Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Вячеслав Леонидович Кондратьев 1920-1993

Поиск

Сашка Повесть (1979)

Сашка влетел в рощу, крича: «Немцы! Немцы!» — чтоб упредить своих. Ротный велел отойти за овраг, там залечь и ни шагу назад. Немцы к тому времени неожиданно замолкли. И рота, занявшая оборону, тоже притихла в ожидании, что вот-вот пойдет настоящий бой. Вместо этого молодой и какой-то торжествующий голос стал их морочить: «Товарищи! В районах, освобожденных немецкими войска­ми, начинается посевная. Вас ждет свобода и работа. Бросайте ору­жие, закурим сигареты...»

Ротный через несколько минут разгадал их игру: это была развед­ка. И тут же дал приказ «вперед!».

Сашка хоть и впервые за два месяца, что воевал, столкнулся так близко с немцем, но страха почему-то не ощущал, а только злость и какой-то охотничий раж.

И такое везение: в первом же бою, дуриком, взял «языка». Немец был молодой и курносый. Ротный побалакал с ним по-немецки и велел Сашке вести его в штаб. Оказывается, фриц ничего важного ротному не сказал. А главное, перехитрили нас немцы: пока наши бойцы слушали немецкую болтовню, немцы уходили, взяв у нас плен­ного.

Немец шел, часто оглядываясь на Сашку, видно, боялся, что

может стрельнуть ему в спину. Здесь, в роще, по которой они шли, много советских листовок валялось. Сашка одну поднял, расправил и дал немцу — пускай поймет, паразит, что русские над пленными не издеваются. Немец прочел и буркнул: «Пропаганден».

Жалко, не знал Сашка немецкого, поговорил бы...

В штабе батальона никого из командиров не было — всех вызвали в штаб бригады. А к комбату идти Сашке не посоветовали, сказав: «Убило вчера Катеньку нашу. Когда хоронили, страшно на комбата глядеть было — почернел весь...»

Решил Сашка все же идти к комбату. Тот Сашке с ординарцем велел выйти. Слышался из блиндажа только комбатов голос, а немца словно и не было. Молчит, зараза! А потом комбат вызвал к себе и приказал: немца — в расход. У Сашки потемнело в глазах. Ведь он же листовку показывал, где написано, что пленным обеспечена жизнь и возвращение на родину после войны! И еще — не представлял, как будет убивать кого-то.

Сашкины возражения еще больше вывели из себя комбата. Разго­варивая с Сашкой, он уж руку недвусмысленно на ручку ТТ положил. Приказ велел выполнить, о выполнении доложить. А ординарец Толик должен был за исполнением проследить. Но Сашка не мог убить безоружного. Не мог, и все!

В общем, договорились с Толиком, что отдаст он ему часы с немца, но сейчас чтоб ушел. А Сашка решил все же немца вести в штаб бригады. Далеко это и опасно — могут и дезертиром посчитать. Но пошли...

И тут, в поле, догнал Сашку с фрицем комбат. Остановился, заку­рил... Только минуты перед атакой были для Сашки такими же страшными. Взгляд капитана встретил прямо — ну, стреляй, а прав все равно я... А тот глядел сурово, но без злобы. Докурил и, уже уходя, бросил: «Немца отвести в штаб бригады. Я отменяю свой при­каз».

Сашка и еще двое раненых из ходячих не получили на дорогу продуктов. Только продаттестаты, отоварить которые можно будет лишь в Бабине, в двадцати верстах отсюда. Ближе к вечеру Сашка и его попутчик Жора поняли: до Бабина сегодня не добраться.

Хозяйка, к которой постучались, ночевать пустила, но покормить, сказала, нечем. Да и сами, пока шли, видели: деревни в запустении. Ни скота не видно, ни лошадей, а о технике и говорить нечего. Туго будет колхозникам весновать.

Утром, проснувшись рано, задерживаться не стали. А в Бабине уз­нали у лейтенанта, тоже раненного в руку, что продпункт здесь был

зимой. А сейчас — перевели неизвестно куда. А они сутки нежрамши! Лейтенант Володя тоже с ними пошел.

В ближайшей деревне кинулись просить еды. Дед ни дать, ни про­дать продукты не согласился, но посоветовал: на поле накопать картохи, что с осени осталась, и нажарить лепех. Сковороду и соль дед выделил. И то, что казалось несъедобной гнилью, шло сейчас в горло за милую душу.

Когда мимо картофельных полей проходили, видели, как копошат­ся там другие калечные, дымят кострами. Не одни они, значит, так кормятся.

Сашка с Володей присели перекурить, а Жора вперед ушел. И вскоре грохнул впереди взрыв. Откуда? До фронта далеко... Бросились бегом по дороге. Жора лежал шагах в десяти, уже мертвый: видно, за подснежником свернул с дороги...

К середине дня доплелись до эвакогоспиталя. Зарегистрировали их, в баню направили. Там бы и остаться, но Володька рвался в Мос­кву — с матерью повидаться. Решил и Сашка смотаться домой, от Москвы недалеко.

По пути в селе накормили: не было оно под немцем. Но шли все равно тяжело: ведь сто верст оттопали, да раненые, да на таком харче.

Ужинали уже в следующем госпитале. Когда ужин принесли — матерок пошел по нарам. Две ложки каши! За эту надоевшую пшен­ку крупно повздорил Володька с начальством, да так, что жалоба на него попала к особисту. Только Сашка взял вину на себя. Что солда­ту? Дальше передовой не пошлют, а туда возвращаться все равно. Только посоветовал особист Сашке сматываться побыстрее. А Володьку врачи не отпустили.

Пошел Сашка опять на поле, лепех картофельных на дорогу сотво­рить. Раненых там копошилось порядочно: не хватало ребятам жра­твы.

И махнул до Москвы. Постоял там на перроне, огляделся. Наяву ли? Люди в гражданском, девушки стучат каблучками... будто из дру­гого мира.

Но чем разительней отличалась эта спокойная, почти мирная Мос­ква от того, что было на передовой, тем яснее виделось ему его дело там...

И. Н. Слюсарева

Борис Андреевич Можаев 1923—1996

Живой Повесть (1964-1965)

Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе Живым, пришлось уйти из колхоза. И ведь не последним человеком в Прудках был Фомич — колхозный экспедитор: то мешки добывал для хозяйства, то кадки, то сбрую, то телеги. И жена Авдотья работала так же не­утомимо. А заработали за год шестьдесят два килограмма гречихи. Как прожить, если у тебя пятеро детей?

Трудная для Фомича жизнь в колхозе началась с приходом нового председателя Михаила Михайловича Гузенкова, до этого чуть ли не всеми районными конторами успевшего поруководить: и Потребсою­зом, и Заготскотом, и комбинатом бытового обслуживания, и проч. Невзлюбил Гузенков Фомича за острый язык и независимый характер и потому на такие работы его ставил, где дел выше головы, а заработ­ка — никакого. Оставалось — уходить из колхоза.

Вольную жизнь свою Фомич начал косцом по найму у соседа. А тут доярки, занятые по горло на ферме, повалили к нему с заказами. Только перевел Фомич дух — проживу без колхоза! — как заявился к нему Спиряк Воронок, работник никакой, но по причине родства с бригадиром Пашкой Ворониным имеющий в колхозе силу, и предъ­явил Фомичу ультиматум: или берешь меня в напарники, заработан­ное — пополам, и тогда оформим тебе косьбу в колхозе как

общественную нагрузку, или, если не согласишься, мы с председате­лем объявим тебя тунеядцем и под закон подведем.

Выставил Живой незваного гостя за дверь, а на следующий день на покос к Фомичу приехал сам Гузенков и сразу же во все свое началь­ственное горло: «Ты кто, колхозник или анархист? Почему на работу не выходишь?» — «А я из колхоза ушел». — «Нет, голубчик. Так просто из колхоза не уходят. Мы тебе твердое задание дадим и со всеми потрохами из села выбросим».

К угрозе Фомич отнесся серьезно — советские и колхозные по­рядки он на своей шкуре испытал. В 35-м послали его на двухгодич­ные курсы младших юристов. Однако не прошло и года, как недоучившихся юристов стали посылать председателями в колхозы. К этому времени Живой уже понимал механику колхозного руководст­ва: тот председатель хорош, который и начальство подкрепит сверх­плановыми поставками, и своих колхозников накормит. Но при ненасытности начальства или изворотливость нечеловеческую нужно иметь, или без совести жить. Фомич наотрез отказался от председа­тельства, за что и вылетел с курсов как «скрытый элемент и саботаж­ник». А в 37-м другая беда: на митинге по случаю выборов в Верховный Совет неудачно пошутил, да еще местного начальника, ко­торый силой пытался свести его «куда надо», кинул так, что у началь­ника аж калоши с хромовых сапог послетали. Судила Фомича «тройка». Но Живой и в тюрьме не застрял, в 39-м написал заявле­ние о желании пойти добровольцем на финскую войну. Дело его пересмотрели и освободили. А пока комиссии заседали, финская война закончилась. Досыта повоевал Фомич на Отечественной, оста­вил на ней три пальца с правой руки, но вернулся с орденом Славы и двумя медалями.

...Исключали Фомича из колхоза в районе, куда вызвали повест­кой. И председательствовал на заседании сам предисполкома товарищ Мотяков, признававший только один принцип руководства: «Рога ло­мать будем!» — и как ни старался урезонить Мотякова секретарь райкома партии Демин, — все ж таки осень 53-го, другие нужны методы, — а постановило собрание исключить Кузькина из колхоза и обложить его как единоличника двойным налогом: в месячный срок сдать 1700 рублей, 80 кг мяса, 150 яиц и две шкуры. Все, все до ко­пеечки отдам, клятвенно пообещал Фомич, но вот шкуру сдам только одну — жена может воспротивиться, чтобы я с нее для вас, дармое­дов, шкуру сдирал.

Вернувшись домой, Фомич продал козу, спрятал ружье и стал ждать конфискационную комиссию. Те не замешкались. Под води-

тельством Пашки Воронина обшарили дом и, не найдя ничего мате­риально ценного, свели со двора старый велосипед. Фомич же сел пи­сать заявление в обком партии: «Я исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи чело­век 62 кг гречихи. Спрашивается, как жить?» — а в конце добавил: «Подходят выборы. Советский народ радуется... А моя семья и голо­совать не пойдет».

Жалоба сработала. Пожаловали важные гости из области. Нищета Кузькиных произвела впечатление, и снова было заседание в районе, только разбиралось уже самоуправство Гузенкова и Мотякова. Им — по выговору, а Живому — паспорт вольного человека, материальную помощь, да еще и трудоустроили — сторожем при лесе. Весной же, когда кончилось сторожевание, удалось Фомичу устроиться охранни­ком и кладовщиком при плотах с лесом. Так что и при доме, и при работе оказался Фомич. Бывшее колхозное начальство зубами скрипе­ло, случая поджидало. И дождалось. Однажды поднялся сильный ветер, волной стало раскачивать и трепать плоты. Еще немного, и оторвет их от берега, разметает по всей реке. Нужен трактор, всего на час. И Фомич кинулся в правление за помощью. Не дали трактора. Пришлось Фомичу за деньги да за бутылку искать помощника и тракто­риста — спасли они лес. Когда же Гузенков запретил колхозному мага­зину продавать Кузькиным хлеб, Фомич отбился с помощью корреспондента. И наконец, третий удар последовал: правление решило отнять у Кузькиных огород. Фомич уперся, и тогда объявили Живого ту­неядцем, захватившим колхозную землю. Устроили в селе суд. Грозило ему заключение. Трудно было, но и на суде вывернулся Живой, сообра­зительность и острый язык помогли. А тут и судьба расщедрилась — получил Фомич место шкипера на пристани возле своей деревни. По­текла спокойная и неторопливая летняя жизнь. Зимой хуже, навигация заканчивается, приходилось плести корзины на продажу. Но снова при­шла весна, а с ней и навигация, приступил Фомич к своим шкиперским обязанностям и вот тут узнал, что пристань его упраздняют — так новое речное начальство решило. Фомич кинулся к этому новому на­чальству и в качестве оного обнаружил своего заклятого друга Мотякова, вновь воскресшего для руководящей работы.

И снова перед Федором Фомичом Кузькиным встал все тот же вечный вопрос: как жить? Он еще не знает, куда пойдет, чем займет­ся, но чувствует, что не пропадет. Не те времена, думает он. Не такой человек Кузькин, чтобы пропасть, думает читатель, дочитывая финальные строки повести.

С. П. Костырко



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-21; просмотров: 172; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.191.84.179 (0.01 с.)