Дорнах, 23 декабря 1921 года

 

 

Первым моим словом должно быть слово сердечной радости и искреннего удовлетворения Вашим прибытием сюда, мои дамы и господа. Каждый, у кого вызывает энтузиазм движение, которое хотело бы иметь свой исходный пункт здесь, в Гётеануме, должен быть глубоко обрадован и искренне удовлетворен интересом, высказываемым столь чрезвычайным образом Вашим посещением. И из этой радости и этого удовлетворения позвольте мне сердечнейшим образом приветствовать Вас в начале этого вводного доклада.

Особенно позвольте мне приветствовать фрау проф. Маккензи, чьими усилиями была достигнута инаугурация этого курса, и которой я должен вынести особую благодарность от имени антропософского движения. Но я сердечнейше приветствую Вас всех из всего духа и смысла нашего движения. И здесь, мои дамы и господа, Вас приветствует не только отдельная личность, но Вас приветствует здесь, прежде всего - Бау, сам Гётеанум.

Мне это вполне понятно, что некоторые из Вас в этом Гётеануме, как здании, как произведении искусства найдут многие недостатки. Однако, всё то, что вступает в мир таким образом, естественно, подлежит критике, и каждое возражение, исходящее из доброго мнения, было бы для меня весьма желанно. Но всё же Вас приветствует этот Гётеанум, чья форма и художественное оформление укажут Вам на то, что здесь речь идет не только о том, чтобы освятить отдельную область человеческой жизненной практики, а также вовсе не о том, чтобы односторонним образом осветить воспитательную область преподавания. Весь дух этого здания и всё его бытие могут указать Вам на то, что речь здесь о таком движении всей нашей цивилизации, которое задумано и поволено из духа нашего времени. И, поскольку воспитание и обучение представляют собой существенную часть человеческой цивилизации, воспитание и обучение должны находить особую заботу.

Интимные отношения между антропософским волением и вопросами воспитания и обучения смогут в последующие дни обстоятельным образом предстать перед нашими душами. Сегодня же - позвольте мне к сердечнейшему привету, который я Вам приношу, добавить ещё кое-что, что, в известной мере, само собой разумеется на почве общественного движения.

Вы прибыли сюда в известной мере затем, чтобы узнать, как обстоит дело с движением, которое исходит из Гётеанума в Дорнахе. Приветствуя Вас, как желанных гостей в Гётеануме, я чувствую себя обязанным прежде всего, как это и должно быть в подобных случаях человеческого общения, представить Вам движение, которое нашло здесь свой исходный пункт.

То, что было поволено этим антропософским движением с его начала двадцать лет тому назад, сейчас начинает постепенно проявляться. По существу - Вы это увидите из дальнейших докладов - это движение с самого начала было задумано как то, что сегодня в созвучном смысле и прежде всего - в отрицательном смысле - берётся от мира. Лишь сегодня начинают говорить об этом движении так, как это мыслилось первоначально. Но антропософское движение проделало различнейшие фазы развития, и на этих фазах я легко смогу чисто внешне представить Вам это движение.

Первоначально антропософское движение произошло от небольшого кружка, который признавал его, как род принятого в узком смысле религиозного мировоззрения. В это антропософское движение пришли прежде всего люди, которых мало заботило научное обоснование, мало заботило художественное оформление и последствия антропософской жизненной практики для всеобщей социальной жизни. Как раз такие люди, которые прежде всего чувствовали себя внутренне неудовлетворенными современными традиционными религиозными убеждениями, которые искали то, что исходит из глубочайших человеческих стремлений в связи с великими вопросами человеческой души и человеческого духа, люди, которые в связи с этими вопросами чувствовали себя глубоко неудовлетворенными традиционными представлениями существующих религиозных убеждений, пришли в это движение, и они прежде всего приняли это движение своим чувством, своим ощущением.

Для меня самого это нередко было удивительным - видеть, как, несмотря на то, что высказанное мною об Антропософии, собственно, в отношении её оснований, было не совсем внятным также и единомышленникам, всё же к этому антропософскому движению из простых человеческих чувств были проявлены симпатия и единодушие. Из того, что с самого начала имело, по существу, научную ориентацию, эти первые единомышленники слышали то, что говорило их сердцам, говорило их непосредственному чувству. И можно сказать, что это было самое спокойное время - несмотря на то, что покой в этом направлении не всегда желателен -, это было самое спокойное время антропософского движения.

Поскольку это было так, это антропософское движение в своей первой фазе могло быть принятым и могло идти вместе (конечно, чисто внешне, в смысле чисто административного сопровождения) с тем движением, которое вы, вероятно, знаете, как движение теософского общества.

Люди, которые вышеуказанным образом, из своей сердечной простоты, ищут ответы на вопросы вечного в человеческой природе - их наконец находят, если они обозревают многое сущностное и фундаментальное, соразмерно их удовлетворению как в теософском, так и в антропософском движении. Одно лишь теософское движение было с самого начала ориентировано в известном, чисто теоретическом направлении. Теософское движение, как оно высказывается в словах, хочет быть учением, которое охватывает космологию, философию и религию, и теософское движение хочет себя изживать лишь в той мере, в которой космология, философия и религия могут быть выражены словами. Люди, которые в отношении остальных обстоятельств жизни, собственно, в их положении - удовлетворены, и лишь о вопросах вечного хотят слышать нечто иное, чем то, что могут им сообщить традиционные религиозные убеждения, такие люди часто равным образом находят удовлетворение в том или ином движении. И когда оказалось (несмотря на то, что это было тогда мало заметным), что Антропософия стремится быть чем-то таким, что не желает лишь чисто теоретически прохаживаться насчет космологии, философии и религии, но, сообразно требованиям духа современности, в действительной жизненной практике вмешивалось во все области, тогда постепенно, из внутренних оснований, выявилась невозможность того, чтобы антропософское движение действовало совместно с теософским движением. Ибо сегодня - это также будет показано нам в дальнейших докладах - каждый род движения, которое ограничивается этими тремя областями, космологией, философией и религией в некотором более теоретическом смысле - такое движение вырождается, наконец, в невыносимую догматическую перебранку. И догматическая перебранка, которая двигалась, по существу, к пустякам, что и вызвало потом внешнее отделение антропософского движения от теософского.

Каждому здравомыслящему, вооруженному западным образованием человеку, совершенно ясно, что то, что выступило тогда как догма внутри Теософского общества, когда Антропософское общество от него отделялось, это является эдакой догматической перебранкой о преимуществе индийского или западного мировоззрения, дискуссией, которую ведут так, как её вели тогда, и прежде всего - догматическим спором об индийском мальчике как будущем Христе, чем-то таким, что нельзя принять всерьёз, что не только ни в коей мере не может иметь серьёзного характера, но выливается, по существу, в пустяки.

Но антропософское движение в своих изначальных установках не только не преследует такой цели - растекаться в теоретических спорах, но оно хочет вступать непосредственно в жизнь, действовать в жизни. Поэтому и оказалось так, что внутреннее отделение от Теософского общества выступило как необходимость из основных предпосылок антропософского движения - перейти постепенно к художественной, социальной, естественнонаучной и, прежде всего, - к педагогической деятельности. Это проявилось не сразу; но, по существу, всё то, что произошло внутри антропософского движения после 1912 года, было лишь документом о том, что это движение должно было занять самостоятельное положение в мире, как жизненно-практическое движение.

Первое важное знамение, говорившее мне о невозможности внутреннего сотрудничества с чисто теософским движением, встало передо мной в 1907 году, когда Теософским обществом был организован конгресс в Мюнхене. И чтобы определить вещи, которые войдут в программу этого конгресса - пришлось потрудиться в этот раз мне и моим друзьям из Германской секции теософского движения. Мы включили в традиционную программу, которая фигурировала внутри теософского движения, представление драмы-мистерии Эдуарда Шюре "Священная драма Элевсина". Тем самым мы наметили переход от чисто теоретически-религиозного движения к более широкому мировому движению, которое должно принять в себя художественное, как необходимый фактор.

Как это очень скоро оказалось, поскольку мы стояли на антропософской почве, мы восприняли постановку Элевсинской драмы как нечто художественное. Личности, искавшие внутри движения удовлетворения религиозного чувства, которое зачастую может быть весьма эгоистичным, восприняли то, что явилось первой художественной попыткой, лишь в смысле образца для теоретической интерпретации. При этом спрашивали: Что означает этот персонаж драмы? Что означает тот персонаж? И были очень довольны, если всю драму удавалось свести к некоему роду чистой терминологии.

Конечно, движение, которое развивается столь односторонне, что не может принять в себя всю жизненную практику, охватывая лишь определенную область, с необходимостью, само собой, должно стать сектантским движением, должно стать сектой. Антропософское движение с самого начала именно к этому предрасположено не было, ибо в его основании лежит всё то, что должно вести к противоположности сектантского движения. В его основании лежит всё то, что должно делать это движение общечеловеческим и жизненно практическим. И, в сущности то, что выступило во второй фазе антропософского движения, что я бы назвал врабатыванием в художественное - это было освобождением из сектантства.

Постепенно это привело к тому, что у большей части прибывших единомышленников возникла потребность - то, что мыслилось прежде лишь как философия, как космология, как религиозное содержание - иметь также в своём непосредственном созерцании. Но это возможно лишь тогда, когда это выступает совершенно удовлетворительно, когда это происходит художественным образом. И во мне также возникла необходимость художественно, и прежде всего - поэтически выразить в моих драмах-мистериях то, что внутри таких движений до того времени привыкли рассматривать лишь теоретически.

Эти драмы-мистерии абстрактно-теоретически интерпретировать нельзя. Они достойны непосредственного художественного созерцания. И для того, чтобы воспитывать у наших антропософов это непосредственное художественное созерцание, эти мистерии были поставлены в Мюнхене с 1910 по 1913 год в обстановке обычного театра. И из всего этого потом возникла потребность - построить антропософскому движению своё собственное здание. И различные обстоятельства, которые затем сделали невозможным построить это здание в Мюнхене, привели нас, наконец, сюда, на Дорнахский холм, где и возник этот Гётеанум, чтобы стать постепенно местом, соответствующим антропософскому движению.

Но как раз при этом обнаружилось, насколько это антропософское движение всей своей закладкой должно быть воспринимаемым и желаемым как нечто общечеловеческое. Что бы произошло, если бы какое-нибудь другое, теоретическое религиозное движение было бы вынуждено построить себе собственный дом? Это движение, как это делается в подобных случаях, прежде всего собрало бы у своих друзей деньги и обратилось бы затем к строителю, который и воздвиг бы это здание в античном стиле, или в стиле ренессанс, в готическом, барокко или в другом подобном стиле, который был бы вполне традиционным.

И в тот момент, когда антропософское движение было столь счастливо, чтобы прийти к собственному дому, это представилось мне совершенно невозможным. Ибо то, что внутренне органически исполнено жизни, никогда не может быть составлено из двух или более гетерогенных кусков. Что общего могло бы иметь слово, высказанное из антропософского духа в зале здания в стиле барокко, античном или а стиле ренессанс, с теми формами, которые бы окружали его? Теоретическое движение - в состоянии высказываться посредством идей, посредством абстракций. Исполненное жизни движение - воздействует на все ветви жизни своими характерными импульсами. И то, что Антропософия является жизненной, душевной и духовной практикой - требует, чтобы формы, то, что выступает нам навстречу в оболочках, живописное, которое отсвечивает от стен, колонны, выступающие наружу - чтобы все эти формы и краски говорили на том же языке, на котором высказываются теоретически в идеях, в абстрактных мыслях. Каждое жизнеспособное движение, вступавшее в мир, было всеохватывающим в этом смысле. Античная архитектура не противостоит античной культуре, как нечто чуждое. Она выросла из того, что было теорией и жизненной практикой. Также и ренессанс, и особенно - готика, а также барокко.

Так как Антропософия не должна была оставаться чем-то сектантским, чем-то теоретическим, то она должна была прийти к своему собственному стилю в архитектуре и в искусстве. Этот архитектурный, этот художественный стиль, я уже говорил об этом, его могут находить сегодня неудовлетворительным и, вероятно, даже парадоксальным, но факт заключается в том, что Антропософия по всему своему предрасположению не могла ничего иного, кроме как создавать себе собственное, характерное для неё, облачение. Позвольте мне сравнение, которое покажется тривиальным, но говорит о существенном. Возьмите орех. Вы имеете ядро ореха, Вы имеете скорлупу. Те же силы, которые строили ядро - строили и его скорлупу. И при органичном строении ореха ­ невозможно, чтобы скорлупа происходила из других сил, нежели ядро. Те же силы, которые строят ядро - строят и скорлупу, ибо ядро и скорлупа составляют целое. Что же было бы, если бы антропософская воля облачалась в чуждый архитектурный стиль? Это было бы так, как если бы орех выступил в другой скорлупе. То, что естественно, и то, что является антропософским способом воззрения, то порождает и ядро, и скорлупу, и оба высказывают то же самое. Так должно было здесь произойти. Так - непосредственно, не в символику, не в аллегорию, но в непосредственное художественное творчество должно было вливаться антропософское воление. И если здесь говорится в мыслях, то эти мысли не могут иметь иного стиля, чем тот, который является архитектурным и художественным стилем Гётеанума. Так вырастает антропософское движение из самого себя в художественных стремлениях.

Это было не совсем легко потому, что именно сегодня сектантские тенденции действуют с полной силой, и именно в человеческих сердцах, жаждущих религиозных объяснений. Та внутренняя свобода и открытость души, которая естественна для поисков перехода от того, к чему стремится душевный организм как к религиозному удовлетворению - ко внешнему, а также к художественному откровению духовного и душевного, такой образ мыслей и настроений, вероятно, меньше всего свойственен тем, которые ищут упомянутого душевного удовлетворения совершенно прямым и внутренним образом. Но антропософское движение направляется не симпатиями и антипатиями тех или иных людей, антропософское движение может быть направляемо только тем, что заложено в его собственных основаниях, которые, прежде всего, интимно связаны с потребностями и стремлениями духа времени, как мы это увидим в последующие дни.

Итак, мы стояли на том, чтобы вводить Антропософию в те области, которые были нам прежде всего доступны. В те времена, когда мы таким образом врабатывались в искусство, я высказывал в кругу единомышленников антропософского движения некоторые парадоксальные вещи. Я говорил: Антропософия хочет войти во все области практической жизни. - Сегодня нам пока не позволяют с жизненной практикой входить в мир, но лишь в те области, которые указывает мир, на сцену или - самое большее - в искусство, хотя и здесь многие двери захлопываются. Но я сказал: охотнее всего из антропософского духа я бы основывал банки. - Это могло звучать парадоксально; только это должно было лишь указывать на ту парадоксальную манеру, в какой мне явилась Антропософия, как то, что должно быть не только теоретическим или односторонним религиозно-сектантским движением, но что должно, и по моим убеждениям, может действовать оплодотворяюще на все области жизни.

Вместе с тем мы приближались к времени, которое давало вызреть из всеобщего катастрофического человеческого хаоса совершенно особой потребности современного человечества, мы приближались к ужасной военной катастрофе. В 1913 году, в сентябре мы заложили камень основы этого здания. В 1914 году мы были заняты его началом, когда над человечеством разразилась военная катастрофа. В этой связи я хочу лишь сказать, что в то время, когда Европа была расколота в национальной розни, в это время нам здесь, в Дорнахе, удалось на протяжении всей войны иметь место, где могли встречаться личности всех национальностей и в изобилии собираться здесь поистине для взаимодействия в мире и в духе. Это было нечто, что, с известной точки зрения, могло наполнить глубоким удовлетворением то, что здесь в Гётеануме было место, где, в то время, как нации терзались и истекали кровью, представители всех европейских наций находились для мирного духовного сотрудничества. Этим я охарактеризовал Вам вторую фазу нашего антропософского движения.

В то же время, на протяжении войны внешнее действие антропософского движения было различным образом парализовано. Внутри его могло быть сделано очень многое, но были лишь попытки. Но полное обозрение этих внешних процессов на протяжении всей войны могло бы показать, что внутри более отдаленных от Антропософии кругов человечества росла потребность в таких знаниях, которые, по моему убеждению, могут быть даны через Антропософию. И можно сказать, после того, как военная катастрофа нашла свое внешнее завершение в 1918 году, интерес к такому движению, каковым хотело быть антропософское движение, возрос безгранично. И затем, когда наступила осень 1918-го и весна 1919 года, ко мне пришло некоторое число друзей из Германии, именно из Штуттгарта, и стремления этих друзей, собственно и привели к третьей фазе нашего антропософского движения. Ибо из этих стремлений антропософское движение было в известной мере побуждаемо к излучению своих импульсов теперь также и в социальную жизнь в полной мере.

Другая область - Германия, а именно - южная Германия, Вюрттемберг, была в это время недоступна антропософскому движению. Но было желание действовать в той области, в которой это ещё было возможно. И это действие, естественно, во время своего выступления в социальной области приняло известную окраску от того, что было тогда определяющим именно в южной Германии. А этим определяющим был, собственно, социальный хаос. И можно сказать - неописуемая нищета также и в физически-материальном отражении тяготела тогда над Средней Европой. Но для того, кто мог это беспристрастно наблюдать, сама эта неизмеримая физически-материальная нищета была чем-то весьма незначительным по сравнению с душевным бедствием. Это душевное бедствие именно в отношении социального воления ввергало человечество в некий род хаоса в этой области. Чувствовалось, что человечество в отношении социальной жизни поставлено перед самыми основополагающими вопросами своего развития. Вопросы, которые когда-то набросал Руссо, которые затем дали себя знать во внешнем оформлении Французской революции - не касались так сильно самых первоначальных, элементарнейших человеческих стремлений и потребностей, как вопросы, которые встали в 1919 году здесь, в области, в которой мы должны были работать.

Всё, что конституировало на протяжении столетий социальный организм, как он формировался из различных народностей - было принято во внимание. И из этого настроения возник как мой краткий "Призыв" о трёхчленности социального организма "к немецкому народу и культурному миру", так и моя книга "Узловые пункты социального вопроса в жизненных необходимостях современности и будущего", а также из этого настроения возникло всё то, что было предпринято в южной Германии для проработки социального вопроса. В то время это было, по существу, необходимо, но и чрезвычайно тяжело, касаться элементарных стремлений человеческих сердец. Люди должны были, находясь в физической и душевной нищете, абстрактно искать величайшее, и они из специфики эпохи были к этому неспособны. И очень многие говорили мне после окончания той или иной моей речи: всё это может быть прекрасным, но ведь это относится к тому, как это должно выглядеть у людей в будущем; мы же в последние годы столь часто предстояли перед смертью, что стали равнодушны к этим мыслям о будущем. Почему же мы должны питать больший интерес к будущему теперь, чем мы питали тогда, когда пушки были нацелены на наши тела! Приблизительно так снова и снова объясняют падение из-за нищеты и нужды интереса к самому необходимому в человеческом развитии.

Из того, что двигало тогда сердцами и душами моих друзей, возникла затем, я сказал бы, специальная область социальной деятельности, о которой говорилось: к будущему, вероятно, можно подготовиться действенным образом, лишь обратившись к юности, к детству человечества. - И наш друг в Штуттгарте, Эмиль Мольт, фабрикант и предприниматель, поступил на службу как раз этому волению. Он основал для детей рабочих своей фабрики Вальдорф-Астория в Штуттгарте Вальдорфскую школу, и мне было поручено педагогически-дидактическое осуществление вальдорфского школьного плана.

Во времена, предшествующие военной катастрофе, было много всевозможных попыток в области воспитания и педагогики. Здесь же речь не шла ни о создании земельных воспитательных приютов, ни об основании чего-либо, происходящего из частных желаний создателей спецшкол, речь здесь шла о чём-то, заложенном во все рамки социальных стремлений человечества. В последующие дни мы будем говорить обо всех этих основах вальдорфской педагогики. Здесь я хочу лишь подчеркнуть, что Антропософия, как всюду, так и здесь вынуждена считаться с реальностью, со всей реальностью. Мы не могли основать приют где-либо среди лесной, вольной природы, где можно было бы делать всё, что вздумается; мы имели совершенно определенные, реальные условия. У нас были дети маленького городка, мы должны были в этом маленьком городке основать школу, зная, что то, что должно совершаться через эту школу и притом, вероятно, с высочайшими социальными целями, совершается из чисто педагогически-дидактических оснований. Мы не могли подбирать себе ни местности, ни учеников по сословию или классу. Мы имели жёстко заданные обстоятельства и были вынуждены делать всё, что мы могли - из духа. Так возникла, как совершенно необходимый вывод антропософского движения, его деятельность в педагогико-дидактической области, которой мы и займёмся основательно в последующие дни.

Вальдорфская школа в Штуттгарте, которая давно уже не та, которой она была вначале, а именно школьным учреждением для детей сигаретной фабрики Вальдорф-Астория, эта Вальдорфская школа сегодня стала скорее школой для детей всех сословий, и сегодня уже отовсюду стремятся отдать детей в эту школу. Со ста сорока детей, с которыми мы эту школу основали, она выросла теперь до шестисот детей, и запись с каждым разом возрастает. В последние дни мы должны были заложить камень основы в фундамент нового здания школы, и мы надеемся, что, несмотря на все трудности, которые сегодня противостоят именно такой деятельности, мы сможем всё же реализовать её известные возможности развития.

Но я должен подчеркнуть, что существенное этой школы заключено в педагогико-дидактическом, в подгонке этого педагогико-дидактического к данным реальным жизненным обстоятельствам, в опоре на непосредственный жизненный праксис. Если можно выбрать класс или сословие, из которого набирать учеников, если можно выбрать место расположения школы, то тогда легко проводить воображаемую, или, вероятно даже действительную школьную реформу; но если такая школа основывается и направляется дальше из чисто педагогико-дидактических оснований, то ставятся задачи, которые взаимосвязаны с пра-импульсами всего человеческого.

Но этим антропософское движение в его третьей фазе распространилось на социальную и педагогическую область. И ради этой последней Вы прибыли сюда, и этой педагогической областью мы и будем совершенно особым образом заниматься в последующие дни. Этим, фактически, полагается начало тому, чтобы закрепить и упрочить во внешней действительности то, что было дано антропософскому движению изначально из его внутренней природы, как его фундамент.

К тому, что присоединилось в дальнейшем, принадлежит также то, что в последние годы большое число людей с естественнонаучным образованием и естественнонаучными устремлениями увидело, что антропософское движение может оплодотворить также непосредственно естественнонаучную жизнь нового времени. Находились молодые медики, которые были убеждены, что они, базируясь на внешнем наблюдении и внешнем эксперименте, придерживаясь лишь одного естествознания - не способны охватить здоровый и больной человеческий организм в его всеобщности. Находились врачи, которые глубоко чувствовали слишком пошатнувшиеся границы господствующей сегодня медицины, прежде всего глубоко ощущали пропасть, существующую сегодня в традиционной медицине между патологией и терапией. Патология и терапия сегодня как бы неожиданно становятся рядом друг с другом. Антропософия, ищущая своих познаний не только через внешний эксперимент, через наблюдение и комбинирующий рассудок, но средствами, которые я охарактеризую в последующие дни, рассматривает человека как тело, душу и дух, и понимает дух в его жизненности, а не в его абстракции - как сумму мыслей, как это стало привычным в новое время. Но вместе с тем Антропософия может идти навстречу стремлениям именно тех людей, которые, например, в медицине сегодня настойчиво ищут оплодотворения своей области. И это привело к тому, что я прочел здесь, в Дорнахе, два курса для молодых медиков и практикующих врачей о том, что Антропософия может сделать для патологии и терапии. Как здесь, в Дорнахе, и там, в Арлесгайме, а также и в Штуттгарте - возникли медико-терапевтические институты, которые работают собственными лекарственными средствами, и которые прежде всего пытаются сделать практически плодотворным то, что может прийти из Антропософии для лечения человека, для здоровья и болезни человечества.

С другой стороны, также и отдельные науки искали оплодотворения Антропософией. Должны были быть прочитаны физический и астрономический курсы. Для самых различных естественнонаучных областей Антропософия должна была сделать то, что именно истинное духопознание может сделать для сегодняшней науки.

Эта третья фаза антропософского движения характеризуется именно тем, что там, где требуется строгое научное обоснование, несмотря на то, что это сегодня всячески берётся в штыки, всё же постепенно приходят к тому, что та духовная наука, которая развивается здесь, может удовлетворить любому естественнонаучному требованию к обоснованию, что Антропософия, которая имеется здесь в виду, может работать со всей строгостью и в полном созвучии с любой естественнонаучной серьёзностью. Усматривая это всё больше и больше, приходят к пониманию того, что было, собственно, заложено в антропософское движение с самого начала, по меньшей мере двадцать лет тому назад.

То, что всевозможнейшие области могут оплодотворяться Антропософией, оказалось возможным также благодаря тому, что мы были в состоянии в нашей эвритмии основать особое искусство движения, искусство, которое служит человеку средством самовыражения, служит ему инструментом, и которое именно благодаря этому пытается прийти к своему особому воздействию. Также и в других областях - я буду говорить об этом в последующие дни, например, в области рецитации и декламаторского искусства - мы пытаемся достичь плодотворности благодаря тому, что может быть названо не антропософской теорией, а антропософской жизнью.

И так, вероятно, всё же эта последняя фаза антропософского движения с её педагогическим, медицинским, с её художественным уклоном является тем, что в большинстве случаев характерно для Антропософии. Приверженец нашел Антропософию; противник, яростный противник также нашел её; но она выступила однажды в современности в той стадии своего влияния, что её, собственно, должны искать. И это было для меня очень приятно, то, что во время моего пребывания в Христиании с 23 ноября по 4 декабря этого года было возможным завести речь об антропософской жизни внутри педагогических обществ, внутри государственно-экономических обществ, внутри студенчества Норвегии, а также внутри таких кругов, которые совершенно согласны принять не просто чистую теорию или нечто религиозно-сектантское, но уже то, что хочет сегодня открыться в мире из непосредственного духа нашего времени как великое требование человечества.

Эти три фазы антропософское движение явило в своём развитии. В том, что я вкратце набросал Вам, мои дамы и господа, я, вероятно, обстоятельным образом лишь назвал имя антропософского движения. Только это ведь и есть то, чего я хотел. Я хотел прежде всего представить Вам предварительно антропософское движение, т.е. назвать Вам его имя, и позвольте мне выступить перед Вами с завтрашнего дня по нашей, собственно, теме. Это антропософское движение, как таковое, но особенно в его педагогико-дидактических следствиях - это то, что хотело бы приветствовать Вас сегодня от души, глубоко тронутой Вашим посещением.

ВТОРОЙ ДОКЛАД