От чего ему такое прозванье пошло, как он клада искал и где клад нашел

 

О святках набралося в избу к дяде Иринею, парней и девок видимо невидимо. Пришли, стали почесываться, никто слова не вымолвит. Здорово ребята, – молвил им дядя, – по добру ли по здорову?

– Все по добру по здорову, дядюшка, отвечал один парень посмелее, вишь ты, мы на святках погуляли, да такая мятелица поднялась, что зги Божией не видно; так вот мы пришли к тебе в избу отогреться.

– Рад гостям,– сказал дядя Ириней, – отогревайтесь, кто на печи, кто на полатях.

- Да, вот что еще, дядя, сказал тот же парень, почесывая затылок, – ты человек умный, добру нас учишь, а мы за то тебе спасибо,– и уж куда хорошо говоришь, так в душу и просится, а вот в соседней деревне гуторят, что ты на все руки: мастер сказки рассказывать,– а еще мы от тебя ни одной не слыхали.

– Что же сказку вам что ли, молвил дядя Ириней; таким добрым ребятам ни в чем не откажу; но только чур, сказку дослушать до конца, да не перерывать, а иначе что, у меня сказка не сказка, а быль на сказку похожа, кто до конца не дослушает, тот словно ничего не слыхал. Наколи-ка лучины побольше Федька, а ты Матрена, смотри за светцем, да прибавь воды в шайку, вот недалеко от нас деревня вся дотла сгорела, от того что Маланья забыла воды под светец поставить; ей муж толковал: поставь воды под светец, ну, неравно уголь в подполицу попадет – долго ли до греха? А она ему в ответ: – эх Никитич, да что я мертвая что ли сижу? ну упадать лучина, затопчу вот и все тут. – Так она говорила, да не так вышло: раз мужа не было дома; Маланья засветила светец и села, словно порядочная, пряжу прясть, и навалила вокруг себя пакли; пряла, пряла, – да и вздремнула, да. так сладко, сладко... а тем часом лучина нагорела да и свалилась, шайки под нею с водою не было, лучина на пол, да зажгла паклю, а пакля пошла драть; проснулась Маланья, видит пол горит, так и обмерла, чем бы схватить воды, или квашни, чтобы чем попало затушить, баба выбежала на улицу и ну кричать но всей деревне:– батюшки светы! батюшки светы! добежала до конца деревни, все кричит: – батюшки светы! – Вышли миряне, спрашивают у ней, – что такое? – а Маланья знай свое, мечется из стороны в сторону, да кричит: светы! Уж тогда догадались, когда полымя хватило из окошка, тогда поднялась вся деревня, туда сюда, кто за ведерко, – нет ведерка – сватья взяла; кто за багор, – нет багра – ребята Бог весть куда затащили; пока кто за тем, кто за другим, занялась другая изба, потом третья, так вся деревня и сгорела. Ну, что! как ты думаешь, Матрена?

– Ну, что тут думать, дядюшка, – отвечала Матрена, – вестимо дело, Божий гнев!

– Вот ни дать ни взять и Маланья тоже ответила, молвил дядя Ириней, когда соседи стали корить, что от ее лучины они но миру пошли; да только знаешь, что один сосед ей на это сказал, мужик быль умный, а вот что: – правда твоя, Маланья, что Божий гнев быль, а знаешь ли за что на тебя Божий гнев быль, за то, что сама была не опаслива и нас и себя погубила: Береженого и Бог бережет! Ну, Матрена, не ленись, налей шайку пополнее, да пододвинь под самую лучину, чтобы с проком было.

– Вестимо дядя, толковала Матрена, – на грех мастера нет.

– Врешь, дура, это только старые девки говорят, что на грех мастера нет; есть мастер, это сам человек; уж нет такого другого мастера и на грех и на спасенье, как сам человек.

– Так, дядюшка, промолвила сватья Хавронья, правду ты говоришь; да ведь кого Бог помилует? вот ты знаешь, полгорода сгорало, а у Архипа дом цел остался и до сих пор стоит; а кругом все обгорело – пустырь пустырем. Ну, от чего так? уж такой, видно, положен предел, что полгороду сгореть, а Архипову дому остаться.

– А знаешь ли сватья, от чего Архипа Иванова Бог помиловал? от того, что Архип Иванов мужик умный; и Богу молится, да и сам не плошает. Вот я тебе расскажу, как дело было: в доме городничий требовал от домохозяев, чтобы на всякой кровле стоял чан с водою, а возле чана длинный шест с навязанною мочалою; вот кто сделал, а кто нет; кто поставил чан рассохший, налил воду, а вода вытекла, кто и совсем воды не налил; стоит себе чан пустой; ведь городничему не на каждую крышу взлезать, да смотреть: налит ли чан водою. У Архипа Иванова было иначе; выбрал он, правда, старый чан, да плотный, отмочил его, поставил на крыше, налил в него воды, да еще золицы горстей пять прибросил, чтобы вода не гнила; а возле положил длинный, длинный шест с мочалой, да еще вымазал его дегтем и высушил на солнце, ради прочности. Бывало каждое Воскресенье Архип Иванов после обедни и лезет на крышу: все осмотрит, и если вода усохнет, дольет чан и пойдет себе в избу; а соседи бывало на него зубы точат, да скалят:

– Ну, полез Архип на крышу в чану окуней ловить. А Архип и слышал, что смеются, да мимо ушей пропускал. Да завел он в доме еще такой порядок: взял топор, багор, веревку, да полдюжины больших рогож, да ведерко, да длинную веревку, да железную лопату и все положил в особую конуру и строго запретил домашним не замать, на какую бы то потребу не было.

Летом была сильная жара; все высохло, словно трут стало; ночью собралась гроза и ударила в соседний дом, дом загорелся: пошла тревога в городе; пока приехали трубы, галки от ветра так и полетели во все стороны; полетит, полетит через улицу, да бряк на крышу, то один, то другой дом загорится в разных местах; так, что пожарные не знают куда и кинуться, а Архип, Иванов, не крича, не спеша, тотчас распорядился, взял рогожи, обмакнул их в воду и повесил на дом, с которой стороны ветер был; одного сына поставит у колодца и говорит: – Ты, Петрушка, с места не сходи, все воду качай; а другому дал в руки ведерко и говорит: а ты, Павлушка не зевай, то и дело из ведерки на рогожи плескай. Бабам дал в руки багор, да лопату и промолвил: – если головня упадет, то одна оттаскивай дальше багром, а другая или водой, а не то место землей забрасывай, – брату дал в руки топор, да велел от соседнего двора забор валить, чтоб огонь по забору не перешел; сам же полез на кровлю, смотрит, уже на крыше две, три головни ветром раздувает; слова не молвя, Архип за шесть с мочалом, помочил в чану и на головню, головня погасла, потом помочил еще, да хвать другую; а меж тем пожар от часу сильнее, галки так и летят на крышу, а Архип, и усом не ведет, то ту, то другую прижмет мокрой мочалой, и поминай как звали; так прошло час, другой, а кругом огонь так и дерет; воды в чану не стало хватать: Архип. спустил с крыши веревку, кричит: Павлушка, принеси-ка мне ведерко, другое – пока чана не наполнил. - Так он до полночи промаялся, – пока не перестало гореть. Так вот за что Бог его помиловал, за что и дом Архипов до сих пор стоит, хотя кругом пустырь пустырем! – Ну да все это присказка, а сказка еще будет впереди; да какую сказку вам рассказать; вот эту что ли:

– Не вчера, не сегодня, не близко, не далеко, жил был мужик Агафон Спиридонович; и нельзя похулить, был мужик смышленый и работящий: на слове честен; уже бывало, что скажет, – то верь, что печатному; всякий крестьянский промысел знал и порядок в доме держал; одна за ним водилась беда: ино место строптив очень был, а особливо под хмельную руку; а ино место все ему как с гуся вода, хоть амбар гори – едва с места пошевельнется; а уж зато, как осерчает – так всякое лыко в строку, и то не так, и это, и пятое, и десятое: уж под тот час куда больно доставалось женке его Василисе Перфильевне, чем ни попало, так и хватит; а Василиса Перфильевна была бабенка тщедушная, робкая; уж как видит, что на Спиридоновича лихой час нашел, как засядет в закут, да и носа оттуда не показывает, пока не заметит, что у Спиридоновича сердце отлегло, а тогда уж ему все нипочем.

Да быль у Спиридоновича с Перфильевной сын лет пяти, по имени Ванька. Тут и вся семья их была.

Строг был Агафон Спиридонович, не любил никому потачки давать, особливо, говорю, под хмельную руку. А Ванька-то шаловлив с измаленьку был; да на беду и Агафон то Спиридонович не толковат. Бывало Ванька, известно дело детское, – сидит у завалинки, да камешком в камешек постукивает; ино место Спиридонович мимо пройдет, слова не молвит, а ино место ни с того, ни с чего хвать Ваньку за виски, да уж таскает, таскает, зачем вишь Ванька в избе не сидит. А Перфильевна, баба жалостливая, как Спиридонович побьет Ваньку, за дело ли, за не дело ли, а Перфильевна, Ваньку в закут, да ну его утешать, да пряниками кормить. Так уж Ванька и привык. Мало было в этом толка; невпопад приходились, ни строгость, ни баловство. Раз и Перфильевна на Ваньку осерчала: Ванька забрался на забор, да ну оттуда камнями швырять того и смотри, что в голову кому попадет. Перфильевна взяла прут, да и ну Ваньку стегать, чтобы с забора сошел, а Спиридоновичу жалко стало, как прикрикнет на бабу: – что ты! аль тебе свое рождение не мило? эка беда, что малый балует – с того растет. Так и зачастую бывало. От того Ванька подрастал, а ума не наживал. Вот наступил Ваньке десятый год. Раз вымолвил Спиридонович, – а что Перфильевна, вот у нас на селе школа такая завелась, где грамоте учат; я думаю, да гадаю, чтобы и Ваньку-то в ученье отдать; вишь люди то умны стали, трудновато на свете без грамоты жить. Как завопит Перфильевна: – ах ты, свет ты мой батюшка, Спиридонович! что тебе на ум пришло – детище мучить? детище молодое, неразумное, где ему грамоту понять; вот погоди, подрастет, сам научится. – А Спиридонович, чем бы на глупую бабу прикрикнуть, еще поддакнул ей; видно на него тихий час нашел: и впрямь, говорить, что детище мучить; подрастет, сам научиться может. А Ванька подрастал, а ума не наживал, хоть от отца и часто ему потасовка бывала, ино не за дело. То закричит на Ваньку: зачем овса коню не подсыпал? а коли насыпано, кричит: – кто тебе велел в дому распоряжаться? и за то и за другое потасовка, то есть, если Спиридонович осерчает; да уж если осерчает, так тузить Ваньку чем ни попало и ложкой и плошкой, а ино место и поленом. Уж бывало соседи Спиридоновичу толкуют: – что ты малого-то увечишь; ведь ты из него поленом всю память выбьешь. А Спиридонович в ответь: – ничего! - уму учу, за битого двух небитых дают.

Так смекал Спиридонович, да не так вышло. Он Ваньку так застращал, что бывало как отец спросит его о чем, Ванька выпятит глаза, рот разинет и не знает, что отвечать, потому что, в иной раз, ждет за все потасовки.

Чем больше Ванька глупел, тем больше Спиридонович серчал. Бывало выгонит Ваньку на поле с сохою, Ванька выедет на поле, да и разинет рот: как пахать с той, или другой стороны? отсюда начать – может не в угоду батьке, – побьет; и отсюда начать может не в угоду батьке, будет, – опять побьет. И стоит Ванька в раздумье целый день; к вечеру придет Спиридонович, поле не вспахано. – Да что ж ты, дурень делал? спросит, а Ванька в ответ: – да я не знал, батька, с какой стороны тебе в угоду будет. – А Спиридонович так и всплеснет руками да и вскрикнет: – за что меня Бог таким дурнем наказал! – Вот всегда-то так человек на Бога ропщет, а то ему невдомек, что сам бестолков, да и сына-то без толка тузил.

И чем более Ванька подрастал, то больше дурнем становился.

У Спиридоновича возле огорода прудишко был, и рыба в нем водилась, да мало. Спиридонович смекал, как бы в нем рыбы побольше развести, купил из большого пруда рыбы, да и пустил ее в свой прудишко. Ванька, как увидел рыбу, подумал, что отец ему уху заварит, уж заранее облизывался, потому что сластен был; но как отец начал рыбу в пруд валить, Ванька как побежит в избу, как завопит благим матом: – матка! матка! беда и только, батька рыбу топит! – а матка: как это, сокровище мое ненаглядное! – А Ванька в ответ: а как же, отец рыбы накупил живой, да теперь чем бы на уху, и топить ее в пруду, а рыба-то так и бьется сердечная. – А матка-то вместо того, чтобы малого вразумить, ну его гладить по головке, да приголубливать; а на ту пору отец шасть в избу, как услышал, что Ванька гуторит, чем бы также его вразумить, Спиридонович его за виски, потаскал, потаскал, да тем и дело покончил, а Ванька-то все таки не разобрал, зачем Спиридонович рыбу в пруду, топил.

Вот раз Спиридонович говорить Ваньке.: - эй, ты, дурень! заложи-ка чалую, да поезжай-ка на мельницу, возьми у мельника два куля муки, поезжай не мешкая; мельник сказал, что после полудни он отлучится, а у нас к завтрему муки не хватит, хоть без хлеба сиди Не мешкай, дурень, да без кнута не езди, – слышишь?

Ванька разинул рот, – оторопел, однако пошел за лошадью, а Спиридонович поехал в поле, к полудню воротился Спиридонович, посмотрел на двор, чалая стоит запряжена. – Где ж, Ванька? привез муку-то что ли? Нет ни Ваньки, ни муки. Вот и полудни прошли, вот и смеркаться стало, а Ваньки все нет. Спиридонович и ума приложить не может. Уж к ночи вышел на двор, а Ванька ходить вокруг лошади. – Что ты дурень, где же мука, привез что ли?

– Нетути, говорит Ванька, – сейчас поеду за мукой.

Как вскрикнет Спиридонович:– ах, ты дурень, дурень! да, что же ты по сю пору делал?– А Ванька в ответ: да видишь ты, батько, я кнут потерял.

– Ну так что же, спросил Спиридонович.

– Да то, батько, что ты не велел без кнута ездить, так я вот с самого утра все кнута искал, – и нигде ничего, – ни синя пороха во рту не было – вот только теперь в телеге нашел.

Спиридонович так и размахнул руками, да и пошел прочь.

Так и зачастую бывало. Что не скажут Ваньке, он или ровно ничего не поймет, или сделает навыворот.

Раз ночью Ванька лежит, на полатях, да вопить: ай! пить хочу, ай! жажда замучила – вот хоть бы капельку воды – горло промочить, да знай себе вопит, а с полатей не пошевельнется.

Спиридонович слушал, слушал, да как вскрикнуть: Ванька! принеси-ка мне ковш воды, да скорее, а не то кнутом тебя, дурня!

Ванька соскочил с полатей, как встрепанный, зачерпнул ковш воды и принес Спиридоновичу.

– Ну, пей же теперь, дурень, промолвил Спиридонович, – да полно вопить.

Ванька напился, а все невдомек ему было, как он прежде того не догадался.

А ино место, особливо, как Спиридоновича дома нет - Ванька– и так сядет в углу, да и вопит на всю избу. Вот Перфильевна к нему: – что ты, Ванька, есть что ли хочешь? – Нет! – Пить что ли хочешь? – Нет! – Спать что ли хочешь? – Нет! Да чего же ты хочешь? – Вопить хочу! А Перфильевна Ваньку по головке, да приговаривать: – ах ты сокровище мое ненаглядное! Уж не испортил ли кто тебя? Уж у тебя это не с глаза ли? А Ванька и того больше вопит, инда соседи сбегались.

Так-то жил, да поживал Ванька-Ротозей, ни родителям в угоду, ни себе во спасенье. Вот Ваньке исполнилось двадцать лет с годом. У Спиридоновича лошадь пала; а дело шло к весне. Спиридонович собрал деньжонок, да и смекал бы в базарный день в город ехать лошадь купить; и город-то быль недалеко всего верст десять. Пришел базарный день, – а Спиридонович болел. Делать нечего; говорит Ваньке: слушай ты, Ванька, не век тебе ротозеем быть; сослужи-ка службу: съезди на базар в город, да купи мне коня; да не то, чтобы мудрена, однако слышь ты, чтобы заправской был, двадцать целковых заплати, да смотри, чтобы до города пудов двадцать тащил, не был бы ленив и на теле никакого изъяну не было. Вот тебе и деньги; смотри не потеряй. Хорошо купишь, шапку тебе новую подарю; дурно купишь – побью. А вот сосед Кириллович до города тебя доведет.

Ванька слушает, словно разумный человек, деньги получил, заткнул кнут за пояс и пошел в город с соседом Кирилловичем.

Идут они путем дорогою; вот дошли до перекрестка, а навстречу им пырь барышник с лошадью, тоже в город на базар гонит. Ну калякать о том, о сем узнал барышник, что Ванька лошадь покупает: да чего тебе в город идти, говорит, – вот на, купи лошадь – эдакой лошади редко достать. И Кириллович говорит: – славный конь, – кабы нужда была, и я бы купил.

– Да уж какой конь, – говорит барышник – что любо два; – ну покупай, что ли, малой, чтобы в город не ехать – дешево отдам, – всего восемнадцать целковых.

– Нет, говорит Ванька, нам такой конь не годится.

– Отчего же не годится? спросил барышник.

– От того, что батька велел за коня двадцать целковых заплатить.

– Что ты? Что ты? закричал Кириллович, какой же в тебе толк, Ванька? отец велел доброго коня купить, а меньше заплатишь, отец похвалит.

– Да толкуй ты себе – ведь батька-то не свой отец; немного не по нем – больно прибьет.

Между тем барышник смекнул, что Ванька за птица, да и говорить: – да что о том толковать, я не заспорю, я пожалуй и двадцать целковых возьму, а конь стоит этой цены, редкостный конь, пудов тридцать до Москвы не кормя довезет.

А Ванька в ответ: «Нет, и этого мне не придется; батька сказал, купи такого коня, чтобы до города пудов двадцать тащил, а не то, что до Москвы».

Барышник посмотрел на Ваньку, усмехнулся, пристегнул коня и поскакал в город.

А Кириллович Ваньку ругает: – экой ты неразумный! али не можешь в толк взять, что если конь до Москвы, так и до другого города довезет.

А Ванька: – да, толкуй, Кириллович, с батькой не сговоришь; как почнет бить, ты своих боков небось не подставишь.

А Кириллович ему: ах, ты, дурень! дурень! за что отцу бить, если хорошего коня купишь.– Упустил, дурень, упустил. На базаре такого коня не сыщешь.

Ванька и держит ответ: ты что ни толкуй, а я только то знаю, что батька велел мне на базаре за двадцать целковых коня купить, да коня такого, чтобы от нашей деревни до города двадцать пудов тащил. На том Ванька и речь свою ставил, а Кириллович только головою поматывал.

Вот пришли они в город. Кириллович привел Ваньку на базар, а сам пошел по своему делу. – Ванька на базаре и рот разинул, посматривает из стороны в сторону. Вот видит у кабака весельчак, малый такой разбитной, шапка набекрень, россказни рассказывает, а кругом его парни стоять да усмехаются. Ванька подошел к кружку, и больше того рот разинул, слушает; а весельчак- то со стороны на сторону повертывается.

– Что, говорит ребятам, пива выпить что ли, и вам поднести? нет, сегодня я и пить не пью, и подносить не подношу...

– А отчего бы так? – спрашивали ребята.

– А от того, что у меня на то три резона есть: первое то, что я вина в рот не беру; а второе то, что сегодня не такой, – а третье то, что я уж полштофа выпил! а подносить, пожалуй, подносите.

Ребята захохотали, а Ванька-то и того больше рот разинул: что–де такое он говорит?

А тем часом весельчак его заметил, да как вскрикнет: а ты что стоишь, ротозей? чего тебе надобно?

Ванька оторопел, да и говорит, мне батька велел на базаре коня купить...

– А денег много дал?

– Да двадцать целковых!

– Ай да батька! Как такому лихачу не дать двадцать целковых. Хочешь я тебе удружу; пойдем в кабак, у меня там такие кони стоят, что язык проглотишь...

– Нет, говорит Ванька, мне батька велел не в кабак, а на базар коня купить...

Весельчак мигнул товарищам, да и говорит: а по мне, как хочешь – не совать мне тебе коня в горло, да я не только что коней продаю, я и на другие хитрости подымаюсь. Вот видишь, ты на земле грош положи; спиной к нему повернусь, а другой грош чрез голову кину и прямо на тот грош попаду.

– Ой ли? закричал Ванька.

– Давай об заклад о гривне – отвечал весельчак.

А Ванька спрашивает у парня, что стоял возле него, «что такое заклад»?

– А то, отвечает парень, что если он не попадет грош на грош, так тебе заплатит гривну...

– А если попадет?

– Ну, так вестимо, ты заплатишь гривну.

А Ванька в ответ: нет, боюсь, как попадет не равно...

– Где попасть, – говорит парень, держи, вишь он подгулял, даром гривну возьмешь.

Между тем весельчак точит себе лясы, да прикрикивает: – эй, держишь, что ли, молодец!

А Ванька только рот разевает, да дивуется.

Вот весельчак положил грош на землю, повернулся к нему спиной; другой грош через голову кинул – а на грош не попал.

– Ах, оплошал говорит, ну, нечего делать, ротозей выиграл, – вот тебе гривна; я малый честный.

А парни-то вокруг него: – ай да молодец ротозей – гривну выиграл! То-то молодец!

Ванька взял гривну, сам не знает, как она ему досталась, а между тем радехонек, что гривну даром взял.

– Ну, говорит весельчак, осматриваясь, – дай еще счастья попытаю. Слышь ты, ребята, вот у меня мера овса в мешке, так вот слушайте, эту меру овса я в два таких же мешка положу и оба полны будут.

Ваньку раззадорила гривна. Ой-ли вот не положишь! - закричал, он..

– Давай об заклад о целковом, что положу?...

– И оба мешка полны будут?

– Оба мешка полны будут!

- И одной мерой овса?...

– Одной мерой...

Разобрало Ваньку: – эх, ты, думает, куда не шла... взял гривну даром – хорошо, а как еще целковый возьму – еще лучше будет.

– А весельчак-то к нему: ну держишь, что ли? говори, а не то, прочь поди.

Помялся, помялся Ванька, почесал затылок и выговорил: ну держим-ста!

– Слышали ребята, – сказал весельчак, – ну смотрите ж в оба.

Весельчак взял мешок с овсом, а другой пустой; Ванька подошел поближе, чтобы посмотреть как он одну меру в два мешка насыплет. А весельчак взял мешок с овсом, да и всунул его весь как был в пустой мешок: вот говорить, одна мера овса в двух мешках и оба полны.

– Проиграл ротозей! закричали парни – плати Петрушке целковый.

Ванька туда, сюда, а парни обступили его, смеются, да кричат: – плати, плати! развязывай мошну! бился об заклад, так плати! – вишь-ты, выиграл гривну, так взял; а как проиграл, так на понятный двор.

Нечего было делать. Ванька развязал мошну и сам не свой, вынул из нее целковый, отдал Петрушке, да так и залился слезами. А тем часом парни под руки его подхватили, да и говорят: Пойдем в кабак магарычи запивать.

И увели бы они его в кабак, и остальные бы девятнадцать целковых там бы Ванька убил; да на ту пору, земляк мимо корову гнал; а земляк тот с Ванькою были погодки и звали его Емельяном; малой молодой, да такой расторопной. Увидел он Ваньку у кабака, подошел к нему, дернул его за руку, да как крикнет на парней: – что вы обижаете?

А парни в ответ: – мы не обижаем, а в кабак ведем...

Емельян свое. – Незачем ему в кабак идти. – А тебе-то что, закричал Петрушка.

– А то, отвечал Емельян, что Ванька мой земляк – и нечего ему с вами водиться.

Сказал Емельян, да и выдернул Ваньку из толпы. Парни захохотали, да в кабак побрели.

А Емельян Ваньке:– как ты к таким плутам в руки попал: ведь это знаешь, бражники такие, – что нет хуже их на свете.

Ванька рассказал ему всю свою беду, да и ну вопить, как ему теперь и коня купить, как и к отцу без целкового на глаза показаться.

Емельян был такой жалостливый: – эх, Ванька, полно вопить, хорошо, что ты мне на глаза попался, у меня от доброй покупки деньги остались; я тебя, пожалуй, целковый ссужу, как разбогатеешь, заплатишь.

У Ваньки, как гора с плеч, да какую же ты, отец родной, покупку сделал.

Да вот, говорит, батька посылал корову покупать, да дал двадцать целковых, а я славную коровенку достал за восемнадцать.

– Ну да как же ты Емельян покупал?

– Ну вестимо как, смотрел, да выбирал...

– А меня отец с измаленька учил, о какой причине хорошую скотину узнавать, какое вымя должно быть, какая голова, какие ноги и все прочее.

– А больно отец бивал?

– Ну не без того, когда в малолетках бывал, бывало за шалость и стегнет розгой, да потом, как отдал он меня в школу, выучился я грамоте и стал в разум входить, всякую шалость бросил, хозяйством занимаюсь, да по цифири счеты у отца свожу; с тех пор отец меня хоть бы пальцем.

– Ну да скажи, пожалуй, Емельян, как бы и мне так поступать, чтобы отец меня не бил?

– Старайся, Ванька, отцу угождать, будь ему в доме на пользу, что говорит, слушай, не забывай, умей все приберечь, а ино место и барыш отцу добыть... Однако пора к домам... корову-то не то, что коня-то выбрать...

– Ну, Ванька, отвечал Емельян, одним разом этому не научишь, ты хоть смотри того, чтобы на теле-то у него изъяна не было, пошел бы я с тобой, если бы не коровенка... боюсь запоздать. Видел я там на конце саврасая стояла, кажись добрый конь, – только не рассмотрел я его хорошо: посмотри поближе, может быть и годится....

Емельян погнал корову домой, а Ванька пошел опять на базар, нашел саврасую – глядь, а возле нее стоить знакомый барышник. Узнал он Ваньку. А Ванька ходит вокруг лошадей, да поговаривает: «надобно мне лошадь такую, чтобы на теле изъяна не было». – Вот хозяин саврасой говорит: да чего тебе лучше моей саврасой, славный конь, и недорого возьму, всего восемнадцать целковых.

А барышник шепчет Ваньке: посмотри-ка у нее тело-то с изъяном – ухо распорото.

Ванька посмотрел, в самом деле, у саврасой ухо было с меткой, распорото. – Нет. говорит хозяину, брат, нас не обманешь; батька не велел лошадь с изъяном покупать, а у твоей ухо распорото, – сказал, да и пошел прочь.

А барышник за Ванькой: – хочешь, говорит, я тебе удружу, я тебе такого коня продам, что уж никакого изъяна нет: за полцены из дружбы уступлю; всего двадцать целковых возьму, да еще тебе целковый прикину.

Ванька и рот разинул. Пошел за барышником к тому месту, где его кони стояли. Вывел барышник коня гнедого, да кнутом его подстегивает: – видишь ты, говорит, какой конь, индо на дыбы становится, молодой, добрый конь; смотри-ка что за чернь на зубах, шести лет ему нет, а хвост-то какой, один хвост двух целковых стоит. Уж такого коня на всем базаре не найдешь, хоть до вечера ходи.

Подумал, подумал Ванька, да и хлоп по рукам с барышником, отдал ему двадцать целковых; а тот ему целковый прикинул, да говорит: – видишь ты, как тебя уважаю, а уж и ты меня штофом вина уважь.

Так и сделали. Тем часом подошел Кириллович; Ванька сел на коня, ну его погонять, конь ни с места.

– Ах беда, говорит Кириллович, обманули тебя, конь-то добрый, ленивый. Что ты, отвечает барышник, усмехаясь, какой ленивый! он только эдак, знаешь... на память слаб, забывает, что везти надобно.

– Подай деньги назад! кричит Ванька.

– Что ты, говорит барышник, на дурака, что ли напал? Ты покупал, я продавал. Как продано, так тому и быть.

Тут барышник принялся стегать кнутом коня, сдвинул его с места, поехал Ваня шажком, а Кириллович за ним поплелся; как вышли из города, тут и пошла потеха: конь-то был с норовом: идет, идет, да остановится, хоть ты что хочешь с ним делай, пока не образумится. Уж кое-как добрались до деревни. Как увидел Спиридонович коня, так и всплеснул руками: – что ты его с живодерни что ли привел: да чего ж ты смотрел? ведь этому одру годов, я чай думаю, двадцать с лишком!

– Нет, говорить Ванька, и чернь на зубах...

– Какая тебе чернь, зубы-то выжжены, какая тебе чернь, или не видишь...

– Как зубы выжжены, толкует Ванька, зубы все тут до одного как следует.

Индо заплакал бедный Спиридонович, услыхав такие речи.

А Ванька к Перфильевне, а Перфильевна к Ваньке: - ни в чем бы то тебе, дитятко, таланту нету, говорит. Не доведется тебе никак батьке угодить. То и говорит, то и твердит, что от тебя, родимый, как от козла, ни шерсти, ни молока.

С тех пор и сидел Ванька на печи: жарко станет, на полати перелезет; холодно станет, опять на печь полезет: сидел, да думушку думал...

Вот раз приходит Ванька к Перфильевне: - Правду ты говоришь, матушка, что ни в чем мне таланту нет. Вот Емельян все мне толкует, что должен я отцу угождать, в работе помогать и барыш ему доставлять, а как тут быть? Хорошо Емельяну толковать; он и грамотный, и работу всякую знает, куда хочешь его поверни; а вот у меня бесталантнаго так все из рук валится; а как видишь что ничто не спорится, так тоска возьмет, да сон одолеет, все бы зевал да потягивался, - а меж тем все так и думаю, как бы отцу барыш достать, думал, думал матка, да и выдумал недурное…

– А что такое, дитятко, спросила Перфильевна, скажи-ка?

– Да вот что, матка, вот уж я слышал, что уж нельзя такого барыша достать, как клад сыскать.

– Ах, сокровище мое, да как же клад- то найти? Вот хорошо бы?!

– А вот матка, в городе говорят, что знахарка есть, что клады указывает, сходить посоветоваться, да с пустыми-то руками и не ходи.

– То еще не беда, дитятко, что на деньгу пошла, отвечала Перфильевна.

На другой день раным-ранешенько снарядила она Ваньку в город, и конец холста и ниток моток и полтину денег припасла она ему для знахарки, а чтобы не проголодался хлеба краюху, да соли, да толокна, да ложку с плошкой в кузов Ваньке положила.

Вернулся Ванька из городу, да и говорит: Ну, матка, добрую весточку принес, только не говори пока отцу.

– Вот вспрыснула меня водицей, да и говорить: нет, никакого в тебе таланту нету. Уж пошел ты дурнем, так тебе и век вековать; ни на что ты не годящ, мой родимый, и что тебе не толкуй, все как горох об стену; а клад найдешь, уж это у тебя на роду написано. Вот я ей: – давно уж, бабушка, охота берет, да как его отыскать? а она в ответ: уж об этом не печалься, я помогу. Слушай же, да обеими ушами, ни слова не пророни! Не беда клад найти, а беда белую ворону поймать. Заметь, где, в новолунье и в полнолунье вороны садятся, да кругом того места три раза задом обойди, так белая ворона прямо к тебе в тенета сама прилетит. А ты ее тогда за хвост ухвати и перо у ней из хвоста вытащи, а то перо дивное, куда с ним не пойдешь, везде с собой носи: как почуешь, что перо забьется, так на том месте и копай землю, а уж тут и хватай! так полтинники и рублевики и начнут под руками кататься. Только смотри, того принорови, чтобы к самому новолунью и полнолунью к воронами придти: рано придешь. А уж у тебя на роду написано, чтобы клад найти...

Раз возьми, Ванька, где насажены были овощи, увидал белого голубя, подумал, что это ворона в него обернулась, погнался за ним, от него упало перо, оно закружилось над грядами, он давай все гряды сворачивать. Да и не один раз. И пойдет Ванька в огород, и роет, и роет, словно добрая лошадь, а Соломонида навоз на гряды возить, да всякую овощ садит, а поспеет, в городе продает, да деньги в кубышку кладет, а добрые люди ходят мимо, да приговаривают: – не надобен клад, если у мужа с женою лад!

Вот и сказка, как Ванька–Ротозей жил, да поживал, от чего ему такое прозвище пошло, как он клада искал и как его нашел!

 

КОТ В САПОГАХ ^*) [Взято из лубочного издания «Русская народная сказка»]

 

Неизвестно, в какой стране, далеко за синим морем, в приморском богатом городе жил знаменитый воевода. Был он любим и уважаем царем; а богатству его и сметы не было.

Все этого боярина боялись и уважали как любимца царя. На кого, бывало, он нахмурит брови, тот не думает живым уж быть.

Жил он довольно долго холостым, и, наконец, ему наскучила до смерти его одинокая роскошная жизнь. Вот и стал он думать, как избегнуть одиночества, и, наконец, решил обзавестись молодой женой. И, разумеется, богатым – не вино курить, не пиво варить, задумано – сделано; и выбрал он себе жену молодую, красавицу, и начал жить с ней припеваючи, грусть кручину забываючи.

На первый год супружества даровал Господь им сына, красавца неописанного: во лбу у него светит красное солнышко, глаза, словно яркие звездочки, а в затылке блестит золотая луна. Воевода с этой радости принялся давать пиры друзьям с раннего утра и до позднего вечера. В его белокаменных палатах ходили чарочки по столикам, и гремела громко музыка, пелись песни все военные.

Новорожденному всякий желал всяких почестей, долгую жизнь, славу громкую, а кто желал ему счастливое супружество. Наконец последний из гостей встал и, подошедши к столу, взял чару с вином и сказал: «пью во здравие хозяина и за здравие всех честных гостей, а на зубок новорожденному я должен правду сказать: зацветет он, точно маков цвет, заблестит, как солнце красное, будет силен и умен, и достигнет в жизни почестей, каких трудно вымолвить словами».

Этому старику отвесили по поклону все гости; а он, вздохнувши, продолжал: «судьба новорожденного будет завидная, славная! его ждут царские чертоги, золотой венец ему готовится; но до тех пор, пока все это сбудется, он должен будет перенести много горя и несчастия. Не будет жить он в своей родине и помогать отцу в старости; матери родной через него придется много плакать».

Года идут своим порядком, и Иван, боярский сын, стал расти не по дням, а по часам, так что в десять лет от роду он казался двадцатилетним юношею. Лицом он был красавец, словно девушка, а собою прямой богатырь, а звать его стали уже не Ванюшкой, а Иваном Иванычем.

Стал он ходить на царский двор и играть там с другими боярскими детьми; только всем детям его игрушечки казались не по сердцу: кого, бывало, схватит за руку, - у того руки как не было, а кого, бывало, схватит за волосы, у того голова прочь от плеч.

И дошли все эти его шутки и игры до ушей царя. Пришли во дворец к государю все его верные бояре и, упавши в ноги, сказали: ваше царское величество, не велите казнить людей своих, а велите слово молвить: у вас, надежда царь, в государстве есть воевода знатный, сильный и любимец твой; у того же боярина есть сын, красавец неописанный; и повадился этот боярский сын часто жаловать на царский двор, стал заводить там игры детские с нашими детками, которые оказались им не по сердцу: кого ухватит за руку – рука прочь, кого за голову – тоже и голову долой. Просим тебя, великий Государь, повели его совсем выслать из земли своей, а не придется нам самим со своими семействами искать счастия в чужих краях.

Царь, услышав слезные речи своих бояр, рассердился на Иванушку и призывает к себе отца его и дает ему строгое приказание, чтобы он выпроводил своего сына, через три дня, из города; а не то велит казнить его без пощады злою смертию.

Затужил знаменитый боярин и, ударивши челом царю, пошел от него к своей жене и рассказал ей кручину свою, царское приказание насчет единственного детища. Потом они принялись собирать сына своего в дальнюю сторону.

Ваня, видя слезы матери и отца своего, отвечал им с улыбкою: о чем ты, матушка, кручинишься? о чем вы льете слезы горькие? Лучше бросьте свою печаль и тоску и благословите меня в дальний путь, - и ваше родительское благословение меня будет повсюду охранять.

Потом, подошедши к отцу, сказал ему: «родимый батюшка! не горюй, не плачь ты обо мне, а только дай мне коня богатырского, и прощай! я поеду странствовать».

И пошел он на конюшню выбирать себе коня. Ходил он целых два часа по всем конюшням, но не мог нигде добыть коня себе, ни один не годился для него: хоть другой и на вид добрый конь, а погладит его Ваня рукою – конь на колени опускается. Потеряв всякую надежду найти себе по сердцу коня, он пошел в самую последнюю конюшню. Входит тихо, пригорюнившись, и что же видит? – стоит вороной конь на трех цепях прикованный, смирно стоит, и не ест белоярую пшеницу, и не пьет медового пойла. А копыта у коня подбиты крупным жемчугом. Глаза яркие, как звезды, грудь широкая, грива золотистая. Увидавши его, Ванюша закричал могучим голосом: ох ты, мой добрый конь! знать, недаром я столько времени искал тебя! а теперь уж не расстануся!

Конь, услышав голос витязя, ударил копытом о сырую землю и весело потряс гривою, что наконец-то нашел себе достойного хозяина.

Когда оседлали этого вороного коня, подвели к дубовому крыльцу, тогда вышли на крыльцо сам боярин с боярыней, а за ними шел боярский сын, Иван Иванович.

Поклонившись низко отцу с матерью, Иван стал садиться на коня. Боярин с боярыней и все слуги слезно плакали.

- Ты прости, наш ненаглядный сын, когда будешь в далекой стороне, то не забудь отца с матерью и присылай к нам известия о себе. Ну, а теперь с Богом, поезжай. – Тут мать его залилась горькими слезами и, прижав к груди сына своего, тихо промолвила:

- Прощай, сын мой! Прощай, солнце мое красное! может быть, тебя мне не видать больше, - так прими же от меня подарочек и с ним наставление.

Тут она сняла с руки перстень с бриллиантовым камнем и, надевши Ване на руку, сказала:

- Это предиковинный перстень талисман. Он остался мне по случаю и имеет чудную силу: если будет нужда в золоте, то нужно переменить его с руки на руку, и богатство польется рекой; а если встретишься со злым врагом, то, снявши с пальца, перекинь его с руки на руку, и появится огромное войско; а если ты захочешь почестей, то потри им рука об руку, и твое желание исполнится. Только опасайся одного, сын мой, чтобы перстня твоего не увидели очи красной девицы. Береги его, как глаз во лбу, от волшебных глаз красавицы; а не то лишишься перстня ты, а с ним вместе потеряешь и свое счастие, и погибнешь, как цветок зимой.

Получив этот перстень, Ваня надел его на руку, вскочил на коня, свистнул громким посвистом, и поехал с широкого двора.

Сказка льется, как река течет, время мчится быстро, да не как река; едет Ваня день, едет два; едет месяц и более. Проехал он полгода, и все держит путь-доро<