Глава I. Самоубийство и психопатические состояния

Есть два рода внесоциальных причин, которым a priori можно приписать влияние на количество самоубийств: психоорганическое предрасположение и природа окру­жающей физической среды. В индивидуальном стро­ении людей или, во всяком случае, в строении значи­тельного класса человеческих индивидов может суще­ствовать склонность различной силы, в зависимости от данной страны,— склонность, которая непосредствен­но влечет человека к самоубийству; с другой стороны, климат, температура и т.д. могли бы, в силу того воздействия, которое они производят на организм че­ловека, приводить косвенно к тем же результатам. Гипотеза эта, во всяком случае, не может быть отверг­нута без предварительного обсуждения. Мы последо­вательно рассмотрим эти два рода факторов и поста­раемся узнать, имеют ли они на самом деле какое-нибудь значение для изучаемого нами явления, и ес­ли— да, то — каково оно.

I

Существуют болезни, общий годовой процент кото­рых обыкновенно относительно постоянен для данно­го общества; и в то же время он значительно колеблет­ся у различных народов. Таково — сумасшествие. Если бы были какие-нибудь точные данные, на основании которых в каждой добровольной смерти можно было видеть проявление сумасшествия, то поставленная на­ми проблема была бы разрешена и самоубийство было бы тогда не чем иным, как индивидуальной болезнью. Этот тезис поддерживается значительным числом психиатров. Так, например, Esquirol говорит: «В само­убийстве проявляются все черты сумасшествия («Maladies mentales»). Только в состоянии безумия че­ловек способен покушаться на свою жизнь, и все само­убийцы— душевнобольные люди». Исходя из этого принципа, он пришел к тому заключению, что, будучи непроизвольным фактом, самоубийство не должно быть преследуемо законом.

Falret и Moreau de Tours высказывают почти оди­наковое с ним мнение по этому вопросу. Правда, последний в том же месте своей книги, где он излагает разделяемую им доктрину, делает замечание, которого одного достаточно для того, чтобы вызвать сомнение в справедливости этой доктрины. «Должно ли самоубийство,— говорит он,— рассматриваться во всех случаях как результат сумасшествия? Не желая решать здесь этого трудного вопроса, скажем, что в общем, чем глубже удается изучить сумасшествие, чем больше накопляется по этому вопросу опыта, чем больше, наконец, делается наблюдений над сумасшедшими, тем сильнее подсказывает нам инстинкт, что это мне­ние вполне правильно». В 1845 г. доктор Бурден в своей брошюре, появление которой произвело боль­шую сенсацию в медицинском мире, еще с большей убежденностью настаивал на этом предположении.

Эту теорию можно защищать двояко: можно ут­верждать, с одной стороны, что самоубийство само есть болезнь sui generis, что оно представляет собой особый вид сумасшествия, или же, не выделяя его в качестве особого вида, усматривать в нем просто эпизодическое явление того или иного вида сумасшест­вия, явление, не встречающееся у людей со здоровым рассудком. Первый тезис защищает Bourdin. Esquirol, наоборот, является наиболее авторитетным представи­телем второго мнения. «Судя по имеющемуся в нашем распоряжении материалу,— говорит он,— можно за­ключить, что самоубийство представляет собой явле­ние, зависящее от громадного количества различных причин, что проявляется оно в самых разнообразных формах и что это явление не знаменует собой никакой определенной болезни. Для того чтобы сделать из самоубийства болезнь sui generis, прибегают к общим выводам, опровергаемым опытом».

Из упомянутых двух способов объяснения само­убийства путем сумасшествия второй менее убедите­лен и солиден в силу того принципа, что не может быть отрицательных опытов. На самом деле невозможносоставить полный список всех случаев самоубийства и показать в каждом из них влияние сумасшествия. Можно говорить только об отдельных частных случа­ях, которые, несмотря на свою многочисленность, не могут служить основанием для научного обобщения; если обратные примеры не приводятся, то они все же остаются возможными. Между тем доказательство другого положения, если бы его вообще можно было построить, дало бы самые убедительные результаты. Если бы удалось доказать, что самоубийство есть специфическое сумасшествие, имеющее свои отличитель­ные, характерные черты и свое ясно выраженное развитие, вопрос был бы решен в том смысле, что всякий самоубийца есть сумасшедший. Но существует ли са­моубийство-помешательство?

II

Склонность к самоубийству, по природе своей специ­фическая и вполне определенная, если и является разновидностью сумасшествия, то во всяком случае мо­жет быть только сумасшествием частичным и ограничивающимся одним проявлением. Для того чтобы она могла характеризовать собой особый вид помешатель­ства, надо, чтобы последнее было направлено именно на один этот поступок, потому что если их будет много, то не будет никакого разумного основания брать для определения помешательства данный, а не какой-либо другой факт. По традиционной терминоло­гии, подобное частичное сумасшествие называется мономанией. Мономан — это душевнобольной, сознание которого абсолютно ясно, кроме одного пункта; пора­жение его интеллекта строго локализировано. Так, на­пример, в известные моменты его охватывает безрас­судная и нелепая страсть воровать, пить или оско­рблять окружающих; но все его остальные поступки и мысли вполне нормальны и координированы. Если существует помешательство-самоубийство, то оно не может быть ничем иным, как мономанией, и так его чаще всего и квалифицируют.

С другой стороны, говорят, что если допустить существование особой болезни, называемой монома­нией, то в нее легко можно включить и самоубийство; все характерное для этого вида душевных болезней,согласно данному нами определению, заключается в том, что они не вносят существенного расстройства в интеллект человека. Основание умственной жизни одно и то же и у мономана, и у человека душевно здорового; только у первого определенное психическое состояние, как патологическое, очень рельефно отделя­ется от этого основного фона. Мономания — это про­сто преувеличенная страсть среди ряда различных склонностей, ложная идея в ряде представлений, но идея такой силы, что она овладевает умом человека и всецело порабощает его. Например, чувство често­любия из нормального становится болезненным и пре­вращается в манию величия, раз оно принимает такие размеры, что все остальные мозговые функции как бы парализуются им. Достаточно одного резкого движе­ния чувства, для того чтобы умственное равновесие поколебалось и мономания проявила себя. Итак, мож­но думать, что самоубийство совершается под влияни­ем какой-нибудь ненормальной страсти, причем она либо разрешается одним ударом, либо, наоборот, идея самоубийства назревает постепенно. Можно даже ут­верждать, и это будет, по-видимому, убедительно, что всегда необходима какая-нибудь сила подобного рода, чтобы нейтрализовать основной инстинкт самосохра­нения. С другой стороны, множество самоубийц, вне того особого акта, которым они прерывают течение своей жизни, ничем не отличаются от других людей; следовательно, нет никакого повода для того, чтобы приписывать им общее безумие. Нам понятно теперь, почему под этикетом мономании самоубийство нашло себе место в рядах сумасшествия.

Но существует ли мономания? Долгое время суще­ствование ее не подвергалось сомнению; психиатры единодушно принимали теорию «частичного сумасше­ствия». Ее не только считали доказанной различными клиническими наблюдениями, но даже находили для нее подтверждение в данных психологии. В то время утверждалось, что человеческий ум состоит из различ­ных свойств и разрозненных сил, которые действуют по большей части вместе, но способны действовать и порознь; поэтому вполне естественно, что они могут каждая в отдельности быть захвачены болезнью. Если человек может проявлять разум отдельно от воли и чувствительность отдельно от разума, то почему же не могут тогда существовать болезни разума или волибез того, чтобы была задета чувствительность и vice versa? Применяя тот же принцип по отношению к бо­лее специальным формам этих душевных способно­стей, можно прийти к заключению, что может быть поражена исключительно только одна какая-нибудь склонность точно так же, как и отдельная идея или отдельный акт.

В данный момент это мнение всюду отвергнуто. Без сомнения, нельзя доказать прямо путем наблюде­ния отсутствие мономаний; но вполне установлено, что нельзя привести ни одного бесспорного случая их. Никогда клиническому опыту не удавалось доказать болезненной склонности разума в состоянии полной изоляции; всякий раз, как какая-нибудь одна способ­ность души затронута болезнью, другие поражены одновременно с нею, и если сторонники мономании не заметили существования этой общей болезненности, то это обстоятельство свидетельствует только о непра­вильности их наблюдения. «Возьмем, например,— го­ворит Falret, — сумасшедшего, занятого религиозными идеями, которого отнесли бы, конечно, к разряду религиозных мономанов. Он считает себя вдохновленным свыше, посланным Богом на землю, несущим новое религиозное откровение. Это совершенно безумная мысль, скажете вы, но вне области религиозных идей он рассуждает подобно всем остальным людям. Побе­седуйте с ним более внимательно, и вы тотчас же заметите в нем другие болезненные идеи, параллель­ные религиозным: вы найдете у него манию величия; он будет смотреть на себя, как на творца новой рели­гии, реформатора всего общества, может быть, он будет считать себя предназначенным и для еще более высокой судьбы... Допустим, что, поискав у такого больного признаков мании величия, вы бы не нашли их, но тогда бы вы констатировали у него идею само­унижения или патологический страх. Поглощенный ре­лигиозными идеями больной будет считать себя впол­не потерянным, обреченным на погибель человеком и т.д.». Конечно, все эти болезненные явления не встречаются одновременно у одного и того же челове­ка, но их часто можно встретить вместе, или же если они не проявляются все в один и тот же момент болезни, то следуют друг за другом, совпадая с более или менее близкими ее фазисами. Наконец, независимо от этих проявлений частного характера у мнимых мономанов наблюдается особое общее состояние всей психической жизни, составляющее основание болезни, а все безумные идеи являются только его наружным и временным выражением; состояние это заключается в чрезмерной возбужденности, или в крайнем упадке духа, или же в общем извращении. В таких случаях главным образом наблюдается нарушение равновесия и координации мыслей, так же как и движений. Боль­ной рассуждает, и вместе с тем в цепи его мыслей бывают пробелы; он ведет себя, не делая абсурдных выходок, но в поведении его нет последовательности. Итак, будет не вполне правильным сказать, что это — человек частично сумасшедший, потому что, как толь­ко безумие проникает в сознание человека, то овладе­вает им целиком.

Помимо того, основание, на котором покоится вышеуказанная гипотеза мономании, находится в пол­ном противоречии с действительными данными науки. Старинная психологическая теория не находит больше защитников. В различных видах сознательной деятель­ности теперь уже больше не видят разрозненных сил, которые соединяются и находят свое единство только в какой-нибудь метафизической субстанции, а видят в них связные функции этой деятельности; поэтому невозможно, чтобы одна из них была повреждена без того, чтобы это повреждение не отозвалось на всех остальных. Повреждение это отзывается на мозговой жизни человека глубже, чем на всем его организме, потому что психические функции имеют слишком об­щие органы, для того чтобы они могли быть затрону­ты каждый в отдельности. Распределение их между различными областями головного мозга не имеет в се­бе ничего прочно установленного; это доказывается той легкостью, с которой различные части мозга мо­гут замещать друг друга в случае, если какая-нибудь из них окажется неспособной исполнять свою задачу. Сплетение их слишком сложно для того, чтобы сума­сшествие могло коснуться одних безнаказанно для других. Еще более очевидно, что безумие не может коснуться одной какой-нибудь мысли или чувства, без того чтобы вся психическая жизнь в корне своем не была им затронута. Представления и наклонности че­ловека не имеют своего самостоятельного существова­ния; они не составляют также и маленьких субстанций, Духовных атомов, которые, сцепляясь, образовали быум человека. Они служат только для внешнего выраже­ния общего состояния сознательных центров, они ис­текают из них и являются их выразителями; поэтому они не могут принимать болезненного характера без того, чтобы общее состояние не было само по себе повреждено.

Но если умственные повреждения не могут локали­зоваться, то и не может быть мономании в собствен­ном смысле этого слова. Повреждения, по-видимому, местного происхождения, носящие в зависимости от этого то или иное название, всегда являются результа­том более обширной пертурбации; они на самом деле не самостоятельные болезни, а частичные и второсте­пенные проявления более общих болезней. Если не существует мономании вообще, то не существует и мо­номании самоубийства, а поэтому самоубийство не может быть определенным видом сумасшествия.

III

Остается предположение, что самоубийство есть из­вестный момент сумасшествия; если оно само по себе не есть особый вид сумасшествия, то нет такой формы душевных болезней, в которой оно не могло бы проявиться; оно становится в таком случае эпизодическим болезненным припадком, но довольно часто встречаю­щимся. Можно ли из этих повторяющихся случаев вывести заключение, что самоубийство немыслимо в здоровом состоянии и что оно есть известный при­знак психического заболевания?

Такое заключение было бы очень поспешным, так как среди поступков психически больных людей есть такие, которые им только свойственны и которые мо­гут считаться для них характерными; но есть и такие, которые, наоборот, у них одинаковы со здоровыми людьми, хотя у сумасшедших они и получают особую окраску. Рассуждая a priori, нет никаких данных для того, чтобы помещать самоубийство в первую из этих категорий. Конечно, психиатры утверждают, что боль­шинство самоубийц, которых они наблюдали, являли все признаки умственного расстройства, но этого пока­зания недостаточно для разрешения вопроса. Подоб­ные наблюдения слишком поверхностны, тем более что из такого совершенно специального опыта нельзявывести никакого общего закона. Самоубийцы, на­блюдаемые психиатрами, были, конечно, душевно­больными людьми, но они не могут служить бесспор­ным доказательством приводимой здесь гипотезы, особенно при наличии большого числа самоубийц, ко­торых эти психиатры не наблюдали, и особенно при­нимая во внимание численный перевес последних.

Единственный правильный метод состоит в том, чтобы классифицировать самоубийства, совершенные умалишенными согласно их существенным особенно­стям, и, таким образом, установить главные типы самоубийств в состоянии психического расстройства и произвести точное изыскание, действительно ли все случаи добровольной смерти подходят под эту рубри­ку. Иначе говоря, для того чтобы узнать, есть ли самоубийство акт, исключительно присущий сумас­шедшим, надо определить те формы, которые оно принимает при умственном расстройстве, и решить потом вопрос, ему ли одному оно свойственно. Специ­алистами по этому вопросу сделано очень мало в от­ношении классификации самоубийств сумасшедших, но тем не менее можно считать, что следующие четыре типа содержат наиболее яркие виды. Основные черты этой классификации мы заимствуем у Jousset и Могеаи de Tours.

I. Маниакальное самоубийство. Этот вид самоубий­ства присущ людям, страдающим галлюцинациями или бредовыми идеями. Больной убивает себя для того, чтобы избежать воображаемой опасности или позора, или действует, как бы повинуясь таинствен­ному приказанию, полученному им свыше и т. д. Но мотивы и формы развития этого вида самоубийства отражают общий характер той болезни, от которой они проистекают, т. е. той или иной мании. Отличи­тельной чертой этого душевного заболевания является чрезвычайная общая подвижность. Самые разнообраз­ные и противоречивые чувства и мысли сменяют одна Другую в мозгу маньяка с необыкновенной быстротой. Последний находится поэтому как бы в постоянном вихре чередующихся настроений. Едва успеет фиксиро­ваться одна полоса сознания, как она уже заслоняется Другой; то же можно сказать и о причинах, вызыва­ющих самоубийства маньяков; они рождаются и ис­чезают, превращаясь из одних в другие с изумительной быстротой. Внезапно появляется галлюцинация илибредовое состояние, которые побуждают маньяка ли­шить себя жизни; они влекут за собой попытку само­убийства. Через несколько мгновений положение ве­щей изменяется, и если попытка оканчивается неуда­чей, то по крайней мере в данный момент маньяк ее не возобновляет, а если и возвращается к ней позднее, то в силу какого-нибудь другого мотива. Самое незначи­тельное событие может привести к самым внезапным метаморфозам. Один подобный больной, желая покон­чить с собой, бросился в реку, большую часть года не особенно глубокую. Он принужден был искать доста­точно глубокого места для того, чтобы утопиться, пока его не заметил таможенный солдат. Угадав его намерение, он прицелился и пригрозил ему, что будет стрелять, если тот не выйдет из воды. Тотчас же наш больной вылезает из воды, идет домой и уже не думает более о самоубийстве.

П. Самоубийство меланхоликов. Этот вид само­убийства встречается у людей, находящихся в состоя­нии высшего упадка духа, глубочайшей скорби; в та­ком состоянии человек не может вполне здраво опре­делить свои отношения к окружающим его лицам и предметам. Его не привлекают никакие удовольст­вия, все рисуется ему в черном свете, жизнь представ­ляется утомительной и безрадостной. Ввиду того что такое состояние не прекращается ни на минуту, у боль­ного начинает просыпаться неотступная мысль о самоубийстве; мысль эта крепко фиксируется в его мозгу, и определяющие ее общие мотивы остаются неизвест­ными. Одна молодая девушка, дочь вполне здоровых родителей, проведшая детство в деревне, должна была лет в 14 уехать в город, для того чтобы продолжать свое образование. С этого момента ее охватывает не­выразимая тоска; она начинает стремиться к одино­честву, и скоро в ней просыпается ничем не победимое желание умереть. «Целыми часами она сидит непо­движно с опущенными глазами, сгорбившись, в позе и настроении человека, предчувствующего что-то зло­вещее; у нее созревает твердое решение утопиться, и она ищет для этого наиболее уединенного места с тем, чтобы никто не мог спасти ее». Тем не менее, прекрасно сознавая, что ее поступок будет преступле­нием, она на некоторое время откладывает его выполнение. Через год мысль о самоубийстве с большей силой охватывает ее, и она на протяжении небольшого количества времени делает несколько неудачных попы­ток покончить с собой.

', Часто на фоне общего отчаяния появляются гал­люцинации и бредовые идеи, непосредственно влеку­щие больного к самоубийству, но в них нет той подви­жности, которая замечается у только что рассмотрен­ного нами типа маньяков. Напротив, идеи эти вполне определенны и неподвижны, как и общее состояние духа, из которого они проистекают. Боязнь, мучающая больного, упреки, которые он себе делает, несчастья, которые он себе рисует, всегда одни и те же. Если этот вид самоубийства определяется воображаемыми при­чинами, как и в предыдущем случае, то мысль о нем отличается своим хроническим характером и потому неотвязчиво стоит в мозгу человека. Больные, принад­лежащие к этой категории, спокойно обдумывают все детали своего плана; в достижении своей цели они проявляют даже невероятное постоянство и иногда удивительную хитрость. Постоянная неустойчивость мысли маньяка очень мало похожа на эту последова­тельность меланхолика. У одного можно наблюдать только преходящие вспышки, не обусловленные дли­тельными причинами, у другого, напротив, постоянное настроение, тесно связанное с самым характером боль­ного.

III. Самоубийство одержимых навязчивыми идеями. В этом состоянии самоубийство не обусловливается никакими мотивами, ни реальными, ни воображаемы­ми, а только навязчивой мыслью о смерти, которая без всякой видимой причины всесильно владеет умом больного. Он одержим желанием покончить с собой, хотя прекрасно знает, что у него нет к этому никакого разумного повода. Это инстинктивное желание не подчиняется никаким размышлениям и рассуждениям, по­добно тем безудержным потребностям воровать, уби­вать, поджигать, которые раньше пытались истолко­вать как особые виды мономании. Так как больной отдает себе отчет в нелепости своего желания, то он пробует вначале бороться с ним, но все время, пока воля противится этому стремлению, больной грустен, подавлен, его грудь сжимает тоска, которая с каждым Днем усиливается. В силу этой особенности данному виду самоубийства дают иногда название «самоубий­ство от тоски» (suicide anxieux). Это состояние было превосходно описано однажды одним больным психиатру Brierre de Boisomont. «Я служу в одной торговой фирме и удовлетворительно исполняю возложенные на меня обязанности, но действую все время, как автомат, и обращенные ко мне слова звучат в моих ушах так, как если бы они раздавались в пустом пространстве. Меня бесконечно мучает ни на минуту не покидающая меня мысль о самоубийстве. Целый год я уже нахо­жусь в таком состоянии; вначале оно было выражено лишь неясно, а теперь, приблизительно в течение двух месяцев, оно не оставляет меня ни на минуту, хотя у меня нет никакого повода желать смерти. Физически я здоров, никто в моей семье не был подвержен подо­бному душевному недугу, я не потерпел никаких по­терь, жалованья моего вполне достаточно для того, чтобы доставлять себе свойственные моему возрасту развлечения». Но едва больной прекратил борьбу с са­мим собой и решил убить себя, тревога его кончилась и к нему вернулось спокойствие. Если попытка само­убийства оканчивается неудачей, то этого оказывается достаточно для того, чтобы больной на время успоко­ился; можно сказать, что у него проходит само жела­ние лишить себя жизни.

IV. Автоматическое или импульсивное самоубийст­во. Этот вид самоубийства так же мало мотивирован, как и предыдущий; ни в действительности, ни в вооб­ражении больного для него нет никакого основания. Разница между ним и предыдущим видом заключается в том, что вместо того, чтобы быть результатом на­вязчивой идеи, которая более или менее долгое время преследует больного и лишь постепенно овладевает его волей, этот вид самоубийства проистекает от вне­запного и непобедимого импульса. Мысль в одно мгновение созревает до конца и вызывает самоубийст­во или по крайней мере толкает больного на ряд предварительных действий. Эта внезапность решения напоминает нам то, что мы раньше видели при той или иной мании; но самоубийство маниакальное всегда имеет хотя и неразумное, но все же основание. Здесь же, наоборот, мысль о самоубийстве зарождается вне­запно и совершенно автоматически, без наличности какого-нибудь предварительного сознательного реше­ния, ведет к роковой развязке. Вид ножа, прогулка но краю пропасти и т.д. мгновенно порождают мысль о самоубийстве, и выполнение ее так стремительно, что больные часто совершенно не осознают того, чтопроизошло. «Человек,— говорит Brierre, — спокойно разговаривает с друзьями; вдруг он внезапно переска­кивает через барьер и бросается в воду. Его тотчас же вытаскивают и спрашивают о мотивах его поступка. Он отвечает, что сам не знает о них и что он дей­ствовал под влиянием силы, управлявшей им помимо его воли». «Самое удивительное,— говорит другой больной,— что я совершенно не могу вспомнить, ка­ким образом я взобрался на окно и какая мысль была у меня тогда в голове; я совершенно не хотел убивать себя, по крайней мере в данный момент я не могу вспомнить, чтобы у меня было такое желание». При более слабой степени болезни люди чувствуют прибли­жение припадка, и им удается избежать непобедимого очарования орудия смерти, если они не оглядываясь бегут от него.

В общем, все случаи самоубийства среди душевно­больных лишены всякого мотива, или определяются совершенно вымышленными мотивами. Громадное ко­личество добровольных смертей не могут быть от­несены ни к той, ни к другой категории; большинство из них имеют мотивы, не лишенные реального основа­ния; поэтому нельзя, не злоупотребляя словами, счи­тать каждого самоубийцу сумасшедшим. Из всех ха­рактеризованных нами случаев самоубийства наиболее трудно, по-видимому, отличить от самоубийств, на­блюдаемых среди здоровых людей, самоубийство ме­ланхоликов; очень часто вполне нормальный человек, кончающий с собой, находится в крайне подавленном и угнетенном состоянии, как и человек, страдающий болезненной меланхолией. Но все же между ними всегда существует основное различие; состояние духа первого и вытекающий из этого состояния поступок имеют некоторую объективную причину, тогда как у второго самоубийство не стоит ни в какой связи с внешними обстоятельствами. В общем, самоубийства психи­чески ненормальных людей отличаются от остальных точно так же, как иллюзия и галлюцинации отличают­ся от нормальных восприятий и как автомати­ческие импульсы — от вполне сознательных поступков. Возможен, конечно, непрерывный переход от одних к другим, но если бы это было достаточной при­чиной для того, чтобы отождествлять их, то пришлось бы вообще устранить различие между здоровьем и бо­лезнью, ибо вторая — только видоизменение первого.

Если бы даже и удалось установить, что средние люди никогда не лишают себя жизни и что решающиеся на самоубийство представляют собой некоторую анома­лию, то все же это не давало бы нам права смотреть на сумасшествие как на непременное условие само­убийства; сумасшедший не есть просто человек, несколь­ко иначе думающий и поступающий, чем обыкновен­ная средняя масса, поэтому тесно связать самоубийст­во с сумасшествием можно только в том случае, если произвольно ограничить значение слов. «Тот, кто, вни­мая только голосу благородства и великодушия, под­вергает себя заведомой опасности или же неминуемой смерти и добровольно жертвует жизнью во имя зако­на, веры или спасения своей родины, не может назы­ваться самоубийцей»,— восклицает Esquirol и приво­дит примеры Дешия, Асса и т. д. Falret точно так же отказывается считать самоубийцами Курция, Кодра и Аристодема; подобным же образом Bourdin исключа­ет из понятия самоубийства все случаи добровольной смерти, не только вызванные твердостью в вере или в политических убеждениях, но даже экзальтацией чув­ства. Но мы знаем, что природа побудительных при­чин, непосредственно определяющих собой самоубий­ство, такова, что они не могут ни служить для него определением, ни провести границу между самоубий­ством и несамоубийством. Все случаи смерти, являющиеся результатом поступка самого пострадавшего лица, действовавшего с полным сознанием этого результата, представляют, независимо от своей цели, слишком существенное сходство для того, чтобы их можно было распределить по различным родам; при самых разнообразных мотивах они могут считаться только разновидностями одного и того же рода; кроме того, чтобы установить подобное различие, нужен другой какой-нибудь критерий, а не преследуемая жертвой цель, которая всегда более или менее проблематична. Таким образом, мы можем по крайней мере устано­вить группу самоубийств, в которых отсутствует эле­мент сумасшествия. Но если уже исключениям от­крыть свободный вход, то трудно бывает потом за­крыть его, потому что между смертями, внушенными исключительным великодушием, и смертями, вызван­ными чувствами менее возвышенными, не существует резкой границы; переход от одних к другим соверша­ется без всякого видимого скачка. И если первые изэтих случаев называть самоубийством, то почему бы не квалифицировать таким же образом и вторые. Итак, мы установили, что есть громадное количество случаев самоубийства без всякой примеси сумасше­ствия; их можно распознавать по двоякому признаку: во-первых, они вполне обдуманны, во-вторых, пред­ставления, из которых слагается мышление подобных субъектов, не являются галлюцинациями в чистом виде. Из всего сказанного ясно, что этот так часто поднимающийся и волнующий вопрос может быть разрешен без вмешательства проблемы свободы. Для того чтобы узнать, все ли самоубийцы — сумасшед­шие, мы не спрашивали себя, свободно ли они дей­ствуют; мы основывали свое мнение исключительно на эмпирических признаках, которые представляют для нашего наблюдения различные виды доброволь­ной смерти.

IV

Самоубийство умалишенных не обнимает собой всех случаев; это только известная разновидность, и по этому психопатические состояния, характеризую­щие психическое расстройство, не могут служить показателем наклонности к самоубийству вообще. Но между душевной болезнью и полным равновесием интеллекта есть целый ряд промежуточных ступеней: это—различного вида аномалии, объединяющиеся обыкновенно под общим названием неврастении. Мы должны теперь исследовать, не играют ли они значительной роли, при отсутствии сумасшествия, в генезисе того явления, которое нас интересует. Этот вопрос вытекает из самого существования самоубийства ду­шевнобольных людей. В самом деле, если глубокого извращения нервной системы достаточно для того, чтобы в полной мере породить самоубийство, то мень­шее потрясение должно оказать в более слабой степени вполне однородное влияние. Неврастения представля­ет собой род зачаточного сумасшествия, и поэтому в отдельных случаях она должна иметь одинаковые с ним последствия. Неврастения имеет гораздо более широкое распространение, чем душевные болезни, и число жертв ее неуклонно возрастает; поэтому впол­не возможно, что общая сумма аномалий, известных под именем неврастении, является одним из факторов, от которых зависит процент самоубийств.

Вполне понятно, конечно, что неврастения предрас­полагает к самоубийству, так как неврастеники по своему темпераменту как бы предназначены к страда­нию. Известно, что страдание в общем вытекает из чрезмерного потрясения нервной системы; слишком сильная нервная волна бывает чаще всего очень болезненной. Но это максимальное напряжение нервной системы, за пределом которого начинается страдание, изменяется в зависимости от индивида; предел этот выше у людей с более крепкими нервами и ниже — у людей слабых; таким образом, у последних полоса страдания начинается скорее, чем у первых. Каждое получаемое впечатление дает неврастенику повод к дурному расположению духа; каждое движение вы­зывает усталость, нервы его, как и поверхность кожи, раздражаются при малейшем прикосновении. Все от­правления физических функций, совершающиеся обык­новенно у здоровых людей совершенно спокойно, яв­ляются для него по большей части источником болез­ненных ощущений. Правда, что в противовес этому полоса наслаждений начинается у таких индивидов также гораздо ниже, потому что чрезмерная чувст­вительность ослабевшей нервной системы делает ее восприимчивой к такому возбуждению, которое ничем не отозвалось бы на нормальном организме. Незначи­тельное событие может явиться для подобного субъек­та источником безграничного удовольствия. Итак, по-видимому, то, что неврастеник теряет в одном отноше­нии, он возмещает в другом и благодаря этой компен­сации не менее приспособлен для всякой борьбы, чем все прочие люди. На самом же деле это совершенно не так, и слабость неврастеника постоянно сказывается в жизни, так как обычные впечатления и ощущения, многократно повторяющиеся в жизни среднего челове­ка, всегда обладают достаточной силой. Поэтому у неврастеника жизнь никогда не бывает уравновешен­ной. Конечно, если ему удается уйти из этой жизни, создать себе обстановку, куда внешний шум долетал бы только издалека, то он тем самым достигает менее мучительного для себя существования. Именно поэто­му мы часто видим, как такие люди покидают свет, доставляющий им так много страдания, и ищут уеди­нения. Но если такой человек должен, в силу сложившихся обстоятельств, жить среди общества и не может сохранить от наносимых им ударов свою болезненно-чувствительную натуру, то он испытывает гораздо больше горя, чем радости. Подобные организмы пред­ставляют собой прекрасную почву для мыслей о само­убийстве.

Это не единственная причина к тому, что жизнь неврастеника складывается для него так тяжело. В си­лу чрезвычайной чувствительности нервной системы мысли и чувства его находятся в полной неуравно­вешенности; каждое самое легкое впечатление находит в его душе ненормально сильный отзвук; его духовный мир ежеминутно потрясается до самых своих глубин, и под влиянием этих непрекращающихся внешних тол­чков ум его не может найти себе точки опоры и нахо­дится в непрерывном процессе преобразования. Но психика может укрепиться лишь в том случае, если пережитый опыт производит на нее прочное впечатле­ние, а не рассеивается и не уничтожается постоянными резкими переворотами. Жизнь в устойчивой и постоян­ной среде возможна только в том случае, если отправ­ления живого существа в такой же степени постоянны и устойчивы. Ибо жить — это значит реагировать на все внешние события, приспособиться к ним извест­ным образом, а такая гармония отношений может быть только делом времени и привычки; достигнуть ее можно только ощупью через целый ряд поколений; она должна в известной своей части сделаться наслед­ственной, и весь этот накопленный опыт не может быть повторен сызнова в любой момент, когда надо начинать действовать. Если бы, наоборот, все прихо­дилось повторять каждый раз сначала, то эта гармо­ния не могла бы быть полностью такой, какой она должна быть. Подобная устойчивость не только необ­ходима нам для наших отношений с физическим ми­ром, но также и с социальной средой. В обществе с вполне установившейся организацией существование индивида возможно только в том случае, если умст­венное и моральное строение его в равной степени определилось. Именно этой-то устойчивости и недо­стает неврастенику. Благодаря тому состоянию неура­вновешенности, в котором он находится, обстоятель­ства застают его зачастую врасплох; не будучи подго­товлен к тому, чтобы реагировать на них надлежащим образом, он должен каждый раз заново измышлятьдля себя правила поведения; из этой необходимости рождается хорошо известное пристрастие неврастеника ко всему новому. Но когда встает вопрос о приспособ­лении к какому-нибудь традиционному условию, его импровизированным комбинациям приходится отсту­пать перед теми, которые уже освящены многолетним опытом, потому что иначе он в огромном большинстве случаев потерпел бы неудачу.

Мы видим, таким образом, что, чем большей опре­деленностью обладает известная социальная система, тем тяжелее в ней себя чувствует такой малоуравнове­шенный человек, как неврастеник. Вполне вероятно поэтому, что подобный психологический тип всего ча­ще встречается среди самоубийц. Остается только установить, какое влияние это чисто индивидуальное усло­вие оказывает на общее количество добровольных смертей. Достаточно ли этого условия при благоприятных стечениях обстоятельств для того, чтобы натолкнуть человека на мысль о самоубийстве, или же неврастения оказывает еще какое-нибудь влияние, кроме того, что делает индивидов более восприимчивыми к действию внешних сил, которые только и могут быть определяющими причинами данного явления? Для того чтобы непосредственно решить этот вопрос, надо было бы сравнить колебания процента самоубийств и неврасте­нии; к несчастью, последняя еще не вполне доступна для статистики, но с помощью одного искусственного приема мы можем преодолеть эту трудность. Сума­сшествие является только усиленной формой нервного вырождения, и поэтому, не рискуя впасть в грубую ошибку, можно сказать, что число дегенератов изменя­ется так же, как и число сум