лицо, предложил приготовить к завтрему три штуки баксов. «Комбинату не до тебя, у них забот выше крыши», – объяснил он.

Бандюков расстреляли на следующий день, прямо перед дверьми магазинчика. Три «калаша», высунувшиеся из двух припаркованных у обочины джипов, превратили Курта с подручными в кровавую кашу, которую долго потом отскребали от тротуара. Промышленная полиция, не моргнув глазом, списала происшествие как очередной висяк.

А еще через два дня, когда на комбинат пожаловала налоговая проверка, Черяга очень радушно распорядился выделить мытарям кабинет и предоставить им всю документацию, а потом доверительно сказал, склоняясь к самому уху замначальника налоговой инспекции:

– Только, знаете ли, жадность до добра никого не доводит, как Курта…

Извольский, в Москве, выслушал и про Курта, и про налоговиков и остался недоволен.

– Ты меня в уголовника превращаешь, – пробормотал директор. – Это плохо. Если человек показывает силу, значит, есть повод в ней сомневаться.

Но так или иначе, налоговая проверка почла за благо ничего на комбинате не найти.

Удивительным образом обнаружились у комбината и союзники, и самым неожиданным и полезным из них оказался Сенчяков – тот самый директор вертолетного завода, который добровольно стал вассалом Извольского. Услышав, что АМК, а стало быть, и его вертолетный завод, отходят к московскому банку, Сенчяков встал на дыбки, а разгневанный железобетонный коммунист – это та еще сила, доложу я вам.

Сенчяков принялся собирать митинги, на которых клеймил сионистский московский режим, вывозил рабочих в автобусах в областной центр и в конце концов принялся за организацию похода ахтарских металлургов в Сунжу. Поход должен был продолжаться две недели и завершиться миллионным митингом протеста на площади перед областной администрацией.

Область была бедная, угольная, электорат в ней был преимущественно протестный, и усилия Сенчякова быстро разожгли из искры пожар четвертой категории сложности. В скором времени о том, что прихвостни Международного валютного фонда по заданию западных конкурентов намерены разорить самое крупное в области предприятие, знали в каждом рабочем поселке и в каждой шахте. У Черяги волосы дыбом вставали, когда он читал статьи, напечатанные в диких марксистских листках, в изобилии рассовываемых по почтовым ящикам. Там не хватало только обвинений в том, что в банке «Ивеко» служат по пятницам «черную мессу», а на работу туда нельзя поступить иначе, как растоптав ногами крест и поцеловав председателя правления банка в срамное место. Черяга на месте «Ивеко» немедленно подал бы в суд на автора статьи, редактора и корректора, но банк не снисходил до таких мелочей. И напрасно. Листки пользовались бешеной популярностью, а содержание их совершенно бесплатно пересказывалось пенсионерами в очередях, собесах и за бутылкой водки.

Сам Извольский, который всегда считался типичным «новым русским» и на коммуниста глядел примерно как на дохлую крысу, невзначай обнаруженную в ящике стола, никогда бы не смог организовать такой эффективной кампании в защиту завода. Максимум, что бы он мог – это напечатать в крупных газетах несколько статей с туманными обвинениями в адрес «Ивеко», – обвинениями, которые были бы совершенно непонятны широкой публике и за которые бы «Ивеко» как раз потащил бы журналиста в суд.

Все это делалось, как всегда у Сенчякова, грубо, открыто – например, строчка на печатание марксистских листков была на голубом глазу заложена им в бюджет вертолетного завода! – но грубая эффективность народного гнева служила ему надежной защитой. Налоговую проверку, которая несомненно обнаружила бы марксистскую строчку, разъяренные рабочие просто не пустили в заводоуправление.

Вячеславу Извольскому было плохо в Москве.

Вот уже несколько лет он не отделял себя от комбината – огромного, дыщащего жаром и копотью чудовища, раскинувшегося на доброй сотне гектаров посреди сибирской равнины, – с бесконечными лентами прокатных станов, с бенгальскими огнями углерода, сгорающего над льющимся в ковши чугуном, с тяжелыми толкачами, снующими, подобно медлительному гигантскому челноку, вдоль узких бойниц коксовых батарей.

Ему было бы легче болеть в Ахтарске – но о перелете нечего было и думать, и генеральному директору оставалось тосковать – в то самое время, когда комбинат трясло и лихорадило.

Финансовые неурядицы не проходят бесследно для собственно производства: интриги банка влекли за собой беспокойство партнеров, беспокойство партнеров заставляло их диктовать комбинату невыгодные финансовые условия, невыгодные условия кончались переменой марок углей и поставщиков руды, и от этого возникали десятки технологических проблем, которые надо было решать на месте, стоя обеими ногами на утоптанном, усыпанным углем снегу возле коксовой батареи, а вовсе не по телефону из московской больницы.

В середине декабря, чтобы проучить зарвавшихся поставщиков, Извольский приказал перейти на руду с Черемшинского ГОКа, перерыв в поставках составил почти неделю, и всю неделю домны и аглофабрика были вынуждены довольствоваться сухим пайком старых запасов. Извольский распорядился уменьшить загрузку домен, на пятой домне, самой крупной в Азии, выдававшей до восьми тысяч тонн чугуна в сутки, снизили форсировку.

Пятая домна, более известная на комбинате как «Ивановна», была любимицей Извольского и работала как часы, – нагрузка на ней не уменьшалась даже во время летних шахтерских забастовок. Но из-за снижения форсировки и перемены в составе сырья с домной вдруг что-то приключилось, выход металла резко уменьшился, все руководство комбината неделю не вылезало от пятой домны, а Извольский, в Москве, бессильно бранился по телефону, чувствовал, что только отрывает людей от дела, – и от этого бранился еще больше.

Беда с домной была в самом разгаре, когда потихоньку поправлявшийся Извольский внезапно подхватил грипп от одной из медсестер. И не какой-то простой, а скверный, с высочайшей температурой, из тех, что в двадцатых годах именовались «испанкой». Ирина заразилась от него, и ее увезли болеть в гостиницу.

Служба безопасности ходила на ушах, медсестру проверили, опасаясь изощренного коварства банка, но так ничего достоверного найти не смогли и удовольствовались тем, что выгнали ее с работы.

Денис вернулся из Швейцарии 31-го декабря и сразу поехал в больницу. Извольского вновь перевели в реанимацию, он лежал весь красный и неподвижный, накачанный какими-то дурными антибиотиками, и, казалось, почти не слышал ничего, в чем ему отчитывался Денис. Только в конце разговора веки его слегка дрогнули и поползли вбок, как люки, закрывающие шахты баллистических ракет, мутно-голубые глаза глянули на зама.

– Спасибо, – прошептал Извольский. Денис впервые слышал от Извольского это слово. В устах директора оно звучало так же неконгруэнтно, как матерная ругань в устах пятилетней девочки, и Дениса внезапно пробрала странная дрожь.

– Швейцарские адвокаты вот еще что предлагают, – сказал Денис, – на рынке есть обязательства «Ивеко», просроченные, мы могли бы их купить по пятьдесят процентов от номинала и давить на банк оттуда. Славка! Ведь мы же банк обанкротить можем!

– Забудь, – сказал Извольский, – тебя эти адвокаты кинуть хотят. Мы ни копейки от «Ивеко» не получим, только деньги профукаем… Делай, как я сказал, никакой самодеятельности. Где Ира?

– В гостинице.

– Что «Ивановна»?

Денис пожал плечами. Что с домной, он в Швейцарии как-то не интересовался. Правда, уже на подлете к нему позвонил главный инженер Скоросько и сказал, что причина нашлась: из-за изменений режима на стенки «Ивановны» стал налипать цинк. Но вот как сделать, чтобы цинк отлип – было неясно.

– Скоросько предлагает ее остановить, – сказал Денис.

Извольский долго молчал.

– Денис, – тихо сказал он, – по-моему, я умираю.

– Славка!

– Не перебивай начальника. Если я умру – ты все сделаешь, как я сказал, слышишь? Никаких идиотских швейцарских советов. Никаких долгов «Ивеко». Все зарегистрируешь на свое имя. Комбинат достанется тебе.

Денис почувствовал, как у него леденеют пальцы.

– Славка, не пори чепухи. Ты просто простужен. От насморка не умирают.

– Цыц. Жалко, что я детей не успел завести. Султану нельзя без детей. Ничего. У вас с Ириной будут… Ты ведь не бросишь Ирину?.. И не убивай никого за меня. Это слишком опасно. Комбинат важнее.

Глаза Извольского опять тихо закрылись. Он бормотал что-то еще, но Денис, склонясь над больным, уже не мог расслышать слов. Возможно, это был просто бред.

Денис обещал матери, что Новый Год он встретит в Ахтарске, но было совершенно очевидно, что если ночью он вернется в Сибирь, то и праздновать Новый Год он будет там же, где все остальное руководство. А именно – у домны номер пять. Поэтому Денис поехал не в аэропорт, а в гостиницу.

Было уже половина двенадцатого, до Нового Года оставалось полчаса, и московская дорога была пустынной и грязной. Даже гаишники смылись с нее, намереваясь выйти на охоту попозже, когда пьяный и веселый народ начнет разъезжаться по домам, и только разноцветные светофоры перемигивались с новогодней рекламой.

В гостинице было пусто и безлюдно, – ахтарские ребята поразлетелись на новогодние отпуска, москвичи сидели дома. В холле стояла двухметровая елка, украшенная лампочками и стодолларовыми купюрами. Доллары были настоящие, выданные банком «Металлург», и Черяга очень хорошо помнил реакцию Ирины на эту елку. Она вытаращилась и сказала: «Какая пошлость!» Сейчас лампочки равномерно вспыхивали и гасли, освещая зеленые иголки и зеленого же Бенджамина Франклина, глядевшего на Черягу сквозь ветви. Одинокий охранник дремал за конторкой.

Председатель правления банка «Металлург» звякнул ему на трубку и позвал домой, но Денис сказал, что он, кажется, тоже заболел и хочет отлежаться.

Обосновавшись в отведенном ему номере, Денис спустился этажом ниже, в апартаменты Извольского. Хотя сибирский директор из принципа и делал вид, что в «этой продажной Москве» дома у него нет, однако на втором этаже гостиницы у него была, считай, стометровая квартира, с гостиной, кабинетом и спальней.

Апартаменты оказались незапертыми. Денис снял в прихожей ботинки и осторожно отворил дверь спальни.

Спальня была красивая и по-гостиничному нежилая, с огромной кроватью и белыми обоями, слегка украшенными голубыми разводами. Наискосок от кровати на тумбочке стоял плоскоэкранный «Панасоник», огромное, во всю стену, окно было плотно занавешено бархатными портьерами. Одна из тяжелых настольных ламп с бронзовыми ножками и шелковыми абажурами была включена. На кровати, свернувшись клубочком, лежала Ирина.

Денис, в одних носках, неслышно пересек комнату и присел в кресло у кровати. Одеяло на кровати было теплое, но тонкое, из хорошего козьего пуха, и очертания женского тела угадывались под ним, как под простыней. Из-под края одеяла высунулась ножка, с узенькой ступней и коротко подстриженными, ненакрашенными ноготками. Волосы Ирины разметались по подушке, на гладком, чуть розоватом лбу были видны капельки пота.

Голова Дениса сильно кружилась, тело было вялым и мягким, как истлевший кленовый лист, – наверное, от усталости и перелетов. Даже если бы он подхватил от Извольского грипп, не мог же он заболеть через час.

Денис сам не знал, что с ним сделали слова Славки. Конечно, сейчас он казался главным на заводе. Лишь немногие люди знали, насколько на самом деле плотно контролирует Сляб каждый его шаг и насколько даже те поступки Дениса, которые кажутся естественными и очевидными в его положении, на самом деле выверены Извольским и являются лишь эпизодами стратегической многоходовки.

Но он знал, что Извольский прав. Умри Сляб – и именно Денис становился в центре защитной комбинации завода. Умри Сляб – и именно Денис мог стать и владельцем, и управляющим одного из крупнейших экспортеров России. Умри Сляб – и Ира Денисова, тихая, златовласая Ира Денисова, все дальше уплывающая от него, как Дюймовочка на листке кувшинки, стала бы женой Черяги.

Жизнь Извольского висела на волоске. Неужели у начальника службы безопасности комбината, проворачивавшего изысканные комбинации и распоряжавшегося сотнями миллионов долларов, не хватит ресурсов обрезать этот волосок так, что никто и не подумает на Черягу?

Ира заворочалась во сне, устраиваясь поудобней, гибкое тело под одеялом выгнулось и снова свернулось в клубок. «Почему ты его любишь? – подумал Денис об Ирине. – Он некрасивый. Грузный, парализованный. За его деньги? Вздор. Если я в чем уверен, так это в том, что тебе плевать или почти плевать на его деньги, и именно это сводит с ума и меня, и Славку. Он хам. Он изнасиловал тебя, я это знаю, хотя мне это никто и никогда не говорил. Он увольнял меня. Я делаю ради него такие вещи, которые я никогда не сделал бы ради себя, вещи, за которые полагается статья и зона… Почему он так уверен, что я буду исполнять его указания? Оттого, что у него есть деньги? Но ведь пять лет назад у него не было денег, а все все равно исполняли его указания, и в результате у него появились деньги. Значит, дело не в деньгах? Почему он так уверен, что я не предам его? Он верил Брелеру, а Брелер продал его за несколько миллионов долларов. Он вытащил из дерьма Неклясова, а Неклясов перебежал к „Ивеко“.

Когда-то, семь месяцев назад, Извольский предложил ему пост начальника службы безопасности и сказал: «Все люди в России делятся на две категории: либо умный, но вор, либо честный, но идиот. Ты принадлежишь к третьей, самой редкой».

Но до какой черты продолжается преданность? Если бы самому Извольскому предложили комбинат в миллиард долларов и любимую девушку впридачу, неужели бы он колебался хоть секунду? Денис точно знал, что не колебался бы. И даже угрызения совести его бы не терзали, – ведь не стеснялся же Сляб, когда сказал своему предшественнику, который привел его на комбинат и у которого он комбинат отобрал: «Если тебе нужна преданность, заведи себе пуделя?»

Денис сцепил руки и по старой привычке покусывал костяшки пальцев. Платиновый «Константин Вашерон», осенний подарок Извольского, показывал без четверти двенадцать.

Ирина внезапно открыла глаза.

– Денис, это вы? – тихо сказала она.

– Да. Извините, я зашел с Новым Годом поздравить, а вы спите… Я вам подарок привез…

– Как Слава?

– Нормально, – голос Дениса прозвучал ровно, но он слишком замешкался с ответом. Ирина вздрогнула.

– Я лучше поеду к нему.

Ирина села в постели и тут же слегка покачнулась. На ней была шелковая ночная рубашка с какими-то рюшечками поверх розовых плеч, и плечи у Ирины были худенькие и красивые.

– Ирина, куда же вы поедете. У вас у самой тридцать девять.

– Тем более! А у него сколько? Он же… Он же… господи, зачем меня сюда привезли!

Ирина накинула халатик и выскользнула куда-то в ванную. Она появилась спустя пять минут, уже одетая, с красными воспаленными глазами.

– Ира, – сказал Денис, осторожно завладев рукой девушки, – вы вся горячая, вам нельзя ехать.

Ира покачала головой.

– Вы не знаете, Денис, – сказала она. – Когда я рядом, ему сразу лучше. Там машина ваша еще внизу?

Через мгновение легкие ножки Ирины затопали по коридору. В кармане Дениса брякнул телефон. Это был водитель Сережа.

– Денис Федорыч, – доложился он, – тут это… Ирина Григорьевна просит отвезти ее в больницу. Вы в аэропорт не едете?

– Все в порядке, отвези, – сказал Черяга.

Где-то далеко зашуршали ворота, на белой зимней дороге вспыхнули фары бронированного «Мерса»… Денис растерянно сидел в кресле. У ног его стоял привезенный Ирине подарок – не какая-нибудь там норковая шубка или кольцо, а вполне скромный джентльменский гостинец – ноутбук с наворотами.

До какой черты продолжается преданность?

Денис сидел в спальне Извольского еще с полчаса, а потом покопался в памяти и набрал номер. На том конце трубки, к его удивлению, ответили.

– Тома, – сказал Денис, – это Черяга. Помнишь такого?

– Помню, – ответ прозвучал после некоторой паузы.

– У тебя, я гляжу, телефон не изменился.

– Еще нет. Коля эту квартиру на три месяца вперед оплатил.

– Нашу гостиницу на Рублевке знаешь?

– Да.

– Приезжай ко мне.

Тома Векшина, бывшая любовница покойного Заславского, некоторое время молчала, и Черяга, по-своему истолковав молчание, спросил:

– Штука баксов тебя устроит?

– Я приеду, – сказала девушка.

Не кладя трубки, Денис перезвонил на пост охраны:

– Ко мне девочка подъедет. Проводи в мой номер. И пусть из ресторана чего-нибудь принесут.

Когда, через час с небольшим, раскрасневшаяся, с мороза Тамара Векшина вошла в номер Дениса, Черяга, уже раздетый, лежал в постели. В спальне негромко чирикал телевизор, а на передвижном столике перед кроватью стояла бутылка шампанского и закуски.

– Здравствуйте, – сказала Тамара. Она была в точности такая, какой ее помнил Денис: хрупкая, хорошенькая и немного печальная для профессиональной проститутки.

– Привет. Ты по-прежнему в «Серенаде» работаешь?

– Да. Меня обратно взяли. Я думала, не возьмут, а меня взяли.

– А почему были должны не взять?

Тамара аккуратно сняла высокие, припорошенные снегом сапожки, подошла к постели.

– Если девочка находит себе «папу», ее потом редко берут обратно, – сказала она, – считается, что она все равно будет работать на себя и скоро к новому «папе» уйдет. Когда Коля меня к себе взял, меня хозяйка предупреждала. Говорила, что он меня бросит, а репутация у меня уже будет плохая.

– А он бы тебя и бросил, – сказал Черяга, – если бы все прошло, как он думал, он бы улетел в Швейцарию и ни разу бы о тебе не вспомнил.

Тамара покачала головой.

– Он не меня бросил бы, а жену. Он все это сделал, чтобы бросить жену, понимаете? Он думал, что будет умнее всех и уедет за границу, а потом он бы позвонил и велел мне приезжать.

В голосе Томы звучало страстное убеждение, что так оно непременно бы и было, что Коля – ее Коля – не мог обмануть ее, как обманул он жену, друзей, начальство и всех, кого мог, и что только нелепая и жестокая смерть Заславского помешала исполниться извечной мечте любой русской эскортницы – выйти замуж за богатого и ласкового «папу».

– Он тебе ни о чем не рассказывал?

Тамара покачала головой.

– Если бы рассказал, я бы его отговорила. Я бы ему объяснила, что с Шуркой Лосем нельзя иметь дело. Он же пудель был, совсем ничего не понимал.

Девушка присела на широкий краешек гостиничной постели, настольная лампа наконец осветила ее узкое печальное лицо, и тут только Денис понял, почему Тома Векшина встречала Новый Год дома, а не на заработках. Под левым глазом девочки виднелся синяк, такой огромный, что даже искусно наложенный слой пудры и румян не мог его вполне скрыть.

– Откуда синяк? – спросил Денис.

– От Шурки Лося.

– За что?

– Я его… в общем, я ему кайф поломала и сказала, что он Колю убил. Мне уйти, да?

– Почему?

– Потому что ты не пьяный.

– При чем здесь то, что я не пьяный?

– Потому что я с синяком некрасивая. Когда мужик пьяный, ему все равно, ему бы лишь морковку свою воткнуть. А когда он трезвый, никто девочку с синяком не закажет.

Денис ничего не ответил. Он уже почти жалел, что вызвал девочку. С того времени, как уехала Ирина, прошло полтора часа, возбуждение спало, и он чувствовал одну безумную усталость. Вдобавок было неприятно думать, что девочкой недавно пользовался Шурка Лось и еще, наверное, несколько человек из его бригады. Тома повернула головку так, чтобы синяка не было видно, потом протянула руку к тарталеткам на кружевной фарфоровой тарелочке.

– Можно?

– Ты что, так есть хочешь?

– Я не ужинала, двенадцати ждала. Так можно?

– После поешь, – сказал Денис, – раздевайся.

Утром Дениса разбудил ликующий звонок из Ахтарска.

– Мы ее продули! – кричал захлебывающийся от счастья Скоросько, – цинк – ноль! Весь в шлак ушел!

Скоросько сыпал техническими подробностями, Денис перестал его понимать с третьей фразы, но главное уловил: Скоросько и доменщики самолично изменили схему продувки «Ивановны» и, не останавливая производства, просто сдули весь цинк со стенок к чертовой матери. Это был их рождественский подарок директору.

– Славка как услышал, так чуть в постели не запрыгал! – орал Скоросько.

Захлопнув телефон, Денис перевернулся на бок, помотал головой и открыл глаза. В углу спальни корчил рожи немой телевизор, который они ночью забыли выключить. Столик с шампанским и закусками основательно опустел. Тамара Векшина не спала, а лежала, свернувшись в клубок, и глядела на Дениса своими внимательными и очень печальными глазами.

– А правда, что ты теперь на заводе главный? – спросила Тамара.

– Я – и.о. гендиректора.

Тонкие пальчики Тамары неслышно пробежались по коже Дениса, Черяга блаженно зажмурился.

– Нет, ты не главный, – спокойно сказала Тамара. – Ты очень несчастный, а главные такими несчастными не бывают.

Денис перекатился на живот.

– Кто тебе сказал, что я несчастный?

Тамара помолчала. После ночных трудов пудра с ее лица совсем осыпалась, и синяк был виден очень хорошо.

– Давно он тебя ударил-то?

– Два дня назад.

– Хочешь заняться чем-нибудь другим? Могу секретаршей устроить.

– Зачем? – сказала Тома, – я больше секретарши получаю. А работаю меньше.

– Хочешь переехать в Ахтарск?

– А к тебе нельзя переехать? – подумав, спросила Тамара.

– Нет.

– Это из-за синяка, да?

– Это не из-за синяка.

Денис встал и ушел в ванную, а через несколько минут снова вернулся в постель. Тамара откинула одеяло и стала осторожно целовать его грудь. Денис жадно задышал и пригнул девочку ниже, та немедленно все поняла, и через секунду ее черная головка оказалась у его бедер. Денис благодарно закрыл глаза.

Денис не слышал, как в наружную дверь номера постучали. Затем кто-то вошел в коридорчик, скрипнула, растворяясь, дверь спальни, и низкий женский голос произнес:

– Денис, я просто зашла сказать, что со Славой лучше, и спасибо за подарок….

Голос замер. Денис открыл глаза и увидел, что в дверях спальни стоит прямо-таки пунцовая Ирина, и смотрит круглыми, как блюдца, глазами на голого Черягу и на девочку, копошащуюся у его бедер. Это продолжалось, наверное, мгновение, потом Ирина опомнилась и вылетела вон из номера.

Испуганная Тома подняла голову. Теперь, в свете дня, синяк казался все-таки невероятно большим.

– Убирайся, – сказал Денис.

– Что случилось? Кто эта…

– Убирайся. Бумажник в гостиной на столе, деньги в бумажнике. Убирайся.

Декабрь и январь стали самыми безумными месяцами, которые помнил Черяга. Практически на него были возложены все обязанности Извольского. Плюс – собственные обязанности Дениса. Плюс – оборона осажденного комбината. Плюс – переговоры с губернатором, судом, банком, митинги протеста, интервью с журналистами и прочая, и прочая, и прочая.

К тому же Денис не был самостоятельной фигурой. За всю стратегию отвечал Извольский. За все финансовые операции комбината тоже отвечал Извольский. Извольский был прикован к постели в Москве и думал, думал, думал. По телефону они никаких стратегических проблем не обсуждали – подслушают. Только при личных встречах. Денис метался между Ахтарском и Москвой, отсыпаясь исключительно в самолете. Сначала он летал на «Яке», принадлежавшем комбинату, но однажды летчик, уже поднявший самолет в воздух, спинным мозгом почувствовал неполадки и успел посадить машину прежде, чем та развалилась над сибирской равниной.

По городу прошел слух, что неполадки в моторе были делом рук банка «Ивеко», и это было похоже на правду.

После этого Денис стал летать рейсовым самолетом, который в результате то и дело задерживался, дожидаясь окончания внезапно свалившейся встречи. Извертевшиеся пассажиры матерились сквозь зубы, когда к трапу подлетал бронированный «Мерс» и из него выскакивал замдиректора комбината в сопровождении четырех шкафов, прикрывавших шефа от случайного снайпера. Черяга со свитой занимал два ряда в первом салоне и тут же проваливался в глубокий беспамятный сон.

Формально Денис не был назначен и.о. генерального директора и не являлся членом совета директоров. Он просто приказывал – и приказы его должны были исполняться без разговоров. При этом компетентность бывшего следователя оставляла желать лучшего.

У Дениса был недостаток, который на заводах не прощают нигде и никому: Денис совершенно не разбирался в производстве. Он беззаботно путал марки углей и ставки налогов, ему приходилось втолковывать на совещаниях, чем отличается кокс, идущий на аглофабрику, от кокса, который идет прямо в домну, и однажды он дико удивился, узнав, что комбинат, оказывается, производит еще и минеральные удобрения – из отходов коксохимического производства.

Рекорд он поставил 9 января, прилюдно поинтересовавшись на Совете Директоров, почем на LME[8]нынче слябы. Вокруг наступила озадаченная тишина, а потом зам по финансам Михаил Федякин несколько саркастическим тоном известил и.о. гендиректора пятого по величине в мире металлургического гиганта, что сляб, а также рельс, швеллер, гнутый профиль и скрепка канцелярская на LME не котируются.

Денис был достаточно ровен – и с главным инженером, и с замом по производству, и с главбухом, и с мэром города, и с кучей людей, которые никоим образом не могли претендовать на первое место на комбинате.

Но два человека оказались неизбежными жертвами его возвышения. Первым был уже упоминавшийся в повествовании Володя Калягин, начальник промышленной полиции, человек достаточно сомнительных нравов, некогда работавший замом начальника ахтарского УВД, а по увольнении создавший свою собственную структуру, именовавшуюся «федерацией дзюдо города Ахтарска». Федерация если и не опустилась до жесткого бандитизма – с грабежами, торговлей наркотиками и прочим, – то уж мягким рэкетом занималась наверняка. Калягин оказал Извольскому большую услугу в августе, когда комбинат чуть не встал из-за перекрывших рельсы шахтеров, и гендиректор приложил все силы к тому, чтобы он сменил на посту начальника УВД своего бывшего босса Александра Могутуева, который, напротив, во время заварушки показал себя далеко не с лучшей для комбината стороны.