О неудобствах, проистекающих при уплате налогов наручниками

 

19 января начальник промполиции города Ахтарска Володя Калягин поругался со своим замом. Замом этим был не кто иной, как Виктор Свенягин, в просторечии более известный как Витя Камаз.

Хотя Черяга и обещал долголаптевскому бригадиру «место Брелера», то есть место шефа московского офиса, это обещание, данное сгоряча, сдержать было явно невозможно. В Москве у Камаза было слишком много специфических друзей и еще больше врагов, да и милиция в центре питает к таким метаморфозам изрядное предубеждение. Несмотря на сравнительно чистую биографию бригадира – под следствием он был только один раз, да и то оправдан за недостатком улик, – и морда Камаза, и его манеры не оставляли сомнений в избранном им роде деятельности. Кроме того, в Москве голова мятежного бригадира, пошедшего против самого Коваля, стоила ровно десять тысяч долларов, по расценкам средней руки киллера.

Словом, переговорив с Камазом, его вывезли в Ахтарск вместе с тремя членами бригады, участвовавшими в ночном налете на офис АМК, а недельки через две Камаз оказался замом Калягина.

Калягину это, естественно, пришлось крайне не по душе. Что Камаз бандит, ему было плевать, – Калягин сам полтора года после увольнения из органов не в детском саду воспитателем работал. Но то, что его старый враг Черяга без согласования назначил его замом своего ставленника, все восприняли как то, что скоро Калягина вовсе попросят в отставку.

Они и поссорились-то не как менты, а как бригадиры – из-за денег, которые Камаз снял с прикрученной промполицией точки за работу с недобросовестным должником. Прямо на утренней оперативке Володя Калягин спросил своего зама, где бабки, а Камаз ответил, что бабки он заработал честным трудом и никому не отдаст. И Камаз, и Вовка Калягин были людьми крутыми и длинных речей не произносили. Поэтому, после краткого обмена комплиментами, Камаз перемахнул через длинный стол и бросился на шефа, а тот, в свою очередь, потащил из кобуры служебный ПМ.

Их насилу разняли. В тот же день Черяга узнал об инциденте, вызвал обоих к себе в кабинет и предложил помириться. Калягин с Камазом обменялись хмурым рукопожатием и вышли из кабинета, глядя в разные стороны.

Калягин вообще в последнее время был очень мрачен. После смерти Брелера у него резко переменилось настроение. Он так и не выкинул фотографию друга из собственного кабинета, только вынул из рамки и бросил в верхний ящик стола. Время от времени Вовка Калягин открывал ящик, глядел в лицо улыбающемуся черноволосому крепышу, потом бормотал сквозь зубы: «Собаке собачья смерть!» – и захлопывал ящик.

Спустя два дня после безобразной разборки, когда Калягин зачем-то поехал в областной центр, в кармане его прозвенел мобильник. Калягин взял трубку и услышал голос одного из своих старых знакомых, областного авторитета по кличке Моцарт. Авторитет обладал феноменальным слухом, любил классическую музыку и на скрипке играл не хуже Шерлока Холмса.

– Надо встретиться, – сказал Моцарт. – Базар есть.

Начальник промышленной полиции города Ахтарска приехал к бару, который контролировал Моцарт, около пяти. Ребят своих он попросил остаться в зале, а сам поднялся на второй этаж, где его уже ждали. Рядом с Моцартом сидел незнакомый Калягину парень лет тридцати, черноглазый и слегка упитанный.

– Вот, Вовка Калягин, – сказал Моцарт, – прошу любить и жаловать. Легендарный, можно сказать, мент. С тех пор как он в Ахтарске, нам всем в Ахтарске делать нечего. Хотя мог бы старых друзей и не забывать.

– Вы все на словах друзья, – спокойно ответил Калягин, – а если я в зону попаду, тоже дружить будете? Или как с Брелером выйдет?

Моцарт покачал головой.

– С Юркой нехорошо вышло, – сказал он. – Памятник ему ты, говорят, на могилу ставишь?

Калягин промолчал.

– Вот, Вовка, – сказал Моцарт, – хочу тебя познакомить с гостем. У него к тебе дело. Человек он известный, в Москве в большом авторитете, за него Коваль просил замолвить словечко. А зовут его Лось.

Моцарт легко поднялся.

– Ты куда? – спросил Калягин.

– Пойду погуляю, – ответил авторитет. – Вам тут вдвоем перетереть нужно, а мне и спокойней, меньше знаешь, крепче спишь.

И Моцарт выскользнул из кабинета. Начальник ахтарской промышленной полиции и московский авторитет остались одни. Лось глядел на Вовку Калягина черными смеющимися глазами, так похожими на глаза Брелера. Полные губы слегка раздвинулись, обнажая белые крупные зубы. Лось потянулся и достал из кармана белый прямоугольник визитной карточки. На карточке значилось имя «Александр Лосев» – и номер сотового телефона. Калягин молча прибрал карточку, но своей не дал.

– У тебя, кажется, проблемы с Витей Камазом? – спросил Лось, – с замом твоим?

– У меня нет никакого зама по фамилии Камаз, – ответил Калягин.

– Ну, ты, мент, обидчивый. Пусть будет Виктор… хрен, не помню как по батюшке… Свенягин. У тебя с ним проблемы?

– Это мои проблемы, а не ваши, – ответил Калягин.

Лось покачался на стуле. Белые его зубы блестели в комнате, залитой отраженным светом от зимнего снега и солнца.

– Многим людям не по душе, как Камаз сделал, – сказал Лось, – он на всех насрал. Кто ему доверился, тех он через хрен кинул. Через понятия переступил.

– А что – банк «Ивеко» соблюдает понятия? – усмехнулся Вовка Калягин.

– Не о банке речь. Он не банк кинул. Он людей оскорбил. Бывает, чтобы мусорок ушел в охрану, а вот чтоб пацан ментом стал…

– А я что же? – спросил Калягин.

– Ты другое, ты мент по рождению…

– И что же ты мне на моего зама жалуешься? Уволить просишь?

– У тебя в Ахтарске как на секретном объекте. Мышь, говорят, не проскочит. Многие на Камаза сердиты. И он это знает. Шифруется грамотно, из города носу не кажет. Вот мы с ребятами и стали думать – если его пасти, так ведь заметут. А я и говорю: «А с чего вы взяли, что заметут? Надо пригласить Вову Калягина, культурно объяснить ему ситуацию, глядишь, он сам подскажет, как Камаза найти». А?

Вовка молчал.

– Вот к примеру. Выехал ты на место происшествия, звонишь Камазу на трубку и велишь: подъезжай немедленно. Так?

– Не так, – сказал Калягин.

– Почему?

– Свенягин – мой зам по просьбе Сляба. Ты мне предлагаешь Сляба кинуть. Трое людей кинули Сляба. Заславский, Брелер и Неклясов. И где они теперь?

– Я тебя не прошу кинуть Сляба. Я прошу помочь хорошим людям с человеком, который тебе поперек горла.

Калягин резко наклонился к собеседнику.

– Слушай сюда, Лось. Я Сляба кидать не стану. Появишься в Ахтарске – ноги повыдергиваю. Ясно?

Вовка Калягин с грохотом отодвинул стул и спустя мгновение исчез в двери.

Спустя две недели, когда Вовка Калягин вышел поутру из дома к джипу, его водитель, осматривая автомобиль, обнаружил привязанную к педали газа оборонительную Ф-1 с радиусом разлета осколков в двести метров. Быстрое и эффективное расследование показало, что к автомобилю поздно вечером подходил один из новых сотрудников, принятых на службу вместе с Камазом, некто Перчик, он же Боря Перцов. Перчика пригласили на интенсивное собеседование, и он раскололся, как грецкий орех под металлогибочным прессом. Правда, Перчик категорически утверждал, что нестандартное употребление «феньки» является его личной инициативой и что его шеф Камаз ничего подобного не заказывал.

После этого Камаз написал заявление «по собственному желанию», а Перчик пропал в неизестном направлении. По этому поводу поговаривали, что в котлах заводской ТЭЦ, приспособленных под высокозольный экибастузский уголь, можно, не нарушая технологии, сжечь что угодно. И вообще арест Перчика возбудил бы слишком много нездорового любопытства по поводу кадрового состава ахтарской промполиции.

По просьбе Черяги Камаз забрал свое заявление обратно, а еще спустя два дня после этой истории Калягин позвонил по сотовому Лосю.

Они встретились в Москве на следующей неделе, и Вовка Калягин без обиняков сказал, что хочет поговорить с Ковалем.

– Зачем с Ковалем? Камаз – это моя тема, – возразил Лось.

– Хорошо. Тогда слушай. У меня был друг. Ты его знаешь. Юрка Брелер. Его убили два человека. Начальник тюрьмы Коробцев и Барсук. Коробцева я снял. Барсук ушел на зону. Я хочу, чтобы с Барсуком было то же, что с Брелером.

Лось слегка побледнел.

– Ты с ума сошел. Барсук – правильный бродяга, за что его мочить?

– Ваше дело. Коваль на зоне – царь и бог. Хотите Камаза – отдайте Барсука. Мне все равно, кем он станет – петухом или трупом.

– За базар ответишь?

– Отвечу.

И Володя Калягин бесшумно поднялся и растворился в промозглом сумраке сочащейся зимней оттепелью Москвы.

25 января, после очередной отсрочки заседания арбитражного суда, на этот раз в связи с отпуском судьи, губернатор Дубнов позвонил на завод и предложил Денису Черяге, фактическому и.о. гендиректора Ахтарского металлургического комбината, встретиться и обсудить создавшуюся ситуацию.

Стрелку забили на пол-одиннадцатого, в областной администрации. Денис появился на три минуты позже. Областной руководитель принял его очень радушно: самолично вышел встречать Черягу в предбанник, по-мужски, крепко, пожал руку и, положив на плечо широкую ладонь, ввел гостя в кабинет, отделанный с такой щедростью, будто губернатор Дубнов руководил по меньшей мере корпорацией «Дженерал моторс», а не умирающим регионом с шестидесятипроцентным дефицитом бюджета.

– Что-то вы похудели, Денис Федорыч, – по-хозяйски проворковал губернатор, окидывая Черягу сочувственным взглядом, – как здоровье Вячеслава Аркадьевича?

Три четверти людей, с которыми встречался Денис, первым делом считали нужным справиться о Слябе. Но этот губернаторский вопрос до странности напомнил Денису участливое вопрошание Аузиньша.

– Он поправляется, – коротко сказал Денис.

– А позвоночник?

– Для этого нужна операция. Когда Слава окончательно выздоровеет, – я имею в виду другие раны, – ее сделают. В Швейцарии.

– Что-то он очень медленно выздоравливает, – вздохнул Дубнов.

– Человек послабей Извольского с такими дырками давно бы в гробу лежал, – ответил Черяга. – А что медленно, так ведь такая свистопляска вокруг завода, что и здоровый человек копыта откинет. Если арбитражный суд месяц не может назвать мошенников мошенниками, то…

– Ну, насчет суда я так краем уха слыхал, что там все очень запутано. Вы уж, Денис Федорович, не обессудьте, у нас судебная власть независима от исполнительной, я на судей влиять не могу.

Губернатор радушно подтолкнул Дениса к низкому круглому столику, стоявшему справа от письменного стола, мимоходом коснулся кнопки селектора, промурлыкал:

– Варечка, организуй нам чаю, – и зашелестел на столе бумагами.

Денис уселся в кожаное уютное кресло и терпеливо ждал, пока к нему присоединится Дубнов. Наконец тот с кряхтеньем уселся напротив, и Денис сказал:

– Александр Семенович, давайте слова про независимость судебной власти прибережем для прессы. У нас свои контакты с судьями, и я знаю, на чьи распоряжения они ссылаются. И судя по тому, что они говорят, вы решили, что от Сунжи до Москвы ближе, чем до Ахтарска.

Губернатор даже изменился в лице.

– Денис Федорыч, – сказал он шокированно, – помилуйте, в этом надо разобраться. Если противная сторона как-то давит на судей…

– А на вашего зама тоже давит противная сторона? Когда он в зачет заводских налогов отказался мазут принимать для ваших котелен?

Губернатор всплеснул руками.

– Помилуйте, насчет мазута – это совсем другая история. Вы же его нам предлагаете по цене в десять раз большей, чем деньгами! Меня та же Москва затравит – денег, мол, прошу, врачам третий месяц зарплату не плачу, а крупнейший налогоплательщик за прошлый месяц деньгами заплатил двадцать процентов! Тот же самый «Ивеко» прикупит пару журналистов, они и проведут «независимое расследование»… У них знаете какая служба безопасности…

– Служба безопасности есть не только у банка, – любезно сказал Черяга. – Я тоже, в случае чего, расследование могу провести. О строительстве Сунженского аэропорта. Не говоря уже о ваших постельных привычках…

Губернатор даже руками всплеснул от огорчения.

– Ну зачем вы так, Денис Федорыч! Правду говорят, что у вас характер испортился… Как же можно такими словами бросаться… Люди к вам со всей душой, пытаются помочь, чем можно – а в ответ такие слова! Вы же все-таки не Сляб, Денис Федорыч. Всей вашей собственности в Ахтарске – машина да дача…

Губернатор сделал значительную паузу, словно строгий учитель, отчитавший способного, но не выучившего урок ученика.

– На самом деле, – сказал губернатор, – у меня есть к вам отличное предложение. С этим судом все действительно сложно… но!

И губернатор торжествующе поднял палец.

– В спорном пакете, – сказал он, – есть двадцать процентов акций, которые были куплены на чековом аукционе. В 1994 году. Результаты аукциона в свое время оспаривались. Все это было при предыдушем губернаторе, я в это дело не вникал, но сейчас я приказал поднять бумаги – и действительно, очень странный аукцион. Вы не находите?

– В 1994 я не работал на комбинате, – сказал Черяга.

– Ну все равно. Областной фонд имущества вправе подать в суд. И эти двадцать процентов вернутся в фонд имущества. Как вы находите эту идею?

Денис с любопытством смотрел на губернатора Дубнова. Извольский вытащил этого человека из дыры, где он пребывал после распада СССР, почистил его, помыл и оплатил избирательную кампанию. Завод платил в бюджет области – натурально, не все, что причиталось с него по закону, но уж точно больше, чем кто-либо другой. Завод кормил его и его жадную свиту, и, по идее, губернатор должен был ходить за ними, как хвостик за киской, и преданно смотреть в глаза.

– Я что-то не понимаю, – сказал Денис, – у нас украли акции. Мы пытаемся их вернуть. Каким образом, если акции окажутся не у нас, а в фонде имущества, это будет способствовать их возвращению?

– Но это совершенно неважно, – запротестовал губернатор, – область и комбинат всегда будут единомышленниками. Важно то, что таким образом пакет в двадцать процентов вообще выпадает из сферы притязаний москвичей! Главное, чтобы завод не оспаривал иска фонда имущества в арбитражном суде!

Денис сжал руки так, что костяшки пальцев побелели. Вот сволочь! Когда комбинат оплачивал ему избирательную кампанию, у него, небось, и мысли не было, чтобы пересмотреть итоги приватизации… Что ответить? «Я должен посоветоваться с Извольским?» Нет. Потому что ответ будет точно: «Пошел на хрен», и если на хрен его пошлет Денис, можно будет еще потом, смотря по тяжести последствий, извиниться и сказать, что-де Денис не вписался в ситуацию, а вот если это будет ответ Извольского, то никаких шансов чего-то переиграть не останется. Если Денис скажет «нет», тогда комбинату устроят веселую жизнь. Все эти председатели пенсионных фондов и прочая жадная публика покажутся мелочью… Сказать «да?» Исключено. Отдать этой жадной и глупой шестерке пакет акций, который он, даже при проигрыше всех судов, сможет отдать банку «Ивеко», и с пятипроцентным пакетом, уже имеющимся у «Ивеко», это будет блокирующий пакет? Ни за что…

– Так что вы скажете? – вежливо повторил губернатор.

– Скажу, что этот пакет на законных основаниях принадлежит комбинату, и комбинат будет судиться за этот пакет.

Губернатор даже покраснел от досады.

– Вы не в том положении, чтоб торговаться. Между прочим, мне все равно, кто будет платить налоги – вы или банк «Ивеко»!

– Не все равно, – покачал головой Черяга.

Губернатор поднял брови.

– Выборы в области через год, – пояснил Черяга, – а электорат у нас протестный. Вы видите, что на улице творится? Анпиловцы портреты Извольского вместо Ленина носят… Вы только представьте себе, что суд решит дело в пользу «московских сионистов». Знаете, кто станет следующим губернатором области? Вячеслав Извольский. Знаете, чем это может кончиться? Чем угодно, включая судебное расследование деятельности предыдущей власти…

– У него спонсоров не будет… – неуверенно сказал губернатор.

Черяга оскорбительно засмеялся.

– Я вас уверяю! – сказал Денис, – денег у Сляба, чтобы президентом стать, хватит, даже если «Ивеко» ему ни копейки за акции не даст…

О творческой инициативе губернатора Извольский узнал на следующее утро. Плохо выспавшийся в самолете Денис пересказал ему разговор очень тщательно и в конце добавил:

– Так что ты все угадал.

– Лучше бы я ошибался, – философски заметил директор.

Денис просидел у Извольского с полчаса, в одиннадцать у него была назначена встреча с человеком из Генпрокуратуры, и Извольский сказал, чтобы Денис ехал по своим делам, а вернулся для разговора вечером.

– Как учеба-то? – напоследок с изрядной иронией спросил Извольский.

Три дня назад двое лбов из секрьюрити съездили на Ленинградский проспект с паспортом Дениса и пачкой денег и вернулись обратно без денег, но со справкой о зачислении Черяги Дениса Федоровича, должность зам. гендиректора Ахтарского металлургического комбината, на четырехнедельные курсы антикризисных управляющих при Финансовой Академии. Дениса строго предупредили, что экзамены ему все-таки придется сдавать и что желательно ему на этих экзаменах не очень плавать.

– Никак учеба, – буркнул Денис.

В коридоре Денису встретилась Ирина. Она была вся раскрасневшаяся, с мороза, и очень красивая, в длинной блестящей шубке, ничуть не напоминавшей тот старый китайский пуховичок, в котором ее привезли в больницу полтора месяца назад.

Денис очень хорошо помнил, как Слава уговаривал ее взять деньги и купить что-нибудь, кроме джинсов и пуховика. Он помнил это потому, что в конце концов Извольский взял и послал с ней за покупками Борю Семенова, московского представителя АМК, хотя мог бы послать и Дениса.

Все это время Ирина провела в больнице, и Денис не мог не признать, что если бы не она, Вячеслав Извольский вряд ли бы проявлял на больничной койке изумлявшие Дениса терпение и ровность характера, которые некогда начисто отсутствовали у директора по кличке Сляб. Да и кто знает, сумел ли бы отчаявшийся, одинокий и недоверчивый больной выкарабкаться без серьезных осложнений… Славка почти не отпускал ее от себя, лицо его светлело каждый раз, когда Ирина входила в палату, и он видимо капризничал и сердился, когда за ним ухаживал кто-то другой, дежурная медсестра или нянечка. Ни о какой работе, естественно, Ирине нечего было и думать. Она взяла сначала отпуск за свой счет, а потом наступили студенческие каникулы.

За это время Ирина перезнакомилась со всей верхушкой АМК и была довольно хорошо осведомлена о формальном положении дел на комбинате. Извольский почти никогда не выставлял ее из палаты, когда к нему приходили с визитом замы и преды. Наоборот – директор лежал навзничь, слушая отчеты подчиненных, а его постепенно обретающие подвижность пальцы слабо – очень слабо – стискивали ручку Ирины. Большинство сибиряков были людьми весьма эмоциональными и не особенно сдерживались в присутствии дамы, и как-то Ирина довольно сухо заметила Извольскому, что за это время память ее обогатилась не только сведениями о технологических тонкостях металлургического производства, но и доселе неизвестными ей идиомами живого великорусского языка.

– Слава, извини, – сказала она, – но неужто этот твой Скоросько не может объяснить, почему генератор на заводской ТЭЦ не держит частоты, не употребляя пять раз слова «долбаный»?

Извольский сделал строгое внушение главному инженеру, и в следующий раз Скоросько употребил вышеупомянутое слово только три раза.

Словом, за это время Ирина подружилась со всеми, и только, как ни странно, с Денисом она держала себя все настороженней и холодней. Эта настороженность началась со злосчастного утра 1 января, когда ошарашенная Ирина застала Черягу в постели с девицей, чья поза и род деятельности не оставляли никакого простора для толкований. Интеллигентная Ирина была поражена так, словно не знала, что на свете существуют проститутки и мужики пользуются их услугами.

С этой минуты словно разбилось какое-то розовое стекло, сквозь которое Ира смотрела на шефа безопасности комбината, и она увидела совсем другого Черягу. Смелого и толкового, но все же не до конца порядочного человека, который свой статус регента использовал не только для защиты комбината, но и для удовлетворения мелких личных амбиций, перекрывая кислород тем, кто мог претендовать на его место или насолил ему в прошлом.

Ирина, разумеется, не могла не слышать, как собровцы судачили о том, что Калягин был вынужден переехать из роскошного здания в центре города в пятиэтажку близ комбината, где раньше размещался профком. И если прежний Черяга был деликатней и тоньше прежнего Извольского, то новый Извольский, осунувшийся, почти ничего не евший, несмотря на хлопоты врачей, нуждающийся в непрестанной материнской опеке, явно выигрывал у самоуверенного визиря, выскакивающего в сопровождении ражих молодцев из бронированного «Мерса». У Ирины был в высшей степени развит материнский инстинкт, ей надо было заботиться о мужчине – а попробуй позаботься о мужике, которого сопровождает взвод автоматчиков.

Поэтому Ирина лишь слегка приостановилась при виде Дениса, хотя Денис точно помнил, что они не виделись ровно два дня, блеснула белыми зубками, – и, скинув шубку на руки поспешно вскочившему охраннику, пропала в двери палаты Извольского.

Ирина сразу почувствовала перемену в настроении больного. Извольский лежал, полузакрыв глаза, и только при звуке шагов Ирины на его в общем-то некрасивом, рыхловатом лице мгновенно обозначилась преобразившая его улыбка.

Ирина присела на корточки, осторожно провела пальцами по чуть колючей щеке, коснулась виска, у которого билась прозрачная голубая жилка.

– Слава, что-то случилось?

Извольский открыл глаза.

– Ничего страшного. Товарищ губернатор тоже решил поучаствовать в охоте на изюбря. Просит двадцать процентов акций завода.

– На каком основании?

– Я их, видите ли, на аукционе неправильно купил…

Ирина глядела на директора внимательными и влюбленными глазами.

– Так он что – он теперь на стороне банка?

– Он на своей собственной стороне, – он видит, что лев болен, и хочет отхватить кусок наследства…

Ирина внезапно с силой сжала тонкие пальцы.

– Господи, какой негодяй! Какие они все негодяи! Ты же его губернатором сделал! Он же у тебя на поводке должен ходить!

– Солнышко, это же губернатор. Сегодня он на поводке, а завтра, глядишь, хозяина съел…

– И что теперь будет?

Извольский умехнулся.

– Теперь, Иришка, будет плохо. Хреново будет в превосходной степени, потому что, имея в руках суд и налоговиков, можно такие кренделя выписывать… Ты представь себе такую картинку: какая-нибудь фирма из соседней области берет бабки в размере пятисот минимальных зарплат и кидает их на счет завода. Без договора, без всего. Ну, переписку какую-нибудь затевает, из которой на фиг не ясно, чего они от нас хотят. А через три месяца предъявляет иск о банкротстве, – мол, мы деньги дали, а прокат нам не поставили. Арбитраж в один день – бац! – удовлетворяет иск и ставит временного управляющего. А еще через недельку – бац! – временный управляющий жалуется в суд, что администрация завода мешает ему выполнять обязанности, и превращается в конкурсного управляющего…

– Это… действительно возможно?

– Вполне. Я такую штуку хотел сам провернуть с Сунженским трубопрокатным. Вся соль в том, что бухгалтерия крупного завода не заметит этих денег. Ну, пришли и пришли. Вот если договор есть, а денег нет, тогда, конечно, замечают… А если наоборот – очень трудно…

Извольский помолчал и добавил:

– Теперь все шакалы на комбинат бросятся. Энергетики с цепи сорвутся, я им давно поперек горла. Таможня чего-нибудь арестует… О налоговой я не говорю, этим сам бог велел падаль есть… Этот вчерашний разговорчик комбинату обойдется лимонов в пятьдесят. Баксами.

– Прости, если я говорю глупость, а помириться с банком нельзя?

– Нет.

– Слава, ты извини. Тебя, наверное, об этом никто не спросит в лицо, но почему у тебя получается, что ты хороший, а банк плохой? Ты же ведь… ну, к тебе эти акции попали точно так же, как к банку. Или нет?

– Можно сказать и так, – согласился Извольский.

– Тогда какая разница?

– Понимаешь, – сказал Извольский, – рано или поздно человек должен выбирать, что он хочет. Заработать денег и уехать на Гавайи или жить в России. И если он хочет срубить в этой стране бабки, а там хоть трава не расти, тогда надо вести себя одним способом. А если он хочет остаться, тогда ему надо вести себя другим способом. Не смотреть на людей, как на одноразовую посуду. Не смотреть на завод, как на китайские кроссовки – сегодня купил, завтра выкинул, зато дешево. Если ты хочешь работать в России, то ты и деньги везешь в Россию. Это все лажа, что ты их держишь где-то в Швейцарии. Ну, купишь чего-нибудь для страховки – вроде как старушка откладывает похоронные. Но они же работать должны, деньги. А прибыльней, чем в России, им нигде не сработать.

– А при чем здесь банки? Им что, на роду написано думать о Гавайях?

– Банк и предприятие по-разному устроены. Что такое деньги банка? Это просто записи на счетах. Они сейчас здесь, через минуту в Америке, через две минуты на Кипре. Банк – это одуванчик. Дунул – и все бабки улетели в оффшор. А предприятие так не может. У него основные фонды. Я домну при всем желании на корреспондентский счет не переведу и через спутник на Багамы не сброшу.

Извольский усмехнулся.

– У каждого российского банка есть план «Ч». Чуть что – деньги в оффшор, паспорт в карман – и гуляй, Вася, на Сейшельских островах. Надо только деньги тем кредиторам отдать, которые убить могут. А всем остальным можно не отдавать. Зачем российские банки вкладчиков привлекают? Чтобы было чем расплатиться с теми, кто убить может. Знаешь, есть такой финансовый термин – активы, взвешенные с учетом риска. А вот российские банки сказали новое слово в мировых финансах. У них есть пассивы, взвешенные с учетом риска. В смысле – есть пассивы, которые можно не отдавать, а есть такие, которые надо отдать, даже если для этого придется других обокрасть, иначе словишь гостинец из автомата Калашникова.

Глаза Сляба задумчиво сощурились. Ирина по-прежнему сидела перед ним на корточках, и длинные светлые волосы касались его колючей щеки.

– Солнышко, – сказал Извольский, – ты совсем бледная. Я тебя замучил, да?

Ирина покачала головой.

– Замучил, я знаю, – тихо проговорил Извольский, – черт знает что, лежит мужик не мужик, бревно не бревно, сам на бок перевернуться не может, каждый день капризничает. Одно слово, сляб…

– Ты не капризничаешь, – улыбнулась Ирина.

– Съезди куда-нибудь, а? Хочешь в Аргентину, там сейчас тепло? Или поближе, на Кипр? Ненадолго.

Ирина только улыбнулась. Съездить куда-нибудь Слава предлагал ей раза два или три. Один раз, несмотря на протесты, служба безопасности даже истребовала ее заграничный паспорт, через два дня принесла визу, кредитную карточку и билеты во что-то теплое: кажется, это были Азорские острова. Сляб беспрекословным тоном потребовал, чтобы она улетела, но по мере приближения срока отъезда в аэропорт становился все мрачней и капризней.

Когда обеспокоенный водитель передал через охрану, что еще пятнадцать минут, и они не успеют на рейс, Ирина вышла из палаты, посидела с четверть часа в урчащем на холостом ходу джипе, а потом поднялась обратно. Сляб обрадовался, как ребенок, которому купили шоколадку.

– Никуда я не хочу, – сказала Ирина.

– Ну хоть вечером куда сходи. Вон, мне билеты Венька принес, на Ростроповича. Тебе же это нравится, сходи.

Ирина внимательно поглядела на Извольского. Билеты в театр или концертный зал – это была совсем другая история, нежели периодически поминаемый Славой Таиланд. Билеты на вечер означали, что вечером к Славке придет Черяга и еще один человек, Вольев, бывший у Черяги специалистом по электронным устройствам, и после того, как Вольев обшарит приборчиком все тараканьи щели в комнате и задернет окна тяжелыми, установленными между ставен металлическими щитками, Черяга и Извольский будут разговаривать два или три часа.

– А ты музыку любишь? – спросила Ирина.

– Нет.

– Никакую?

– Классическую не люблю, а попсу не перевариваю.

Ирина улыбнулась.

– Ты совсем ничего не любишь. Кошек не любишь, собак не любишь, музыку не любишь, коммунистов не любишь…

– Я тебя люблю. Ты сходи, отдышись от больницы. Сходишь?

– Конечно, – сказала Ира.

Охранник у Ирины был очень хорошенький, высокий тридцатилетний парень в безукоризненном костюме и с повадками интеллигентного бизнесмена. К музыке он, по-видимому, питал не больше интереса, чем Извольский, и во время концерта отчаянно скучал и внимательно рассматривал окружающих на предмет их возможной опасности для охраняемого объекта.

Ирина не торопилась, понимая, что сегодня в больнице у Славки и без нее найдутся собеседники, и концертный зал они покинули в пол-одиннадцатого, в толпе возбужденных и довольных слушателей. В холле к Ирине подошел красивый человек с неожиданной льдинкой в больших серых глазах.

– Простите, Ирина Григорьевна, – сказал он, – вы меня не знаете…

– Я вас знаю, – проговорила Ирина, – вы Геннадий Серов, вице-президент «Ивеко».

Она никогда не видела Серова вживе, но у нее была прекрасная память на лица, и именно это лицо было на пачке фотографий, валявшихся на тумбочке у изголовья больного Извольского.

– Ох… Извините… – Серов глядел на нее чуть исподлобья, внимательно и лукаво. Бывший летчик был красавцем и бабником, и он очень хорошо знал, какое впечатление производит на женщин его внешность. По правде говоря, он даже несколько переоценивал себя. Ибо в последние годы впечатление на женщин производила не только внешность, но и финансовые возможности человека, который, как поговаривали, стал совладельцем одного из крупнейших банков страны.

– Ирина Григорьевна, я хотел бы поговорить с вами…

– Нам не о чем разговаривать, – сказал Ирина и сделала попытку пройти.

Серов ласково взял ее за руку. Охранник насторожился. Если бы он был не человеком, а собакой, на загривке у него встала бы шерсть.

– Ирина Григорьевна! Я же не хочу вас украсть, я не делаю тайны из этой встречи…

– Нам не о чем разговаривать, – повторила Ирина, – если вы хотите, можете говорить с Вячеславом Аркадьевичем.

– Но я не могу говорить с Извольским! – всплеснул руками Серов, – вы же отлично это знаете! Меня не пустят в больницу! Со мной будет говорить какой-нибудь Черяга, а этот ваш Черяга…

Серов досадливо махнул рукой. Ирина нерешительно оглянулась на охранника, как бы ища поддержки. Тот утвердительно полуприкрыл глаза.

– Ну хорошо, – сказала неприязненно Ирина, – что вам надо?

Серов, мягко ступая, сопроводил ее в фойе, где располагались несколько уютных кафешек, выбрал пластиковый столик в углу, подальше от музыки и редких посетителей.

– Ирина Григорьевна, – сказал Серов, – меня не может волновать то, что происходит на комбинате. Одно из лучших предприятий России катится в пропасть. Раздоры, дрязги, налоговая инспекция, железнодорожники… если отношения комбината со всем окружающим миром будут портиться с такой быстротой, то к лету комбината просто не будет…

– Вы сами виноваты, – сказала Ирина.

Серов поднял страдальчески руки.

– Давайте не будем говорить о сделанных ошибках. Это неконструктивно. Конструктивно то, что у нас общий враг – губернатор. Энергетики. Налоговая инспекция, наконец… Ситуация такая – мы хотели бы объединить усилия.

– Что значит – объединить усилия?

– Мы учреждаем совместный оффшор. Прибыль комбината идет в оффшор и делится напополам между двумя хозяевами, вне зависимости от того, сколько у них акций.

– Это не со мной надо обсуждать, – сказала Ирина.

– А с кем? С Черягой? Ирина Григорьевна, в том-то и проблема, что Извольского постоянно дезинформируют о том, что происходит. Он – всецело под влиянием Черяги, а Черяга, поверьте, не лучшая кандидатура для и.о. гендиректора в такие времена. Это он испортил отношения с губернатором. Это он хамит всем, кому можно и нельзя. Он хочет, чтобы конфликт был как можно более острым. Потому что зам по безопасности распоряжается на заводе до тех пор, пока там – экстремальная ситуация. И объективно заинтересован в том, чтобы обострить ситуацию. И чтобы рассорить Извольского со всеми, кто может его, Черягу, заменить.

– И именно поэтому вы предлагали ему миллион долларов, если он станет на вашу сторону?

Серов был искренне изумлен.

– Мы? Когда?

– В самом начале. Он об этом рассказывал.

– Абсолютное вранье, – усмехнулся Серов, – очередной образец вранья Черяги.

Ирина встала.

– Вы мне все сказали, что хотели?

Серов поклонился, с легкой бесцеремонностью изловил руку Ирины и прижался губами к узким и длинным пальцам с коротко остриженными ногтями.

– Вы очаровательны, Ирина Григорьевна, – сказал он. – Я, честное слово, завидую Извольскому. Я был бы рад оказаться на больничной койке вместо него.

Поклонился, по-военному щелкнул каблуками и побежал к выходу. На узкой ладошке Ирины остался влажный след от губ Серова. Ирина отыскала ближайший туалет и долго и с ожесточением мыла руки. Ей показалось, что по коже ее скользнула очень красивая и очень ядовитая змея.

Когда Ирина вернулась в больницу, в палате уже было пусто, и только слабый запах чужого мужчины свидетельствовал о том, что Ира была права: у Извольского было какое-то секретное совещание. Ирина хорошо знала, как пахнет Черяга: немножко корицей и каким-то дорогим, с мятным вкусом дезодорантом. Именно корицей и пахло в палате, и запах этот с недавних пор раздражал Ирину.

Почему-то Ирине не казалось, что на совещаниях разговор шел исключительно о финансовых и юридических методах защиты комбината. Ни Слава, ни Денис не походили на людей, которые ограничатся обороной в суде. Вот уже месяц на фронте между банком и комбинатом все было слишком тихо, и Ирине казалось, что это – затишье перед наступлением с применением тяжелой артиллерии и боевых отравляющих веществ. И от этого было ужасно страшно за Славу.

– Как концерт? – справился Извольский.

– Я там встретила Серова.

– Надо же. Никогда не подозревал за ним склонности к классической музыке. Всегда приятно знать, что к тебе проявляют такое внимание и следят даже за тем, куда отправилась машина твоей девушки… Так что же Серов?

Ирина, как можно ближе к тексту, воспроизвела свой разговор с Серовым. Извольский слушал очень внимательно.

– И как ты думаешь, что он хотел?

– Мне кажется, ему хотелось немного подгадить Денису. Добиться, чтобы ты ему не доверял.

Извольский довольно засмеялся.

– Ирка, еще месяц, и я окончательно тебя испорчу. Откуда такой цинизм? К тебе на концерте подходит красавец и «новый русский», лобызает ручку и говорит, что хотел бы помочь Ахтарску, а ты уверена, что он всего лишь хотел воткнуть шпильку в бок Дениске… Поцелуй меня.

Ирина осторожно поцеловала его – сначала в лоб, потом в широкие, слегка потрескавшиеся из-за аллергии на лекарства губы.

– Слава, а эта история с губернатором – что ты можешь сделать?

– Много. Прекратить платежи в областной бюджет. Скупить обязательства области. Устроить губернатору изжогу в Законодательном собрании. Посадить его.

– За что?

– Я не знаю ни одного российского губернатора, которого не было бы за что посадить.

– А например?

– Например, есть фонд газификации области. Профинансирован в этом году на двести семьдесят процентов. Зарплата учителям профинансирована, понимаешь, на тридцать процентов, а фонд газификации – на двести семьдесят. Истрачено триста миллионов рублей. На эти деньги построено аж шесть километров газопровода. За каким хреном вообще в угольной области ведут газопровод в северные деревни и кто там за газ заплатит, – неизвестно.