Пятнадцатая серия: сингулярности

 

Эти двойственные аспекты смысла – бесстрастность и генезис, нейтральность и продуктивность – не таковы, чтобы внешне их можно было принять друг за друга. Нейтральность, бесстрастность события, его безразличие к определенностям внутреннего и внешнего, к индивидуальному и коллективному, к особенному и общему и так далее образуют некую константу, без которой событие не обладало бы вечной истиной и не отличалось бы от своих актуализаций во времени. Битва потому и не является примером события среди других событий, а выступает, скорее, как Событие в его сущности, что она одновременно осуществляется многими способами, а каждый участник выхватывает в ее восприятии какой-то отличный от других аспект осуществления внутри ее изменчивого настоящего. То же верно и для современного классического сопоставления Стендаля, Гюго и Толстого – в том как они «видят» битву сами и заставляют «видеть» ее своих героев. Кроме того, еще и сама битва парит над своим собственным полем, она нейтральна в отношении всех своих актуализаций во времени, нейтральна и бесстрастна к победителям и побежденным, трусам и храбрецам; и оттого она – еще страшнее. Она никогда не в настоящем, но всегда или вот-вот произойдет, или уже произошла. Битва уловима только для анонимной воли, которую она сама инспирирует. Эта воля – ее следует назвать «безразличием» – присуща смертельно раненному солдату, который больше уже ни храбр, ни труслив, ни победитель, ни побежденный, а вообще за пределами этих различий – он там, где длится Событие, и значит, причастен к его ужасающей беспристрастности. «Где» происходит битва? Вот почему солдат бежит, когда бежит, и поднимается в атаку, когда поднимается в атаку, вынужденный рассматривать каждую временную реализацию с высоты вечной истины события, воплощающей себя в этой реализации и, увы, в своей собственной плоти. И еще, солдат должен долго бороться, чтобы подняться над храбростью и трусостью и достичь этого чистого схватывания события посредством «волевой интуиции», то есть посредством воли, пробуждаемой в нем событием. Такая интуиция отлична от любой эмпирической интуиции, все еще соответствующей тому или иному типу осуществления события^[81]. Поэтому самой великой книгой о событии – более великой даже, чем произведения Стендаля, Гюго и Толстого, – является книга Стефана Кране Красный Символ Мужества, где герой анонимно назван «молодым человеком» или «молодым солдатом». Это чем-то напоминает битвы Кэррола, где великая суета, огромная черная нейтральная туча или шумная толпа довлеют над сражающимися, обособляя и рассеивая их только ради того, чтобы сделать их еще более безликими. Действительно, существует бог войны, но из всех богов он самый бесстрастный, самый бесчувственный к мольбам – «Светозвуководонепроницаемость», пустые небеса. Эон.

Что касается общих модусов предложения, то нейтральность смысла проявляется по отношению к ним с нескольких точек зрения. С точки зрения количества смысл не является ни частным, ни общим, ни универсальным, ни личным. С точки зрения качества он совершенно не зависит ни от утверждения, ни от отрицания. С точки зрения модальности он не является ни ассерторическим, ни аподиктическим, ни даже вопросительным (в модусе субъективной неопределенности или объективной возможности). С точки зрения отношения он не сливается внутри выражающего его предложения ни с денотацией, ни с манифестацией, ни с сигнификацией. И, наконец, с типологической точки зрения он не совпадает ни с какой-либо интуицией, ни с какой-либо «позицией» сознания, которые мы эмпирически вывели благодаря разбору предыдущих характеристик предложения: то есть интуициями и позициями восприятия, воображения, памяти, понимания, веления и так далее. В полном соответствии с требованиями метода феноменологической редукции Гуссерль наглядно показал независимость смысла от известного числа этих модусов, или точек зрения. Но понять всю (световодозвуконепроницаемую) нейтральность смысла ему мешает стремление удержать в нем рациональный аспект здравого и общезначимого смысла – поскольку Гуссерль ошибочно представляет последние как матрицу, «немодальную корневую форму» (Urdoxa). И это же стремление заставляет его сохранять внутри трансцендентальной сферы форму сознания. Отсюда следует, что полную нейтральность смысла можно получить только в качестве одной из сторон дизъюнкции самого сознания: либо корневая первичность реального когито под юрисдикцией разума; либо нейтрализация когито в виде «двойника», некоего «ложного когито», ни активной, ни пассивной «тени или отражения», изъятой из-под юрисдикции разума^[82]. Таким образом, то, что представлено как радикальный раскол сознания, явным образом соответствует двум аспектам смысла: его нейтральности и порождающей силе по отношению к модусам предложения. Но решение об альтернативном распределении этих двух аспектов в рамках данной дизъюнкции не удовлетворительнее решения, трактующего один из них как проявление другого. В этом случае не только генезис оказывается лже-генезисом, но и нейтральность – псевдо-нейтральностью. Наоборот, как мы видели в отношении модификаций бытия и модальностей предложения, одна и та же вещь должна фиксироваться и как нейтральный поверхностный эффект, и как продуктивный принцип производства. Ее нужно понимать не в плане дизъюнкции сознания, а в плане разделения и конъюнкции двух каузальностей.

Мы ищем определение для безличного и до-индивидуального трансцендентального поля, которое не похоже на соответствующие эмпирические поля и которое, тем не менее, не совпадает с недифференцированной глубиной. Это поле не может быть определено как поле сознания. Вопреки всем усилиям Сартра, мы не можем рассматривать сознание как среду, но в то же время мы выступаем против формы личности и точки зрения индивидуальности. Сознание – ничто без синтеза объединения, но не существует синтеза объединения сознания без формы Я, без точки зрения Эго. Напротив, то, что не выступает ни как индивидуальное, ни как личное, является источником сингулярностей, поскольку они занимают бессознательную поверхность и обладают подвижностью, имманентной способностью само-воссоединения через номадическое распределение, которое радикально отличается от фиксированных и оседлых распределений как условий синтезов сознания. Сингулярности – это подлинные трансцендентальные события:

то, что Ферлингетти называет «четвертым лицом единственного числа». Не будучи ни индивидуальными, ни личными, сингулярности заведуют генезисом и индивидуальностей, и личностей; они распределяются в «потенциальном», которое не имеет вида ни Эго, ни Я, но которое производит их, самоактуализируясь и самоосуществляясь, хотя фигуры этого самоосуществления совсем не похожи на реализующееся потенциальное. Только теория сингулярных точек позволяет выйти за пределы синтеза личности и анализа индивидуального как они существуют (или производятся) в сознании. Мы не можем принять альтернативу, которая ставит под угрозу целиком всю психологию, космологию и теологию: либо сингулярности уже содержатся в индивидуальностях и личностях, либо – недифференцированная бездна. Только тогда, когда перед нами открывается мир, кишащий анонимными, номадическими (кочевыми), безличными и до-индивидуальными сингулярностями, мы наконец вступаем на поле трансцендентального. На основе предыдущих серий можно наметить пять принципиальных характеристик такого мира.

Первое положение: сингулярности-события соответствуют неоднородным сериям, организованным в систему, которая ни стабильна, ни не стабильна, а, скорее, «метастабильна». Эта система наделена потенциальной энергией, распределяющей различия между сериями. (Потенциальная энергия – это энергия чистого события, тогда как формы осуществления соответствуют реализации события). Второе положение: сингулярности способны к само-воссоединению, процесс которого всегда подвижен и смещается по мере того, как парадоксальный элемент пробегает серии и вынуждает их резонировать, сворачивая соответствующие сингулярные точки в одну случайную точку, а все излучения, все броски (игральной кости) – в один бросок. Третье положение: сингулярности, или потенциалы, блуждают по поверхности. Все случается на поверхности кристалла, рост которого происходит только на его гранях. Ясно, что организм так не растет. Организм всегда сосредоточен во внутреннем пространстве и распространяется во внешнее пространство – ассимилируя и воплощаясь. Но мембраны не менее важны: они несут потенциалы и удерживают полярности. Именно они приводят в соприкосновение внутреннее и внешнее пространства вне зависимости от расстояния между ними. Внутреннее и внешнее, глубина и высота обретают биологическую значимость только благодаря этой топологической поверхности контакта. Следовательно, даже с биологической точки зрения, необходимо понять, что «глубочайшее – это кожа». Кожа обладает неким жизненным и собственно поверхностным потенциалом энергии. И точно так же, как события не занимают поверхность, а лишь возникают на ней, так и поверхностная энергия не локализуется на поверхности, а лишь участвует в ее формировании и переформировании. Хорошо выразил это Жильбер Симондон: «Живое живет на пределе самого себя, на собственном пределе…Характерные для жизни полярности существуют на уровне мембраны; именно здесь жизнь присутствует сущностным образом как аспект динамической топологии. Последняя сама поддерживает метастабильность, благодаря которой и существует…Все содержание внутреннего пространства находится в топологическом контакте с содержанием внешнего пространства на пределах живого; фактически, в топологии не существует дистанции; вся масса живой материи, содержащаяся во внутреннем пространстве, активно наличествует во внешнем мире на пределе живого… Принадлежать внутреннему значит не только быть внутри, но и быть на внутренней стороне предела… На уровне поляризованной мембраны внутреннее прошлое и внешнее будущее встречаются…»^[83].

Четвертое положение, следовательно, таково: поверхность – это местоположение смысла: знаки остаются бессмысленными до тех пор, пока они не входят в поверхностную организацию, обеспечивающую резонанс двух серий (двух образов-знаков, двух фотографий, двух следов и так далее). Но такой мир смысла еще не содержит ни единства направления, ни общности органов. Для этого требуется рецептивный аппарат, способный осуществить последовательное наложение плоских поверхностей в соответствии с другим измерением. Далее, такой мир смысла с его событиями-сингулярностями наделен и столь существенной для него нейтральностью. Она обеспечена не только тем, что он как бы парит над измерениями, в соответствии с которыми будет организован, чтобы обрести сигнификацию, манифестацию и денотацию, но также и тем, что он парит над актуализациями своей потенциальной энергии, то есть, над осуществлением своих событий, которые могут быть как внутренними, так и внешними, как коллективными, так и индивидуальными – в зависимости от поверхности контакта, нейтральной поверхности предела, устраняющей расстояния и гарантирующей неразрывность обеих сторон. Вот почему (положение номер пять) этот мир смысла имеет проблематический статус: сингулярности распределяются в собственно проблематическом поле и возникают на этом поле в виде топологических событий, к которым не приложимо никакое измерение. Как в случае с химическими элементами мы узнаем, где они, прежде, чем узнаем, что они такое, так и здесь мы знаем о существовании и распределении сингулярных точек до того, как узнаем их природу (узкие места, узлы, преддверия, центры…). Это позволяет, как мы видели, дать совершенно объективное определение «проблематическому» и той неопределенности, которую оно за собой влечет, поскольку природа направленных сингулярностей, их существование и ненаправленное распределение зависят от объективно разных инстанций^[84].

Итак, начинают вырисовываться условия подлинного генезиса. Верно, что смысл – это, собственно, открытие трансцендентальной философии, и что он приходит на смену прежним метафизическим Сущностям. (Или, вернее, смысл как бесстрастная реальность впервые был открыт эмпирической пропозициональной логикой, порвавшей с аристотелизмом; а уже потом, в виде генетической продуктивности, он был открыт трансцендентальной философией, покончившей с метафизикой). Но вопрос о том, как следует понимать трансцендентальное поле, очень сложен. Видимо, его невозможно наделить, как это делал Кант, личной формой Я или синтетическим единством апперцепции, даже если бы этому единству было придано универсальное значение. Здесь решающими остаются возражения Сартра. Но точно так же за ним нельзя сохранить и форму сознания, даже если мы определим такое безличное сознание посредством чистых интенциональностей и ретенций – ведь они все еще предполагают центры индивидуации. Ошибкой, которая крылась во всех попытках понять трансцендентальное как сознание, было то, что в них трансцендентальное мыслилось по образу и подобию того, что оно призвано было обосновать. В этом случае мы либо получаем уже готовым и в «первичном» смысле принадлежащим конститутивному сознанию все, что пытаемся породить с помощью трансцендентального метода, либо, вслед за Кантом, мы оставляем в стороне генезис и полагание, ограничившись только сферой трансцендентальных условий. Но все это не позволяет нам избежать порочного круга, замыкающего условие на обусловленное так, что последнее без конца воспроизводит образ первого. Считается, что определение трансцендентального как изначального сознания оправдано, поскольку условия реального объекта познания должны быть теми же, что и условия знания; без этого допущения трансцендентальная философия потеряла бы всякое значение и была бы вынуждена установить для объектов автономные условия, воскрешая тем самым Сущности и божественное Бытие старой метафизики. Двойная серия обусловленного – то есть, эмпирического сознания и его объектов – должна быть, таким образом, основана на некой первичной инстанции, сохраняющей как чистую форму объективности (объект = X), так и чистую форму сознания, и при этом конституирующей первую на основе последнего.

Но такое требование, по-видимому, вообще незаконно. Если и есть что общее у метафизики и трансцендентальной философии, так это альтернатива, перед которой ставит нас каждая из них: либо недифференцированное основание, безосновность, бесформенное небытие, бездна без различий и свойств – либо в высшей степени индивидуализированное Бытие и чрезвычайно персонализированная Форма. Без этого Бытия и этой Формы нас ждет только хаос… Другими словами, метафизика и трансцендентальная философия сходятся в том, что мыслят только те поддающиеся определению сингулярности, которые уже заключены в высшем Эго и в верховном Я. Таким образом, для метафизики совершенно естественно, по-видимому, полагать высшее Эго как то, что бесконечно и полностью характеризует Бытие на основе его, Бытия, понятия, а значит обладает всей полнотой первичной реальности. Фактически, такое Бытие необходимым образом индивидуально, поскольку отбрасывает в бездонную пропасть небытия любой не выражающий ничего реального предикат или свойство, а на собственные порождения – то есть на конечные индивидуальности – возлагает обязанность обрастать предикатами, выражающими только конечные реальности^[85]. Со своей стороны, трансцендентальная философия избирает конечную синтетическую форму Личности, а не бесконечное аналитическое бытие индивидуального; для нее естественно определить это верховное Я со ссылкой на человека и тем самым совершить грандиозную подмену Человек-Бог, которую философия так долго не замечала. Я соразмерно представлению, как индивидуальное было соразмерно Бытию. Но в обоих случаях перед нами альтернатива между недифференцированной безосновностью и скованными сингулярностями. Таким образом, нонсенс и смысл с необходимостью вступают в простое противоречие, а сам смысл выступает сразу и как первозданный, и как смешанный с первичными предикатами – будь то предикаты, определенные в бесконечной индивидуальности высшего Бытия, или предикаты, определенные в конечной формальной конституции верховного субъекта. Человеческие они или божественные, как говорил Штирнер, предикаты всегда одни и те же – принадлежат ли они аналитически божественному бытию или же синтетически связаны с человеческой формой. Как только смысл полагается в качестве первичного и предицируемого, то ему уже не важно: идет ли речь о божественном смысле, забытом человеком, или же о человеческом смысле, отчужденном в Боге.

Всегда есть что-то неожиданное в случаях, когда философия заставляет говорить Бездну и отгадывает мистический язык ее ярости, бесформенности и слепоты:

Бёме, Шеллинг, Шопенгауэр. Поначалу и Ницше, ученик Шопенгауэра, был одним из них, когда в Рождении Трагедии дал слово безосновному Дионису, противопоставляя его божественной индивидуальности Аполлона и человеческой личности Сократа. В этом и состоит фундаментальная проблема: «кто говорит в философии?» или: что такое «субъект» философского дискурса? Но даже если заставить бесформенное основание и недифференцированную бездну говорить в полный голос упоения и гнева, то и тогда альтернатива, поставленная трансцендентальной философией и метафизикой, еще не преодолена: кроме личности и индивидуального вы не разглядите ничего… Открытие Ницше лежит где-то в стороне, когда он, освободившись от чар Шопенгауэра и Вагнера, исследовал мир безличных и до-индивидуальных сингулярностей – мир, который он позже назвал Дионисийским, или миром воли к власти, миром свободной и несвязанной энергии. Есть номадические сингулярности, не запертые более ни в застывшей индивидуальности бесконечного Бытия (пресловутой неизменности Бога), ни внутри устойчивых, оседлых границ конечного субъекта (пресловутые пределы знания). Есть что-то такое, что ни индивидуально, ни лично, но сингулярно; что, в отличии от недифференцированной бездны, перескакивает от одной сингулярности к другой и бросает кость, делая всегда один и тот же бросок – заново построенный и расчлененный в каждом бросании. Это и есть дионисийская смысло-порождающая машина, где нонсенс и смысл уже не просто противостоят друг другу, а, скорее, соприсутствуют вместе внутри нового дискурса. Новый дискурс больше не связан определенной формой, но он и не дискурс бесформенного: это, скорее, дискурс чистого неоформленного. «Вы должны быть чудовищем и хаосом»… Ницше отвечает: «Мы исполнили это пророчество»^[86]. Что касается субъекта такого нового дискурса (если учесть, что больше нет никакого субъекта), то это – ни человек, ни Бог, а еще меньше – человек на месте Бога. Субъектом здесь выступает свободная, анонимная и номадическая сингулярность, пробегающая как по человеку, так и по растениям и животным, независимо от материи их индивидуальности и форм их личности. «Сверхчеловек» не значит ничего другого, кроме этого – высший тип всего, что есть. Странный дискурс, которому должна соответствовать обновленная философия и который, в конечном счете, имеет дело со смыслом не как с предикатом или свойством, а как с событием.

Своим открытием Ницше, будто во сне, угадал способ, как парить над землей, едва касаться ее, пританцовывая возвращать на поверхность чудищ глубины и формы небес. Правда, он был одержим иной, куда более грандиозной, но в то же время и более опасной целью: он считал, что открыл новые пути исследования глубины, пролил на нее новый свет, услышал в ней тысячи голосов и заставил их все говорить – и его не пугал риск кануть в эту глубину, которую он нашел и о которой поведал людям, как никто и никогда до него. Он не смог удержаться на хрупкой поверхности, которой сам же рассек людей и богов. Возвращение в бездну, которую сам возродил и заново откопал, – вот где совершенно по-своему погиб Ницше. Правильнее было бы сказать: «псевдо-погиб», ибо болезнь и смерть суть событие как таковое, подчиненное двойной каузальности: каузальности тел, положений вещей и смесей, но также и каузальности квази-причины, являющей собой состояние организации или дезорганизации бестелесной поверхности. Казалось бы, Ницше сошел с ума и умер от общего паралича – так сказать, от телесной сифилитичкой смеси. Но движение, которым следовало это событие, момент в отношении квази-причины, вдохновлявший всю работу и совдохновлявший жизнь, не имеют никакого отношения к общему параличу, мигрени глаз и рвоте которыми он страдал, – кроме, разве, того, что они придали работе и жизни новую каузальность, а именно статус вечной истины, независимой от своих телесных воплощении, а значит – стиль в произведении, а не смесь в теле. Мы не видим иного пути в постановке вопроса об отношениях между произведением и болезнью, кроме как посредством этой двойной каузальности.