Тексты песен, не вошедших в альбомы

Подросток

Ты смотришь назад но что ты можешь вернуть назад?

Друзья один за одним превратились в машины

И ты уже знаешь что это судьба поколений

И если ты можешь бежать то это твой плюс

Ты мог быть героем но не было повода быть

Ты мог бы предать но некого было предать

Подросток прочитавший вагон романтических книг

Ты б мог умереть если б знал за что умирать

Попробуй спастись от дождя если он внутри

Попробуй сдержать желание выйти вон

Ты педагогическая неудача и ты просто

Вовремя не остановлен

Теперь ты хочешь проснуться но это не сон

Братская любовь

Я встретил ее я встретил ее

Она там в кино

И я пошел следом

Я рядом купил билет

И я подумал о том что она

Может быть для меня сестрой

И как раз в это время в зале погас весь свет

Ах эта братская любовь

Горит во мне живет во мне

Сожжет меня дотла

Мы были в зале

И герои всех фильмов смотрели на нас

Играли для нас пели для нас

И я ей сказал что она лучше всех

И что я очень рад

А она улыбнулась и сказала

Что я ей как брат

Я — асфальт

Вечер наступает медленнее чем всегда

Утром ночь затухает как звезда

Я начинаю день и кончаю ночь

Двадцать четыре круга прочь

Я — асфальт

Я получил письмо от себя себе

Я получил чистый лист он зовет к тебе

Я не знаю кто из вас мог бы мне помочь

Двадцать четыре круга прочь

Я — асфальт

Я свой сын свой отец свой друг свой враг

Я боюсь сделать этот последний шаг

Уходи день уходи уходи в ночь

Двадцать четыре круга прочь

Я — асфальт

Разреши мне

Я стою в темном углу

Я не знаю что случилось со мной

Так много мужчин

И все хотят танцевать с тобой

Разреши мне проводить тебя домой

Разреши мне посидеть с тобой на кухне

Разреши мне заглянуть в твои глаза

Возьми меня с собой в этот рай

Ты смотришь мимо меня

И от этого я сам не свой

Я боюсь улыбнуться тебе

Но позволь же мне быть рядом с тобой

В синем небе летят самолеты

И один из них самый красивый

Потому что на нем ты летишь ко мне

Лето

В городе +25 — лето

Электрички набиты битком,

Все едут к реке

День — словно два

Ночь словно час —

Лето!

Солнце в кружке пивной

Солнце в грани стакана в руке

Девяносто два дня — лето

Теплый портвейн

Из бумажных стаканов вода

Девяносто два дня — лето

Летний дождь наливает в бутылку двора ночь

Зима

Я смотрю в окно на грустный бал зимы

Деревья без листьев долгая ночь

С каждым днем труднее помнить лето

Эти дни не могут мне помочь

Мертвое тепло в железе батарей

Мерзлые цветы на рынках плачут

Каждый вечер хочется быть дома

Эти дни не так уж много значат

Первый снег красив но он несущий смерть

Голуби сидят на люках жизни

В это время больше хочется тепла

Я сижу и жду свою весну

Стань птицей

Стань птицей живущей в моем небе

Помни что нет тюрьмы страшнее чем в голове

Стань птицей не думай о хлебе

Я стану дорогой

Я помню прозрачность воды моря

Я вижу прозрачность горящего газа

Стань сердцем в моем теле

Я стану кровью

Я буду делать все как умею

Стань книгой ложись в мои руки

Стань песней живи на губах

Я стану словами

Румба

Один американец поехал в Аргентину

Он долго плыл по морю на старой бригантине

Его встречали люди из племени ацтеков

Они сказали: "Парень есть для тебя невеста"

Он был еще чечакос она была креолка

Они сыграли свадьбу и стали жить в пампасах

Она любила танцы он стал носить сомбреро

Купил себе мачете срубил бамбук у дома

Бамбук срубить непросто

Он снова за ночь вырос

Но все американцы народ трудолюбивый

Он снова взял мачете и срезал все побеги

Вот так американец нашел себе работу

Мое настроение

Я на запотевшем стекле трамвая

Пальцем рисую плохие слова

Кругом водосточные трубы играют

И мокра от дождя как на клумбе трава голова

И город вдруг сразу стал серым и мокрым

Я шагаю не прячась под сенью зонтов

И блестят от дождя словно зеркальца-стекла

Я готов зайти в гости в любой из ближайших домов

Мое настроение зависит от количества выпитого пива

Я никому не нужен и никто не нужен мне

Поколение Икс поколение Ноль

Мы странны нас узнать можно с первого взгляда

Мы забыли про боль — перекатная голь

Я не знаю кому из нас здесь еще что-нибудь надо.

Уже капает с крыш и на улице плюс

И прошел первый дождь

И весна так близка

Все не так уж плохо если ты улыбнешься

И мы вместе посмотрим на мир

Сквозь стакан сушняка

Перемен!

Вместо тепла — зелень стекла

Вместо огня — дым

Из сетки календаря выхвачен день

Красное солнце сгорает дотла

День догорает с ним

На пылающий город падает тень

Перемен требуют наши сердца

Перемен требуют наши глаза

В нашем смехе и в наших слезах

И в пульсации вен

Перемен

Мы ждем перемен

Электрический свет продолжает наш день

И коробка от спичек пуста

Но на кухне синим цветком горит газ

Сигареты в руках чай на столе эта схема проста

И больше нет ничего все находится в нас

Перемен требуют наши сердца

Перемен требуют наши глаза

В нашем смехе и в наших слезах и в пульсации вен

Перемен

Мы ждем перемен

Мы не можем похвастаться мудростью глаз

И умелыми жестами рук

Нам не нужно все это чтобы друг друга понять

Сигареты в руках чай на столе

Так замыкается круг

И вдруг нам становится страшно что-то менять

Перемен требуют наши сердца

Перемен требуют наши глаза

В нашем смехе и в наших слезах и в пульсации вен

Перемен

Мы ждем перемен

Завтра война

Над полями туман

Над рекой туман

Ты придешь — не придешь

Все одно обман

А на небе луна

За ней звезд стена

И над хутором песня слышна

И идет паренек

И ему невдомек

То что завтра

Начнется война

* * *

Пой свои песни пей свои вина герой

Ты опять видишь сон о том что все впереди

Стоя на крыше ты тянешь руку к звезде

И вот она бьется в руке как сердце в груди

Что теперь делать с птицей далеких небес

Ты смотришь сквозь пальцы но сеет слишком ярок и чист

И звезда говорит тебе: "Полетим со мной"

Ты делаешь шаг но она летит вверх а ты вниз

Но однажды тебе вдруг удастся подняться вверх

И ты сам станешь одной из бесчисленных звезд

И кто-то снова протянет тебе ладонь

А когда ты умрешь он примет твой пост

* * *

Уезжаю куда-то не знаю куда

И не знаю зачем и не знаю когда

Мой билет никуда поезд мой никуда

Но я все-таки еду один как всегда

Вот дорога моя мне не видно конца

Ей не видно конца я не помню лица

Той что смотрит откуда-то сверху лица

Под дождем из свинца мне не видно конца

* * *

Танцы танцы танцы танцы

Все что нужно иностранцу

* * *

Мой маленький пес

Ошалевший от запаха роз

О чем твои сны

И какой тебя мучит вопрос?

* * *

Я работал долго на заводе Форда

А потом решил — в работе смысла нет

Я пойду ограблю старенького лорда

И куплю себе хороший пистолет

* * *

Моя королева ты приходишь ко мне

Мы будем кататься на волшебном коне

На лунной террасе проведем всю ночь

Дай мне мой Инь и я спою о весне

Глава 7. Послесловие к жизни

Письма в журнал «Аврора»

Здесь представлены лишь несколько из большого числа писем, поступивших в журнал «Аврора» после гибели Виктора. Такие же письма приходили к Марианне, близким, на радио и телевидение, в редакции газет и журналов. Если бы их опубликовать, получилась бы огромная книга народной скорби. Мы посчитали нашу книгу неполной без свидетельств тех, для кого Виктор пел — его слушателей и почитателей.

Составители

* * *

«… У меня есть подружка, ей пятнадцать лет, она повернута на Цое: Цой, Цой, только Цой! Даже БГ ей не авторитет. Ее, естественно, интересует все, что связано с ним. И вот прошлой зимой она в компании таких же подростков гадала на блюдце — знаете, вызывают духов умерших и задают вопросы. Она спросила, естественно, о Цое — сколько он проживет? Ответ — двадцать восемь лет! — Какой смертью умрет? — Выбросится из окна.

Она мне это рассказала зимой, мы тогда еще ухмылялись: ну-ну, посмотрим, скоро ему двадцать восемь, а шагать в окно после Башлачева как-то не того…

А когда я услышала по «Маяку» сообщение о его гибели, у меня аж руки затряслись — я сразу вспомнила зимний разговор и наши идиотские ухмылочки. Бог ты мой, если бы мы знали, разве бы мы смеялись! А теперь я не могу отделаться от мысли, что Виктор просто нашел свой выход, и для него пустой «Икарус» на дороге — то же, что окно для Башлачева. И когда мне в голову пришла эта жуткая мысль, я еще подумала, что он правильно сделал, и что если это так, то я его понимаю.

Не мне его судить, но когда я слушала его песни, написанные после «Группы Крови», я всегда вспоминала БГ — «Хватит! Я спел все, что мог!» Сравнить старые и новые песни — Боже, о чем он сейчас поет, как поет! Не знаю, может, я ошибаюсь, но мне так кажется — сужу по теле- и радиопередачам и по концертам на стадионах. Кто ломился на его концерты? Те же, что ломятся на «Фристайл», «Мираж» и Асмолова. Когда я смотрела эту блевотину памяти Леннона в Донецке (смотрела в ожидании «Кино»), я думала: Господи, хорошо, что Леннон не дожил до этого «светлого» дня, хорошо, что мой любимый усталый и разваленный «Аквариум» не там, не прыгает вместе с «На-на» и Отиевой. И лучше бы «Кино» там тоже не было. Помните — в «Рабе любви»? Вознесенская — Соловей (Елена Соловей, актриса, прим. мои) остановилась на улице и — к прохожим: «Господа, опомнитесь, как ужасно вы живете!» А они к ней с воплями: «Господа, среди нас знаменитая артистка Вознесенская! Ура, господа!» Похоже, да? Это ли не оскорбление, не обида — ты поешь, а тебя не слышат, не хотят и не могут, как ни бейся…»

Н. Б. (Симферополь)

* * *

«… Большего горя в нашем доме не было. Шестнадцатого августа мой муж пришел с работы с неживым, каким-то землисто-серым лицом. Я сразу поняла — случилось что-то страшное. А когда он объяснил, что услышал по «Маяку» о гибели Виктора Цоя, я просто не поверила, не могла поверить. И пыталась ему доказать, что это просто очередные дурацкие сплетни. Но когда на следующий день муж принес газету, открытую на странице с фотографией Виктора и статьей, не оставляющей ни малейшей надежды, мы стояли у окна, за которым серело мрачное небо без Солнца, и плакали. Мужские слезы — дефицит. За четырнадцать лет знакомства и десять с половиной лет супружества я впервые видела его слезы. Не одну-две скупые слезинки, а настоящие горькие слезы в два ручья. Про себя я и не говорю. За эти дни глаза покраснели и опухли — едва вижу окружающее.

И не хочу, не хочу верить в то, что это действительно произошло. Не могут, не должны умирать такие поэты, такие певцы. Не должны умирать — с высоты моих тридцати это хорошо видно — такие молодые люди. Двадцать восемь — это не возраст для смерти. Это просто несправедливо.

Не верится, что не будет новых песен, новых альбомов Виктора Цоя, новых ролей в кино. Не верится, что зашла «Звезда по имени Солнце». Как же можно жить без Солнца?! Все эти дни испытываю давящее чувство дикой несправедливости.

Что будет с группой «Кино»? Новый лидер? Или группа вообще перестанет существовать?

Сразу вспоминается альбом «46» — рабочие студийные записи дуэта Цой-Каспарян. Именно этот, не самый лучший альбом услышала первым, «45» — значительно позже, благодаря ему узнала группу «Кино», приняла ее — может быть, у нас одна группа крови. И Виктор Цой совсем не напоминал мне «остывающий метеорит», когда слушала альбомы «Начальник Камчатки», «Это не любовь» и «Ночь». Что-то нравится больше, что-то меньше, это естественно, но все альбомы «Кино» слушаю с огромным удовольствием. А последние дни — обливаясь слезами.

Мне кажется, что Юрий Каспарян мог бы встать на место Виктора и попытаться спасти группу. У него хороший вокал, он прекрасный мелодист. Конечно, могут возникнуть трудности с текстами… Но сумел же. Дэвид Гилмор реанимировать «Пинк Флойд», когда, после ухода Роджера Уотерса, группа была на грани распада. И «Пинк Флойд» — на вершине успеха. Или разбежаться по другим группам — проще? Неужели «Кино» больше не будет?! Хочется все-таки на что-то надеяться…

И хорошо бы альбомы «Группа крови» и «Звезда по имени Солнце» были изданы на пластинках.

Боже мой, как все-таки тяжело на сердце. Смерть Виктора Цоя — это и мое личное горе. Когда погибает звезда, ее свет еще долго льется на нашу землю. Что бы ни случилось, что бы ни произошло, Виктор Цой навсегда останется «Звездой по имени Солнце». Для меня, во всяком случае…»

Ирина Ж. (Краснотурьинск)

* * *

«… Жизнь внутри меня как будто остановилась. Все эти дни искала опровержения этому, а находила только подтверждения. Потом увидела афишу «Иглы» с надписью «Памяти Виктора Цоя», и это было концом последней надежды. В зале сидели какие-то девочки, хихикавшие от слова «трахаться», а мне было непонятно — разве это для них не горе, разве остались люди, которым все равно?! Господь так несправедлив? Он забирает первыми лучших и самых любимых. «И мы знаем, что так было всегда…» Да, знаем, но примириться с этим невозможно.

Весной, в апреле, я еще и предположить не могла, что это случится, но почему-то именно тогда стала ловить себя на том, что в каждой новой газете с ужасом ищу некрологи. Кроме черных рамок, я ни на что не обращала внимание. И нашла…

Вы извините, пожалуйста, если я делаю Вам больно, но мне сейчас просто не с кем поделиться этим горем. Самая ужасная боль — боль души, и она будет жить в нас всегда, до последнего дня. Единственное, о чем я сейчас молюсь — чтобы Господь любил Витю так же, как любим мы его, чтобы он берег его душу, раз уж мы не уберегли его тело.

До свидания, и да хранит Вас Бог!»

Юля Л. (Красноярск)

* * *

«… Еду сегодня в троллейбусе, вдруг, смотрю — на дороге стоит «жигуль» без одного колеса, а к нему прислонился Костя Кинчев.

Господи! Сохрани его и помилуй!

Уверена, что после смерти Вити Вам будут писать всякие разные люди. Это естественно — нас так много и всем нам больно, одинаково невозможно.

Представьте себе: узнать, что его нет, от какого-то случайного человека, выпить бутылку водки и остаться совершенно трезвой, уходить с кладбища и уносить дальше жить свое огрубевшее и отупевшее тело. И слушать, слушать его песни…

На кладбище какие-то странные люди то ли из Киева, то ли еще откуда-то, ночуют там. Хозяева такие крутые. Странно все это. Мне двух часов хватило, я больше не смогла — тяжело. Витя бы не ночевал…

Потом иду домой, смотрю — на лестнице у самой двери лежит его любимый цветок без стебля, грязный, увядший. Я его помыла, в воду поставила, он как будто и ожил.

Тоска такая. Во сне вижу его живым. Говорит — больно ему очень, одиноко. Зовет к себе. При жизни не жаловался. Видно, совсем ему там худо.

А вокруг все нормально, все отлично. Не было человека такого, не жил он вообще. Какие-то редкие передачи пару раз вставили по одной его песне и все, дальше поехали. И комментарии еще такие, типа: «жизнь продолжается» или «но жить-то нужно»… А, собственно, чего я от них хочу? Все правильно, наверно.

Я очень благодарна Вам за то, что Вы его любили. И в «Путешествии» своем все время то защищали, то хвалили, то просто вспоминали, что тоже очень важно. Особенно в героическом интервью с Борзыкиным.

У Вас, вполне естественно, может возникнуть вопрос, кто я вообще такая? Я во Дворце культуры железнодорожников работала, инструктором, а он как-то концерт там давал. Народу как всегда уйма. ДК оцепили за три часа до начала. Меня попросили самовар в гримерку «Кино» отнести. Принесла. Они меня чай пригласили попить — так и познакомились. Но я-то в другую сторону смотрела. Гордая такая. Смех и грех!

Да и не важно — была я с ним знакома или нет. Просто чувствую сейчас, что он был самым близким в мире человеком и по духу, и по настроению, и по жизни.

Теперь хоть в петлю полезай, да делу уже не поможешь.

Мне двадцать один год, а мне кажется, что гораздо больше. Даже не то, чтобы больше — там тридцать или сорок, а как будто в мои двадцать один вместилась вся жизнь. Где моя молодость? Где моя радость? — Нет.

Какая-то груда обломков.»

Наташа З. (Ленинград)

* * *

«… Может быть, и не стоит об этом писать, а, может, и стоит. Я говорю о концерте памяти Цоя, что проходил в СКК двадцать четвертого сентября. В дурацком состоянии нахожусь я после него, поэтому и письмо, наверное, будет глупым. Это ж с ума сойти, что за шоу устроили по столь трагическому поводу!

Разогрели публику «Калиновым мостом» и «Зоопарком», мало знакомым юным гопникам, которые уже и не знают о нелюбви к ним этой группы. Но зачем, скажите мне, Майк на поминальном концерте вылез со своим «Сделай мне это»?! Потом пошли все вперемешку. Под конец с легким матом грянула «Алиса». Но уж лучше с матом, чем с «Поворотом». Я видела, как народ под этот «Поворот» прыгает и пляшет, заливаясь счастливым смехом. Эх, мол, Макар! Жив, курилка! «Ве-е-чная память». Тряхнул стариной наш свадебный генерал. Уж выбрал песенку — ничего не скажешь…

Во всей вставной челюсти концерта был один-единственный живой зубочек — Шевчук. Он неважно говорил, зато пел просто здорово. И всем было ясно, что поет он в память о Вите. Какого черта пришли туда остальные, остается загадкой. Или им всем надо было по стакану перед выходом наливать, чтобы начали соображать, почему они здесь собрались? Ведь Гаркуша тоже мог выступить в обычном своем амплуа, но почему-то этого не сделал. Может, потому что осталось что-то за душой.

Конечно, никто не обязан выворачивать душу перед толпой, вопящей то «Кос-тя!», то «Куп-чи-но!» Но тогда зачем было и выходить к публике, почти целиком состоящей из подобных «ценителей»? Неужто только из-за денег? И поминальный концерт тоже только из-за них, родименьких? В таком случае нечего и мне чернила тратить, они тоже денег стоят. Но ведь мы же привыкли им верить…

Хорошо на этом празднестве только фотография Цоя висела — сбоку. Да и смотрел он на ней в сторону от сцены. Казалось, сейчас повернется и спросит: «Ребята, я вам не мешаю?»

Не поверю я никогда, что именно так надо поминать рок-музыканта. Что он — не человек? Или только обычных людей можно оплакивать, а на поминках по рок-музыканту надо танцы устраивать? Можно только утешать себя мыслью, что Цою уже, наверно, все равно — хоть мне в это и не верится. Но я думаю, что никто из участников этого шоу не хотел бы себе такого мемориального концерта.

Вот и все».

Галина М. (Ленинград)

* * *

«… Только вернулась из Питера. Обо всем как-то очень трудно говорить… Мне тоже двадцать восемь лет, я — 1962 года рождения, и для меня Витя был единственным Человеком-Надеждой, он был верой и церковью в душе. Такого количества горя я не видела никогда. Кому-то до некоторых пор казалось, что не все еще потеряно, но не стало Вити и…

Все горизонты закрылись — понимаете? Конечно, я знаю, что он не умер, что его только с нами нет, но больно. У моих ровесников, у тех, кому сегодня 28–30, тяжелая депрессия — это нормальнейшее состояние. А одиночество — проститутка, которой давно продал душу и тело. Хожу в церковь и слушаю Витин голос. И радуюсь в тихом помешательстве, ведь голос — это все-таки бесконечно много… Миллионы часов, которые никто не может отнять! А в смерть я не верю. Он жив, потому что все еще живы мы. Хотя, скорее — мы живы им… Вот уже две недели льют дожди. А его голос — это мое единственное прибежище, это (помните Рильке?) — маленький дом в сумерках, мимо которого текут волны, суетливые мирские волны…

Уже давно живется мимо. И чувство сиротства, которое читала в стольких глазах — там, в Питере! — захлестнуло с головой. Кто-то здорово сказал в эти дни — о том, что он всех нас ловил над пропастью во ржи… А дальше что?

Сама я журналистка, очень давно вынашивала идею фильма-монолога о ленинградских подворотнях, о Вите… Никаких слов — нет! Просто нет.

Я вернулась из Питера в родной город и на улицах вижу время от времени все те же потерянные глаза. Как я знаю эти исповеди о том, что только благодаря Вите где-то кто-то еще не умер, окончательно не сошел с ума, не погиб в пьяной драке, отстаивая «честь» рыжей проститутки, и не повесился на собственном шарфе…

Да, но о чем я? Совместно с рок-музыкантами мы провели вечера памяти, собрали солидную сумму денег. На сороковой день вновь едем в Питер. Но пишу я, собственно, по поводу заметки.

Вы знаете, первое чувство, которое ощутила внутри, как только прочла (и не только я!), — чувство протеста! Непредставимо даже, чтобы рядом с павильоном Микки Мауса был павильон (?!) «Начальник Камчатки»… Узнаю нашу российскую ерундистику и стремление все доводить до абсурда. А для кого он — этот павильон? Может, я не очень хорошо себе представляю Диснейленд, но лично мне это кажется очередной помпой (как это страшно и обидно!). Для возведения этого «монумента» стоимостью в миллиарды (кому это нужно?), мне кажется, вовсе не обязательно спекулировать на имени Вити и нашей к нему любви Н. Виккерс, может, только в том был прав, что имя действительно не стоит употреблять всуе. И совсем уж в духе века было бы объявить Диснейленд стройкой века на века! Мне все это представляется почему-то очень помпезным и фальшивым. И очень горько. Остается только уповать на то, что это сырая и неокончательная идея.

Я верю в Совет Фонда. Я верю в многочисленных друзей Вити. Вы знаете, у меня, к сожалению, нет конструктивной идеи. Но внутренне я очень ясно ощущаю, что на те деньги, что собраны, — совсем не хочется строить павильон. Этого просто не должно быть.

В Питере в эти дни были люди со всех концов света. Мы все — все! живы чувством, что все равно мы все вместе — благодаря ему, Вите… И живем так, как этому он нас учил, как жил сам. Витя — это образ жизни, это восточный сад камней, это — целый мир. Для меня и для многих. Я обращаюсь к Совету Фонда, к журналу «Аврора», к Лениградскому рок-клубу: помогите мне, моим друзьям и тысячам таких, как мы, — мы многое можем сделать, потому что нас много! И мы готовы сделать многое, потому что ничего больше в жизни не осталось. Но так жаль, что мы разъединены, что приезжая к Вите в Питер, мы ночуем на вокзалах и в скверах — а так хочется посидеть на уютной кухне за чашкой кофе, подумать, поговорить, наблюдая, как в сигаретном дыму тают слова… Так хочется общего дома для всех нас — дома единомышленников. И, может, это не менее важно — возвести этот дом — пусть в наших душах!

Я поддерживаю Сергея, семнадцати лет, письмо которого опубликовано в «Московском комсомольце». Он пишет: «Мечтаю собрать вместе всех настоящих друзей Вити. Сам — давний и испытанный временем. Последнее время — все либо панки, либо попсовики. Соскучился по единомышленникам. Объединяйтесь!» Мне очень понятны его чувства. Сама сколько раз страдала от того, что гопники и молодая «урла» слушают Витю, мало что в нем понимая. А в Питере увидела стольких людей, по-настоящему близких…

Помогите нам почувствовать, что мы что-то можем, что мы что-то значим, что есть еще надежда!

Я помню авроровский реквием о Саше Башлачеве. Тогда Нина Барановская, помнится, писала: «Вот идут, идут дни, а легче не становится… Я сейчас боюсь только одного — отдадут, так сказать, дань и не дай. Бог успокоятся…»

Того же боюсь и я. Не хочется, поймите, чтобы все ограничилось номером счета. Мы все разбросаны по разным городам, но мы все — в одном доме. Он странный — это дом… Он кривой и с ржавыми водосточными трубами. И с подворотней. Наверное, по ночам в ней светится желтая лампочка. А, может, и не светится. Может быть, там вообще нет подворотни…

Просто за окнами дома идет дождь…»

Эйка (Днепропетровск)

НА СМЕРТЬ ВИКТОРА ЦОЯ

Последний герой похоронен был в праздник Воздушного Флота.

Фонтаны салюта взлетали дежурно над ним.

А ливень все шел, замывая восторг идиотов,

И город, как прежде, огнями стрелял по живым.

Прогулка романтика кончена — плащ превращается в точку,

И ночь обнимает весь мир, велика и мудра.

Где тайны твои? Как звезда переплавлена в строчку?

И как, объясни, в эту ночь дожить мне до утра?

19.08.90 г.

Прощай, дорогой.

(Без подписи)