Глава III. Практические выводы

Теперь, когда мы знаем, что такое самоубийство, его разновидности и главные законы, управляющие этим явлением, нам следует рассмотреть, какую линию по­ведения должно выбрать современное общество по отношению к нему.

Но этот вопрос обусловливает собою еще и другой. Следует ли рассматривать самоубийство у цивилизованных народов как явление нормальное или, наобо­рот, как аномальное?

В самом деле, в зависимости от принятого решения или же придется признать, что необходимы и возмож­ны реформы для сокращения размеров этого явления, или же, наоборот, следует, сохраняя к нему вполне отрицательное отношение, примириться с ним как с фактом.

Быть может, некоторые будут удивляться тому, что самый этот вопрос может быть поставлен.

В самом деле, мы привыкли смотреть на все немо­ральное, как на естественное. Однако если, как мы установили, самоубийство оскорбляет нравственное сознание, то, по-видимому, невозможно не видеть в нем явление социальной патологии. Выше мы пока­зали, что даже такое очевидное проявление имморальности, как преступление, не должно быть обязательно отнесено к категории болезненных явлений. Правда, что это утверждение может смутить некоторых и, при поверхностном взгляде, может показаться, что оно колеблет самые основы морали. Это утверждение тем не менее не заключает в себе ничего разрушительного. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обра­титься к той аргументации, на которой основывается это утверждение и которую можно резюмировать сле­дующим образом.

Или слово болезнь ровно ничего не означает, или же оно означает что-то такое, чего можно избежать. Без сомнения, не все то, чего можно избежать, болезненно, но все то, что болезненно, может быть избегнуто, по крайней мере в большинстве случаев. Если не отказы­ваться от различия в понятиях и терминах, то невозможно характеризовать этим словом такое состояние или свойство существ известного вида, которого они не могут не иметь, которое неизбежно присуще их организации. С другой стороны, у нас имеется лишь один объективный признак, могущий быть эмпиричес­ки установлен и доступный постороннему контролю, путем которого мы могли бы констатировать налич­ность этой необходимости,— это ее всеобщность. Если всегда и повсюду, без единого исключения, два явле­ния встречаются совместно, то будет методологически нелепо предположить, что они могут существовать раздельно. Но это еще не значит, что одно является причиной другого. Связь может и не быть непосредст­венной, но тем не менее она есть, и она необходима.

Мы не знаем такого общества, в котором бы в раз­личных формах не наблюдалось более или менее раз­витой преступности. Нет такого народа, чья мораль не нарушалась бы каждодневно. Значит, мы должны ска­зать, что преступление необходимо, что оно не может не быть, что основные условия общежития, такие, ка­кими мы их знаем, его логически обусловливают. Сле­довательно, оно нормально. Нам нет надобности ссы­латься здесь на неизбежное несовершенство человеческой природы и доказывать, что зло, хотя и не может быть предупреждено, все-таки не пере­стает быть злом; это слова проповедника — не ученого. Необходимое несовершенство — не есть еще болезнь; иначе следовало бы всюду видеть болезнь, потому что несовершенство — всюду. Нет такой функции ор­ганизма, нет такой анатомической формы, относитель­но которых нельзя было бы пожелать некоторого улучшения. Говорят иногда, что оптик покраснел бы, сделав зрительный аппарат такого грубого устройства, каков человеческий глаз. Но отсюда никто не заклю­чил, да и нельзя заключить о ненормальности стро­ения этого органа. Более того — невозможно, чтобы то, что необходимо, не заключало бы в себе известного совершенства, говоря несколько теологическим языком наших противников. То, что составляет необходимое условие жизни, не может не быть полезно, если только сама жизнь полезна. Не будем выходить из этих преде­лов. В самом деле, мы показали, каким образом преступление может быть полезно. Однако оно может быть для чего-нибудь полезно только в том случае, если оно осуждается и подавляется. Совершенно несправедливо мнение, по которому простое зачисление преступления в разряд явлений нормальной социологии уже означает его оправдание. Если преступление есть нормальное явление, то нормально также, чтобы оно было наказы­ваемо. Наказание и преступление составляют одну не­раздельную пару. Одно в такой же степени необходимо, как и другое. Всякое аномальное ослабление каратель­ной системы вызывает усиление преступности и дово­дит ее до аномальной степени интенсивности.

Применим эти положения к самоубийству.

Правда, мы не имеем достаточных данных, чтобы утверждать, что нет такого общества, где не наблюда­лось бы самоубийства. Статистика дает нам данные по этому вопросу только относительно небольшого числа народов. У других же наличность хронических само­убийств может быть констатирована лишь по следу, оставляемому ими в законодательстве. Однако мы не знаем наверное, было бы самоубийство повсюду объектом юридической регламентации. Но можно ут­верждать, что это наиболее общий случай. То оно запрещается, то осуждается; то запрещение, которому оно подвергается, строго и безусловно, то оно допускает послабления и исключения. Но все аналогии позво­ляют думать, что ни право, ни мораль никогда не относились безразлично к самоубийству; оно всегда имело достаточно серьезное значение, чтобы привле­кать к себе внимание общественного сознания. Во вся­ком случае несомненно, что наклонность к самоубий­ству, более или менее сильная, всегда существовала у европейских народов; о последнем столетии нам свидетельствует статистика, а о предыдущих эпохах — юридические памятники. Таким образом, самоубийство входит составным элементом в нормальный строй как европейского, так, вероятно, и всякого другого общества.

Нетрудно показать, откуда проистекает эта посто­янная связь.

С особенной очевидностью она обнаруживается в альтруистическом самоубийстве первобытных об­ществ. Именно потому, что подчиненность индивиду­ума группе есть их основной принцип, альтруистичес­кое самоубийство является здесь, так сказать, необ­ходимым актом коллективной дисциплины. Если бы в те времена человек не относился легко к своей жизни, он не был бы тем, чем он должен был быть; а раз он мало дорожит своей жизнью, то всё, что угодно, могло служить для него поводом к самоубийству. Следователь­но, существует тесная связь между практикой само­убийства и нравственным укладом общества. То же наблюдается в настоящее время в той исключительной среде, где особенно сильны самоотречение и обезличение. Еще и до сих пор военный дух может сохранять свою силу лишь при том условии, чтобы личность отреклась от самой себя, а такое самоотречение неиз­бежно открывает дорогу самоубийству.

По противоположным причинам в обществах и сре­дах, где достоинство личности является верховною целью поведения, где человек является богом для че­ловека, личность довольно легко склоняется к тому, чтобы признать божеством человека, находящегося внутри ее самой, и возводит самое себя в предмет своего собственного культа. Когда мораль стремится прежде всего дать личности очень высокую идею о ней самой, достаточно известной комбинации обстоятель­ства, чтобы эта личность сделалась неспособной при­знавать что-либо выше себя. Индивидуализм, несом­ненно, не есть непременно эгоизм, но он приближается к нему; нельзя поощрять одно, не содействуя росту другого. Таким образом возникает эгоистическое само­убийство. Наконец, у народов, где прогресс бывает и должен быть быстрым, правила, которые сдержива­ют личность, должны быть достаточно гибкими и рас­тяжимыми; если они сохраняются со строгой неизмен­ностью, как это имеет место в первобытных обще­ствах, скованная в своем течении эволюция не может совершаться с достаточной быстротой. Но страсти и самолюбия, при малейшем ослаблении сдержки, не­избежно прорвутся в известных пунктах.

С того момента, как людям внушили, что прогресс является их обязанностью, сделалось гораздо труднее держать их в покорности; вследствие этого число недо­вольных и беспокойных не перестает увеличиваться.

Всякая мораль прогресса и совершенствования неот­делима поэтому от известной степени аномии. Таким образом, каждому типу самоубийства соответствует своя, согласующаяся с ним моральная организация. Одно не может быть без другого; ибо самоубийство есть просто форма, которую неизбежно принимает каждая из них в известных частных условиях и которая не может не проявляться.

Но, скажут нам, эти различные течения могут обус­ловливать самоубийства только в том случае, если они доведены до крайности; но разве невозможно сделать так, чтобы они повсюду приобрели одну и ту же умеренную интенсивность? Стремиться к этому значи­ло бы желать, чтобы условия жизни стали повсюду одинаковыми: это и невозможно, и нежелательно. Во всяком обществе встречаются отдельные группы, куда коллективные переживания проникают, только видоиз­менившись. Для того чтобы какое-либо течение имело по всей стране известную интенсивность, необходимо, чтобы в одних местах оно превышало, в других же не достигало среднего уровня.

Но эти отклонения в ту или иную сторону не толь­ко неизбежны: они, в известной мере, и полезны. В са­мом деле, если наиболее распространенное состояние вместе с тем является и таким, которое лучше всего соответствует наиболее обычным условиям социаль­ной жизни, оно не может согласоваться с иными условиями; а общество тем не менее должно иметь возмож­ность приспособляться как к первым, так и ко вторым. Человек, у которого жажда деятельности никогда не может превзойти среднего уровня, не может устоять в положениях, требующих исключительных усилий. Точно так же общество, где интеллектуальный индиви­дуализм не мог бы достигнуть своих крайностей, не было бы способно стряхнуть с себя иго традиций и обновить свои верования, даже когда это становится необходимым. И обратно, там. где такое же состояние умов не могло бы, в известных случаях, достаточно ослабнуть и дать дорогу противоположному течению, что сталось бы там в военное время, когда пассивное повиновение является первым долгом? Но для того, чтобы эти формы деятельности могли проявиться, ког­да они необходимы, надо, чтобы общество не обес­ценило их окончательно. Поэтому неизбежно, чтобы они имели свое место в общественном существовании; чтобы были как сферы, где культивируется дух непри­миримой критики и свободного исследования, так и другие — например, армия, где сохраняется почти в полной неприкосновенности древняя религия авто­ритета. Без сомнения, в обычное время действие этих очагов не должно распространяться за известные преде­лы; так как чувства, вырабатывающиеся в них, соот­ветствуют особым условиям, то является существен­ным, чтобы они не обобщались. Но если важно, чтобы они оставались локализированными, не менее важно, чтобы они существовали. Эта необходимость окажется еще более очевидной, если принять во внимание, что общества не только должны справляться с различными положениями в течение одного и того же периода, но, кроме того, не могут вообще сохраняться, не преобразуясь. Нормальные пропорции индивидуализма и альтруизма, соответствующие современным нациям, не остаются неизменными на протяжении даже одного столетия. Будущее не было бы возможным, если бы его зародыши не были даны в настоящем. Для того чтобы какая-либо коллективная тенденция могла осла­беть или усилиться в своем развитии, она не должна быть зафиксирована раз навсегда в единственной форме, не поддающейся изменению; она не была бы в состоянии варьировать во времени, если бы она не представляла никаких вариаций в пространстве.

Разновидности коллективной печали, производные от установленных нами трех моральных состояний, не лишены своего права на существование, если только они не чрезмерны. Ошибочно думать, чтобы беспримесная радость была нормальным состоянием че­ловеческого самочувствия. Человек не мог бы жить, если бы печаль не имела над ним никакой власти. Существует много страданий, приспособиться к ко­торым можно, лишь полюбив их, и удовольствие, получаемое при этом от этих страданий, конечно, носит оттенок меланхолии. Меланхолия поэтому бы­вает болезненным состоянием лишь в том случае, когда она занимает слишком много места в жизни; но не меньшую ненормальность представляет и случай ее полного отсутствия. Нужно, чтобы стремление к веселому раздолью умерялось противоположным стремлением, и только при этом условии радость не перейдет границ и будет в гармонии с реальной действительностью. Это имеет силу не только по отношению к индивидуумам, но и по отношению к общественному целому. Слишком веселая мораль бывает моралью разложения; она пригодна лишь для народов, вступивших на путь упадка, и только у них одних можно ее встретить. Жизнь часто тяжела, часто обманчива или пуста. Необходимо, чтобы коллективное чувство отразило и эту сторону сущест­вования. Поэтому наряду с оптимистической струей, заставляющей людей смотреть на мир с доверием, необходимо и противоположное течение, без сомне­ния, менее сильное и менее распространенное, чем первое, но могущее, однако, отчасти парализовать оптимизм; ибо ни одна тенденция не в состоянии сама положить себе границ, но может быть ограничена лишь благодаря существованию другой тенденции. Некоторые данные показывают даже, что, по-види­мому, наклонность к известной меланхолии скорее увеличивается по мере того, как общество подни­мается выше по лестнице социальных типов. Как мы уже говорили, существует один факт, заслужи­вающий по меньшей мере внимания: великие религии наиболее цивилизованных народов более глубоко про­никнуты грустью, чем более простые верования пред­шествующих обществ. Конечно, это не значит, что пессимистическое течение должно в конце концов по­глотить оптимизм, но это служит доказательством того, что оно не теряет почвы под ногами и, по-видимому, ему не суждено исчезнуть. А для того, чтобы оно могло существовать и бороться за свое существование, необходима наличность в обществе специального органа, служащего ему субстратом. Необходимо, чтобы были группы индивидуумов, пред­ставляющих специально это общественное настроение. И, конечно, часть населения, играющая подобную роль, будет именно той частью, среди которой легко зарождается мысль о самоубийстве.

Но из того, что течение, нарождающее с известной интенсивностью самоубийства, должно быть рассматриваемо как явление нормальной социологии, еще не следует, что всякое течение этого рода неизбежно бу­дет носить тот же самый характер. Если дух самоот­речения, любовь к прогрессу, стремление к индивиду­ализации имеют место во всех видах общества и если их существование неизбежно связано, в некоторых от­ношениях с зарождением мысли о самоубийстве, то этим свойством они все-таки обладают лишь в извест­ной мере, особой для каждого народа. Свойство это имеет место лишь в том случае, когда эти чувства не переходят границ. Точно так же и коллективная на­клонность к печали представляет собой здоровое явле­ние лишь при том условии, если она не является преоб­ладающим течением. Следовательно, и вопрос о том, нормален или ненормален современный уровень само­убийства у цивилизованных народов, не разрешается тем, что было сказано выше. Нужно еще исследовать, нет ли патологического характера в огромном увеличении числа самоубийств, происшедшем за последнее столетие.

Говорят, что это составляет как бы плату за циви­лизацию. Известно, что это увеличение имеет место во всей Европе и тем более сильно выражено, чем выше данный народ в культурном отношении. В самом деле, оно составляет 411% для Пруссии за время с 1826 по 1890 г., 385% для Франции с 1826 по 1888 г., 318% для немецкой Австрии с 1841 — 1845 по 1877 г., 238% для Саксонии с 1841 по 1875 г., 212% для Бельгии с 1841 по 1889г., всего 72% для Швеции с 1841 по 1871 — 1875гг., 35% для Дании в течение того же периода. В Италии с 1870 г., т. е. с момента, когда она стала одним из участников европейской цивилизации, число самоубийств возросло с 788 случаев до 1653, что дает увеличение на 109% за двадцать лет. Кроме того, повсюду самоубийства наиболее часто наблюдаются в самых культурных районах. Можно было бы даже подумать, что существует связь между прогрессом просвещения и ростом числа самоубийств, что одно не может развиваться без другого. Это утверждение ана­логично положению того итальянского криминалиста, который думает, что увеличение преступлений имеет своей причиной параллельное увеличение количества экономических сношений, являющихся в то же время вознаграждением за рост преступности. Принимая это положение, пришлось бы прийти к выводу, что стро­ение, свойственное высшим видам общества, заключа­ет в себе исключительный стимул к возникновению настроений, вызывающих самоубийство; следователь­но, пришлось бы признать необходимым и нормаль­ным их современную страшную силу развития, и тогда нельзя было бы принимать против них никаких особых мер, не борясь в то же время и против цивилизации.

Но имеется немало фактов, заставляющих нас от­носиться с большой осторожностью к этому рассужде­нию. В Риме, когда империя достигла своего апогея, тоже была настоящая гекатомба добровольных смер­тей. Поэтому можно было бы тогда утверждать, как и теперь, что это было ценой за достигнутое интеллек­туальное развитие и что для культурных народов зако­номерно большое количество жертв, приносимых са­моубийству. Но последующая история показала, на­сколько подобная индукция была бы малооснователь­на; ибо эта эпидемия самоубийств длилась лишь известный период, тогда как римская культура была долговечнее. Христианское общество не только подо­брало себе лучшие плоды, но с XVI столетия, после изобретения книгопечатания, после эпохи Возрожде­ния и Реформации, это общество намного превзошло самый высокий уровень, какой только был достигнут античным миром. И однако, до XVIII столетия заме­чалось лишь развитие самоубийств. Следовательно, вовсе не было необходимости в том, чтобы во имя прогресса проливалось столько крови, ибо плоды это­го прогресса могли быть сохранены и даже превзой­дены, не производя столь человекоубийственного вли­яния. Но в таком случае ведь возможно, что и теперь совершается то же самое, что шествие вперед нашей цивилизации и развитие самоубийства не связаны ло­гически между собой и что, следовательно, можно задержать последнее, не останавливая в то же время первого. К тому же мы видели, что самоубийство встречается, начиная с первых этапов эволюции, и что даже иногда оно обладает там крайней заразитель­ностью. А если самоубийства существуют среди самых диких народов, нет никакого основания думать, что оно связано необходимым соотношением с крайней утонченностью нравов.

Без сомнения, типы самоубийства, наблюдавшиеся в эти отдаленные эпохи, частью исчезли; но это исчезновение должно было бы облегчить немного нашу ежегодную дань, и тем более удивительно, что эта дань делается все более и более тяжелой.

Поэтому можно думать, что увеличение вытекает не из существа прогресса, а из особых условий, в кото­рых осуществляется прогресс в наше время, и ничто не доказывает нам, что эти условия нормальны. Ибо не нужно ослепляться блестящим развитием наук, искусств и промышленности, свидетелями которого мы являемся. Нельзя отрицать, что оно совершается среди болезненного возбуждения, печальные последствия ко­торого ощущает каждый из нас. Поэтому очень воз­можно и даже вероятно, что прогрессивное увеличение числа самоубийств происходит от патологического со­стояния, сопровождающего теперь ход цивилизации, но не являющегося его необходимым условием. Быст­рота, с которой возрастало число самоубийств, не допускает даже другой гипотезы. В самом деле, менее чем в 50 лет оно утроилось, учетверилось, даже упяте­рилось, смотря по стране.

С другой стороны, мы знаем, что самоубийства вытекают из самых существенных элементов в стро­ении общества, так как они выражают собой темпера­мент, а темперамент народов, как и отдельных лиц, отражает самое основное в состоянии организма.

Наша социальная организация должна была глубо­ко измениться в течение этого столетия для того, чтобы быть в состоянии вызвать подобное увеличение процента самоубийств. И невозможно, чтобы столь важное и столь быстрое изменение не было болезнен­ным явлением; ибо общество не в состоянии с такой внезапностью изменить свою структуру. Только вслед­ствие медленных и почти нечувствительных перемен может оно приобрести иной характер. Да и возможные изменения ограничены в своих размерах. Раз социаль­ный тип получил окончательную форму, он не об­ладает безграничной пластичностью; быстро достига­ется известный предел, которого нельзя перейти. По­этому не могут быть нормальными и те изменения, наличность которых предполагает статистика совре­менных самоубийств. Не зная даже точно, в чем они состоят, можно заранее утверждать, что они вытекают не из нормальной эволюции, а из болезненного потря­сения, сумевшего подорвать корни прежних установле­ний, но оказавшегося не в силах заменить их чем-нибудь новым; и не в короткий промежуток времени можно восстановить работу веков. Растущий прилив добровольных смертей зависит, следовательно, не от увеличения блеска нашей цивилизации, а от состояния кризиса и ломки, которые, продолжаясь, не могут не внушать опасений.

К этим разного рода доводам можно прибавить и еще один довод. Если истинно положение, что при нормальных условиях коллективная печаль имеет свое определенное место в жизни общества, то обыкновен­но она не носит настолько интенсивного и всеобщего характера, чтобы быть в состоянии проникать до выс­ших центров социального тела. Она остается на поло­жении подсознательного настроения, которое смутно ощущается коллективным субъектом, действию кото­рого этот субъект, следовательно, подчиняется, но в котором он не отдает себе ясного отчета. По крайней мере этому неопределенному настроению удается овладевать общественным сознанием лишь в форме частичных и прерывистых вспышек. И выражается это настроение главным образом в виде отрывочных суж­дений, изолированных положений, не связанных друг с другом, могущих, вопреки их абсолютной форме, отразить лишь одну какую-нибудь сторону действительности, воспринимая поправки и дополнения из сфе­ры постулатов противоположного характера. Из этого источника и проистекают все те меланхолические афо­ризмы, все те пословицы, направленные на осуждение жизни, в которых иногда проявляется народная муд­рость. Но они встречаются не в большем количестве, чем противоположные им по духу поговорки. Они выражают, очевидно, мимолетные впечатления, лишь проходящие через поле сознания, но не занимающие его целиком. И только в тех случаях, когда подобные чувства приобретают исключительную силу, они начи­нают занимать общественное внимание в такой мере, что их можно разглядеть в их целом, в полном и си­стематическом согласовании друг с другом,— и тогда они делаются основой для всей философии жизни. В самом деле, в Риме и в Греции проникнутые отчаяни­ем теории Эпикура и Зенона появились лишь тогда, когда общество почувствовало себя серьезно больным. Образование этих великих систем было, следователь­но, признаком того, что пессимистическое настроение достигло ненормально больших размеров вследствие каких-то пертурбаций в социальном организме. А ведь сколько таких теорий имеется в наше время! Для вер­ного представления об их численности и значении недостаточно принимать во внимание лишь философс­кие системы, носящие официально пессимистический характер, вроде учений Шопенгауэра, Гартмана и т. д. Нужно считаться и со всеми теориями, которые, под различными именами являлись предшественницами этого направления. Анархист, эстет, мистик, социа­лист-революционер, если они без отчаяния смотрят на будущее, все-таки подают руку пессимисту в одном и том же чувстве ненависти или презрения ко всему существующему, в одной и той же потребности раз­рушения действительности или удаления от нее. Если бы общественное сознание не приняло болезненного направления, мы бы не имели такого подъема кол­лективной меланхолии; и следовательно, развитие са­моубийств, вытекающее из этого же состояния об­щественного сознания, имеет также болезненный ха­рактер.

Итак, все доводы в полном согласии между собой говорят нам, что непомерное возрастание доброволь­ных смертей, имеющее место за последнее столетие, нужно рассматривать как патологическое явление, становящееся с каждым днем все опаснее. К каким же средствам нужно прибегнуть для борьбы с ним?

Некоторые авторы рекомендуют восстановить угрозу наказаний, которые некогда были в ходу.

Мы охотно допускаем, что наша современная снис­ходительность по отношению к самоубийству заходит слишком далеко. Так как оно оскорбляет нравственное чувство, то его следовало бы отвергать с большей энергией и с большей определенностью, и это порица­ние должно было бы выражаться во внешних и точных формах, т. е. в форме наказаний. Ослабление нашей репрессивной системы в этом пункте есть явление аномальное. Но с другой стороны, наказания сколько-нибудь суровые невозможны: общественное сознание их не допустит. Ибо самоубийство, как мы видели, родственно настоящим добродетелям и является толь­ко их преувеличенной формой. Общественное мнение поэтому далеко не единогласно в своем суде над ним. Так как самоубийство до известной степени связано с чувствами, которые общество уважает, то оно не может порицать его без оговорок и без колебаний. Этим объясняется вечное возобновление спора между теоретиками по вопросу о том, противно ли самоубий­ство морали или нет. Так как самоубийство непрерыв­ным рядом промежуточных степеней связано с актами, которые мораль одобряет или терпит, то нет ничего удивительного, что ему иногда приписывали одинако­вый с этими актами характер и что предлагали относиться к нему с той же терпимостью. Подобное колебание лишь чрезвычайно редко проявляется по отношению к убийству или к краже, потому что здесь демаркационная линия проведена более резко. Кроме того, один тот факт, что жертва пресекла свою жизнь, внушает, несмотря ни на что, слишком большую жалость, чтобы порицание могло быть беспощадным.

По всем этим соображениям, установить можно было бы лишь чисто моральные наказания. Единствен­ное, что возможно, это—лишить самоубийцу почестей правильного погребения, лишить покушавшегося на самоубийство некоторых гражданских, политических или семейных прав, например некоторых родительс­ких прав или права быть избранным на общественные должности. Общественное мнение, нам кажется, легко согласится на то, чтобы человек, пытавшийся уйти от главных своих обязанностей, пострадал в соответственных правах. Но как бы ни были законны эти меры, они никогда не будут иметь решающего влияния. Бы­ло бы ребячеством думать, что они в силах остановить такое сильное течение.

К тому же сами по себе эти меры не коснулись бы корней зла. В самом деле, если мы отказались запре­тить законом самоубийство, это значит, что мы слиш­ком слабо чувствуем его безнравственность. Мы даем ему развиваться на свободе, потому что оно не воз­мущает нас в такой степени, как это было когда-то. Но никакими законодательными мерами не удастся, конеч­но, пробудить нашу моральную чувствительность. Не от законодателя зависит, что тот или иной факт кажет­ся нам морально возмутительным или нет. Когда за­кон воспрещает акты, которые общественное мнение находит невинными, то нас возмущает закон, а не наказуемое деяние. Наша чрезмерная терпимость по отношению к самоубийству объясняется тем, что поро­ждающее его душевное настроение стало общим и мы не можем его осуждать, не осуждая самих себя. Мы слишком им пропитаны, чтобы хоть отчасти не про­щать его. Но в таком случае единственное для нас средство стать более суровыми это — воздействовать непосредственно на пессимистический поток, ввести его в нормальные берега и не давать ему из них выходить, вырвать общественную совесть из-под его влияния и укрепить ее. Когда она вновь обретет свою моральную точку опоры, она подобающим образом будет реагировать на все, что ее оскорбляет. Не нужно будет изобретать системы репрессивных мер — эта си­стема установится сама собой под давлением потреб­ностей. А до тех пор будет искусственной и, следовате­льно, бесполезной.

Не является ли, однако, воспитание самым верным средством достигнуть этого результата? Так как оно дает возможность воздействовать на характеры, то не может ли оно сделать их более мужественными и, следовательно, менее снисходительными к людям, те­ряющим мужество? Так думал Морселли. По его мнению, все профилактическое лечение самоубийства вы­ражается следующей формулой: «Развивать у человека способность координировать свои идеи и свои чувства, чтоб он был в состоянии преследовать определенную цель в жизни; словом, дать моральному характеру силу и энергию». К тому же заключению приходит мыслитель совсем другой школы. «Как подрезать са­моубийство в корне?» — спрашивает Франк. «Совер­шенствуя великое дело воспитания, развивая не только умы, но и характеры, не только идеи, но и убежде­ния»,— отвечает он.

Но это значит приписывать воспитанию власть, какой оно не имеет. Оно не больше как образ и подобие общества. Оно подражает ему, его воспроизводит, но не создает его. Воспитание бывает здоровым, когда
сами народы в здоровом состоянии. Но оно портится вместе с ними и не может измениться собственной
силой. Если моральная среда испорчена, то и сами воспитатели, живущие в этой среде, не могут не быть пропитаны той же порчей. Как же они могут дать тем характерам, которые они формируют, иное направление, отличное от того, какое сами получили? Каждое новое поколение воспитывается предшествующим поколением; следовательно, данному поколению надо самому исправиться, чтоб исправить следующее поколение. Это заколдованный круг. Возможно, конечно, что от времени до времени появляется человек, кото­
рый по своим идеям и стремлениям опережает современников, но не при помощи отдельных личностей пересоздается моральный строй народов. Нам, конеч­но, хотелось бы верить, что одного красноречивого голоса может быть достаточно, чтобы перетворить как бы чудом социальную материю, но здесь, как и повсюду, ничто не выходит из ничего. Самая великая энергия не может извлечь из небытия силы, которых нет, и не­удачи опыта всякий раз рассеивают эти детские ил­люзии. Впрочем, если бы даже путем немыслимого чуда и удалось создать какую-нибудь педагогическую систему, которая расходилась бы с социальной системой, то она была бы бесплодна, и именно по причине этого расхождения. Если коллективная организация, создающая моральную атмосферу, которую хотят рас­сеять, продолжает существовать по-прежнему, то ребенок не может не подпасть под ее влияние с той минуты, когда он придет с ней в соприкосновение. Искусственная школьная среда не может предохранить его надол­го. По мере того как реальная жизнь охватит его все больше и больше, она разрушит работу воспитателя. Итак, воспитание может реформироваться лишь тог­да, когда реформируется само общество. А для этого необходимо уничтожить самые причины того зла, ко­торым оно страдает.

Мы знаем эти причины. Мы определили их, когда указали, какими источниками питаются течения, несу­щие с собой самоубийства. Среди этих течений есть, однако, одно, которое, несомненно, ничем не повинно в современном усилении числа самоубийств: это — те­чение альтруистическое. В самом деле, в настоящее время оно скорее теряет силу, чем выигрывает, и на­блюдать его можно главным образом в низших обще­ствах. Если оно еще удерживается в армии, то и там его интенсивность не представляет ничего аномаль­ного. До известной степени оно необходимо для под­держания военного духа, но даже и там оно все больше и больше идет на убыль. Остается только эгоистичес­кое самоубийство и самоубийство анемичное, разви­тие которых можно считать ненормальным, и только на этих двух формах нам необходимо сосредоточить свое внимание.

Эгоистическое самоубийство является результатом того, что общество не сохранило достаточной цельно­сти во всех своих частях, чтобы удержать всех членов под своею властью. Если этот разряд самоубийств слишком усилился, это значит, что и то состояние общества, которым он вызывается, чересчур усилилось, что слишком много членов слишком полно ускользают из-под власти расстроенного и ослабевшего общества. А потому единственное средство помочь злу, это — сделать социальные группы снова достаточ­но сплоченными, чтобы они крепче держали индивида и чтобы индивид крепче держался за них. Нужно, чтобы он сильнее чувствовал свою солидарность с кол­лективным существом, которое предшествует ему по времени, которое переживет его, которое окружает его со всех сторон. При этом условии он перестанет искать в себе самом единственную цель своей деятельности и, поняв, что он орудие для достижения цели, которая лежит выше его, он поймет также, что он имеет извест­ное значение. Жизнь снова приобретет смысл в его глазах, потому что она вновь найдет свою естествен­ную цель и свое естественное направление. Но какие группы всего более способны непрерывно толкать че­ловека к этому спасительному чувству солидарности? Не политическое общество. Особенно в настоящее время, в наших огромных новейших государствах оно слишком далеко стоит от личности, чтобы с достаточ­ной последовательностью серьезно влиять на нее. Ка­кова бы ни была связь между нашей повседневной работой и совокупностью общественной жизни, она слишком косвенного свойства, чтобы ощущаться нами непрерывно и отчетливо. Лишь в тех случаях, когда затронуты крупные интересы, мы живо чувствуем свою зависимость от политического коллектива. Коне­чно, у тех, кто составляет моральный цвет населения, редко бывает, чтобы совершенно отсутствовала идея отечества, но в обычное время она остается в полумра­ке, в состоянии смутного представления, а бывает, что она и совсем затмевается. Нужны исключительные обстоятельства, какой-нибудь крупный политический или социальный кризис, чтобы она выступила на пер­вый план, овладела умами и стала направляющим двигателем поведения. Но не такое редко проявляюще­еся воздействие может сыграть роль постоянного тор­моза для склонности к самоубийству. Необходимо, чтобы не изредка только, но в каждый момент своей жизни индивид сознавал, что его деятельность имеет цель. Чтобы его существование не казалось ему пус­тым, он постоянно должен видеть, что жизнь его слу­жит цели, которая непосредственно его касается. Но это возможно лишь в том случае, когда более простая и менее обширная социальная среда теснее окружает его и предлагает более близкую цель его деятельности. Религиозное общество также непригодно для этой фун­кции. Мы не хотим, конечно, сказать, чтобы оно в из­вестных условиях не могло оказывать благодетельного влияния; но дело в том, что условий, необходимых для этого влияния, нет теперь в наличности. В самом деле, оно предохраняет от самоубийства лишь в том случае, когда оно, это религиозное общество, обладает могу­чей организацией, плотно охватывающей индивида. Так как католическая религия налагает на верующих обширную систему догматов и обрядов и проникает таким образом во все подробности их существования, даже их мирской жизни, она сильнее привязывает их к жизни, чем протестантизм. Католик меньше подвер­гается возможности забыть о своей связи с вероис­поведной группой, потому что эта группа ежеминутно ему напоминает о себе в форме императивных пред­писаний, которые касаются самых различных сторон жизни. Ему не приходится с тоской спрашивать себя, куда ведут его поступки; он все их относит к Богу, потому что они большей частью регулируются Богом, т. е. его воплощением — церковью. И так как считает­ся, что эти предписания исходят от власти сверхчело­веческой, человеческий разум не имеет права их касать­ся. Было бы грубым противоречием приписывать им подобное происхождение и в то же время разрешить <