Седьмая серия: эзотерические слова

 

Льюис Кэррол разработал и основал сериальный метод в литературе. Мы находим у него несколько приемов развития серий. Прежде всего мы обнаруживаем две серии событий с едва заметными внутренними различиями, которые регулируются странным объектом. Так, в Сильвии и Бруно авария с молодым велосипедистом перемещается из одной серии в другую (глава 23). Конечно, эти серии последовательны по отношению к друг другу, но одновременны по отношению к странному объекту – в данном случае по отношению к часам с восемью стрелками и пружиной, вращающейся в обратную сторону, которые никогда не следуют за временем. Наоборот, время следует за ними. Часы заставляют события возвращаться двумя путями: либо посредством умопомешательства, обращающего вспять их последовательный порядок, либо посредством легких вариаций согласно стоическому предопределению. Молодой велосипедист, налетевший на ящик в первой серии, остается невредим. Но когда стрелки часов возвращаются в начальное положение, он снова лежит раненый в фургончике, везущем его в больницу. Будто часы знают, как исподтишка подстроить аварию, то есть временное осуществление события, а не само Событие как таковое – то есть не результат, не рану как вечную истину… То же самое происходит и во второй части Сильвии и Бруно (глава 2). Здесь мы находим эпизод, который, хотя и с небольшими отличиями, воспроизводит сцену из первой части (смена местоположения старичка, задаваемая «кошельком». Последний и выступает в роли странного объекта, не совпадающего с самим собой, поскольку героиня вынуждена бежать с фантастической скоростью, чтобы вернуть кошелек старичку).

Во-вторых, в произведениях Кэррола мы находим две серии событий, где крупные и при этом все нарастающие внутренние различия регулируются предложениями или же, по крайней мере, звуками и звукоподражаниями. Таков закон зеркала. Вот как описывает его Кэррол: «…то, что могло быть видимо из старой комнаты, было совсем неинтересным… но все остальное было настолько иным, насколько возможно». Серии сна-реальности в Сильвии и Бруно построены по этому закону расхождения – удвоения персонажей одной серии в другой и их переудвоения в каждой серии. В предисловии ко второй части Кэррол дает подробную таблицу состояний – как человеческих, так и сказочных, – обеспечивающих соответствие пар серий в каждом фрагменте книги. Переход от одной серии к другой, коммуникация между сериями обеспечиваются, как правило, либо посредством предложения, начинающегося в одной серии и заканчивающегося в другой, либо благодаря звукоподражанию, то есть звуку, присутствующему в обеих сериях. (Не понятно, почему у лучших комментаторов Кэррола – прежде всего французских – так много оговорок и пустяковой критики в адрес Сильвии и Бруно – шедевра, в котором по сравнению с Алисой и Зазеркальем появляется целый ряд совершенно новых техник).

В-третьих, мы находим две серии предложений (или, точнее, одну серию предложений и одну серию «поглощений», или: одну серию чистых выражений и одну серию обозначений). Эти серии характеризуются большой несоразмерностью и регулируются эзотерическими словами. Но прежде всего надо усвоить, что эзотерические слова Кэррола относятся к совершенно разным типам. Первый тип образован взаимодействием слоговых элементов одного или нескольких предложений, следующих друг за другом. Например в Сильвии и Бруно (глава 1) слово «вашство» [ «y'reince» ] заменяет словосочетание Ваше королевское Высочество [ «Your royal Highness» ]. Цель такого сокращения в выделении глобального смысла всего предложения с тем, чтобы именовать последнее одним-единственным слогом – «Непроизносимым Монослогом», как говорит Кэррол. Мы уже встречали подобные приемы у Рабле и Свифта: например, слоговое удлинение за счет согласных или просто изъятие [гласного] звука, когда сохраняются только согласные (как если бы последние были пригодны именно для того, чтобы выражать смысл, а гласные служили бы лишь элементами обозначения)^[41]. Во всяком случае, эзотерические слова первого типа создают связность, некий синтез последовательности, налагаемый на отдельные серии.

Однако эзотерические слова, характерные для самого Кэррола, относятся к совершенно иному типу. Они относятся к синтезам сосуществования и нацелены на то, чтобы обеспечить конъюнкцию двух серий разнородных предложений или измерений предложения. (В общем-то, это одно и то же, так как всегда можно составить предложения одной серии так, что они будут воплощать одно измерение). Мы видели, что лучшим примером такого случая является слово Снарк: оно циркулирует в двух сериях оральности: поглощении и семиологичности, или в двух измерениях: денотативном и выразительном. Сильвия и Бруно дает и другие примеры: Флисс, плод без вкуса, он же Аззигумский Пудинг. Такое множество имен легко объяснить: ни одно из них не является циркулирующим словом как таковым; скорее, это имена, только обозначающие данное слово («как слово называется»). У циркулирующего слова как такового иная природа: в принципе, это пустое место, пустая полка, пустое слово. Сам Кэррол иногда советовал застенчивым людям оставлять в письмах некоторые слова пустыми. Следовательно, подобное слово «называется» именами, указывающими на исчезновение и смещение: Снарк невидим, Флисс – почти звукоподражание для чего-то исчезающего. Или иначе, такое слово наделяется совершенно неопределимыми именами: aliquid, это, то, вещица, уловка или «этот… как его бишь» (например, это в Мышиной истории или вещица в лавке Овцы). Наконец, такое слово вообще не имеет имени; точнее, его называет рефрен песни, проходящий через все ее куплеты и вынуждающий их коммуницировать. Или, как в песне Садовника, слово именуется заключительной фразой каждого куплета, которая и осуществляет коммуникацию между двумя типами предпосылок.

В-четвертых, мы находим крайне разветвленные серии, регулируемые словами-бумажниками и, если необходимо, задаваемые с помощью эзотерических слов предыдущего типа. Фактически, такие слова-бумажники сами выступают как эзотерические слова особого типа. Прежде всего они определяются тем, что сокращают несколько слов и сворачивают в себе несколько смыслов («злопасный» = злой + опасный). Проблема, однако, заключается в том, чтобы знать, когда слова-бумажники необходимы. Ведь слово-бумажник всегда можно подобрать, а при желании за таковое можно принять почти любое эзотерическое слово. На деле же, употребление слова-бумажника оправдано только тогда, когда оно выполняет специфическую функцию эзотерического слова, которое оно, как считается, обозначает. Так, например, эзотерическое слово с простой функцией сокращения [слов] внутри единичной серии (вашство) словом-бумажником не является. Другим примером может служить знаменитый Бармаглот, где множество слов, описывающих фантастическую зоологию, вовсе не обязательно принимать за слова-бумажники: например, toves [ шарьки ] (хорьки-ящерицы-штопоры), mimsy [ мюмзики ] (хрупкие-маленькие), raths [ зелюки ] (зеленые свиньи)^[42] и глагол outgribe [ пырялись ] (прыгать-нырять-вертеться^[43]. И последний пример: следует отметить, что эзотерическое слово, выступающее посредником двух разнородных серий, тоже не обязательно является словом-бумажником. Только что мы видели, что с функцией дуального опосредования вполне справляются и такие слова, как Флисс, вещица, это…

Тем не менее слова-бумажники могут появиться и в этих случаях. Снарк [Snark] – это слово-бумажник, обозначающее фантастическое составное животное: shark + snake, акула + змея. Но это все-таки вторичное, вспомогательное слово-бумажник, поскольку его содержание как таковое не совпадает с его функциями в качестве эзотерического слова… По содержанию оно указывает на составное животное, по функции же – коннотирует две разнородные серии, только одна из которых касается животного, пусть даже составного, а другая – бестелесного смысла. Следовательно, это слово выполняет свою функцию отнюдь не в качестве «бумажника». С другой стороны, Jabber-wacky [Бармаглот] – конечно же, фантастическое животное, но, одновременно, и слово-бумажник, содержание которого на этот раз совпадает с его функцией. Кэррол уверяет, что это слово сформировано из wooer или wocor, что означает «потомок» или «плод», и jabber, что выражает «возбужденный или долгий спор»^[44]. Таким образом, именно в качестве слова-бумажника «Бармаглот» коннотирует две серии, аналогичные сериям «Снарка»: серию съедобных и поддающихся обозначению объектов животного или растительного происхождения – и серию, в которой идет размножение слов и которая касается выражаемых смыслов. Конечно, бывают случаи, когда такие две серии могут коннотироваться иначе, и тогда нет ни повода, ни нужды прибегать к словам-бумажникам. Следовательно, определение слова-бумажника как сокращения нескольких слов и объединения нескольких смыслов является лишь номинальным.

Комментируя первое четверостишие «Бармаглота», Шалтай-Болтай приводит в качестве примеров слова-бумажники: slity («хливкие» = хлипкие-ловкие), mimsy («мюмзики» = хрупкие-маленькие)… Здесь наши трудности возрастают. Ясно, что в каждом таком случае имеется несколько сокращаемых слов и смыслов. Но эти элементы легко организуются в одну серию с тем, чтобы составить глобальный смысл. Поэтому остается не понятным, как отделить слово-бумажник от простого сокращения или от синтеза соединяющей [коннективной] последовательности. Конечно, можно ввести и вторую серию. Как пояснял сам Кэррол, возможности интерпретации бесконечны. Например, можно свести «Бармаглота» к схеме песни Садовника, где есть две серии – серия поддающихся обозначению объектов (съедобных животных) и серия объектов, несущих смысл (символических или функциональных существ типа «банковский служащий», «марка», «дилижанс» и даже «действие железной дороги», как в Снарке). Значит, с одной стороны, можно интерпретировать конец первого куплета как означающее одной части, в стиле Шалтая-Болтая: зеленые свиньи (ruths [ зелюки ]), далеко от дома (тоте = from home [ мова ]), прыгать-нырять-вертеться (outgrabe [ пыряться ]) Но можно интерпретировать и как означающее другой части: пошлины по льготному тарифу (rath = rate + rather [ зелюки ]) вдали от пункта назначения были слишком высоки (outgrabe [ пырялись ]). Но тогда не ясно, какая же интерпретация предпочтительнее и чем слова-бумажники отличаются от конъюнктивных синтезов сосуществования или от любых эзотерических слов, обеспечивающих координацию двух или более разнородных серий.

Решение этой проблемы Кэррол дал в предисловии к Охоте на Снарка. «Полагая, что Пистоль произносит хорошо известные слова – „Кто король? Говори, голодранец, или умри!“, – Справедливый Шеллоу, конечно, почувствовал, что это должен быть либо Вильям, либо Ричард, но он не мог решить кто. К тому же он не мог сказать сначала одно имя, потом другое. Нельзя ли как-то объединить их? Это лучше, чем умереть. И он с трудом выдохнул: „Рильям!“» Таким образом, по-видимому, слово-бумажник основано на строгом дизъюнктивном синтезе. Минуя особые случаи, мы открываем общий закон слова-бумажника, согласно которому мы всякий раз извлекаем из такого слова скрытую дизъюнкцию. Так, для слова «злопасный» (злой + опасный), «если вы склонны хоть чуть-чуть к „злой“, то вы скажете „злой-опасный“, если же хоть на волосок вы склоняетесь к „опасный“, вы скажете „опасный-злой“. Но если вы обладаете редчайшим даром – совершенно сбалансированным разумом, – то вы скажете „злопасный“». Итак, необходимая дизъюнкция – не между злым и опасным, ибо каждый их них может быть тем и другим сразу. Скорее, дизъюнкция присутствует между злой-и-опасный, с одной стороны, и опасный-и-злой, с другой. В этом смысле, функция слова-бумажника всегда состоит в ветвлении той серии, в которую оно вставлено. Вот почему оно никогда не существует в одиночестве. Оно намекает на другие слова-бумажники, предшествующие ему или следующие за ним и указывающие, что любая серия в принципе раздвоена и способна к дальнейшему раздвоению. Как хорошо сказал М. Ботюр: «Каждое из этих слов может действовать как переключатель. Мы можем двигаться от одного слова к другому множеством путей. А отсюда – идея книги, повествующей не просто одну историю, а целый океан историй»^[45]. Итак, теперь мы можем ответить на поставленный в начале вопрос: лишь тогда, когда эзотерическое слово задействовано не только ради коннотирования или координирования двух разнородных серий, а ради введения в них дизъюнкции, тогда слово-бумажник необходимо и оправданно. Именно в этом случае эзотерическое слово само «именуется», обозначается словом-бумажником. И вообще, эзотерическое слово сразу отсылает к пустому месту и к пассажиру без места. Итак, в произведениях Кэррола нужно различать три типа эзотерических слов: сокращающие слова, которые обеспечивают синтез последовательности в одной серии и соотнесены со слоговыми элементами предложения или последовательности предложений, чтобы выделить их составной смысл («коннекция»); циркулирующие слова, благодаря которым осуществляется синтез сосуществования и координации между двумя разнородными сериями, и которые непосредственно несут на себе относительный смысл этих серий («конъюнкция»); и дизъюнктивные слова или слова-бумажники, благодаря которым происходит бесконечное разветвление сосуществующих серий, и которые соотносятся одновременно со словами и со смыслом, со слоговыми и с семиологическими элементами («дизъюнкция»). Именно функция разветвления или дизъюнктивный синтез дают подлинное определение слову-бумажнику.

 

Восьмая серия: структура

 

Леви-Стросс сформулировал парадокс, аналогичный парадоксу Лакана, придав ему форму антиномии: даны две серии – одна означающая, другая означаемая; первая представляет избыток, вторая – недостаток. Посредством таких избытка и недостатка серии соотносятся и отсылают друг к другу, оставаясь в вечном неравновесии и непрестанном несовпадении-смещении. Как говорит герой Космоса, всегда слишком много означающих знаков. Изначальное означающее принадлежит порядку языка.

Каким бы образом язык ни был дан, элементы языка должны обретаться все вместе, все сразу, так как они не существуют независимо от их возможных дифференциальных связей. Но означаемое вообще принадлежит к порядку познаваемого, а познавание подчиняется закону поступательного движения, перехода с уровня на уровень – когда уровни надстраиваются друг над другом. И какого бы уровня охвата целого ни достигало знание, оно остается лишь приближением к реальной тотальности языка и речи. Означающие серии образуют предварительную целостность [тотальность], тогда как означаемые серии составляют производные целостности. «Все в универсуме означено до того, как мы научились познавать означенное… Человек – с тех пор, как появился в этом мире, – получил в свое распоряжение всю полноту означающего, которым он отгорожен от означаемого, причем о последнем можно что-либо узнать только в этом качестве. Между означающим и означаемым всегда остается несоответствие»^[46].

Этот парадокс можно назвать парадоксом Робинзона. Ясно, что на необитаемом острове Робинзон мог воссоздать аналог общественной жизни только подчинив себя – сразу и всем – взаимосвязанным правилам и законам, пусть даже их не к чему было применять. Напротив, завоевание природы идет поступательно, отдельными этапами, шаг за шагом. Любое общество, каким бы оно ни было, представлено всеми своими законами сразу – юридическими, религиозными, политическими, экономическими, законами, регулирующими любовь и труд, деторождение и брак, рабство и свободу, жизнь и смерть. Но завоевание природы, без которого общество не может существовать, развивается постепенно – от овладения одним источником энергии или объектом труда к овладению другим. Вот почему закон обладает силой еще до того, как известен объект его приложения, и даже при том, что этот объект, возможно, никогда не будет познан. Именно такое неравновесие делает возможными революции. Дело вовсе не в том, что революции вызываются техническим прогрессом. Их возможность определена этим межсериальным зазором – зазором, провоцирующим перестройку экономического и политического целого в соответствии с положением дел в тех или иных областях технического прогресса. Следовательно, есть две ошибки, которые по сути представляют собой одно и то же: ошибка реформизма или технократии, которые нацелены на последовательную и частичную реорганизацию социальных отношений согласно ритму технических достижений; и ошибка тоталитаризма, стремящегося подчинить тотальному охвату все, что вообще поддается означению и познанию, согласно ритму того социального целого, что существует на данный момент. Вот почему технократ – естественный друг диктатора: компьютеры и диктатура. Но революционность живет в зазоре, который отделяет технический прогресс от социального целого и который вписывает сюда свою мечту о перманентной революции. А значит, эта мечта и есть само действие, сама реальность; это реальная угроза всякому установившемуся порядку. Она принимает за осуществимое наяву все то, о чем грезит.

Вернемся к парадоксу Леви-Стросса: даны две серии – означающая и означаемая; имеется естественный избыток означающей серии и естественный недостаток означаемой серии. При этом обязательно есть плавающее означающее, которое порабощает любую конечную мысль, но также открывает путь для любого искусства, поэзии, мифологических и эстетических изобретений. Хотелось бы добавить, что это же сулит и всякие революции. А на другой стороне имеется некий вид утопленного означаемого, которое хотя и задается означающим, «но при этом не познается», не определяется и не реализуется. Именно так Леви-Стресс предлагает интерпретировать слова: «ерунда» или «как его, бишь», «нечто», aliquid, а также знаменитое мана (или, опять же, это). Мы имеем здесь дело со значимостью, «лишенной самой по себе смысла и, следовательно, способной принять на себя любой смысл, то есть со значимостью, чья уникальная функция заключается в заполнении зазора между означающим и означаемым». «Это символическая значимость нуля, то есть, знака, которым помечена необходимость символического содержания, дополнительного к тому содержанию, что уже наполняет означаемое, но которое при том может принять какое угодно значение, лишь бы последнее находилось в доступном резерве…» Важно понять, что эти две серии маркированы – одна посредством недостатка, другая посредством избытка – и что эти характеристики могут меняться местами без того, однако, чтобы между сериями когда-либо установилось равновесие. То, что в избытке в означающей серии, – это буквально пустая клетка, постоянно перемещающееся место без пассажира. То, чего недостает в означаемой серии, – это нечто сверхштатное, не имеющее собственного местоположения: неизвестное, вечный пассажир без места, или нечто всегда смещенное. Это две стороны одного и того же – две неравные стороны, благодаря которым серии коммуницируют, не утрачивая своего различия. В этом и состоит приключение в лавке Овцы, а также история, повествуемая эзотерическими словами.

Итак, мы можем определить некоторые минимальные условия структуры вообще: 1) Здесь должны быть по крайней мере две разнородные серии, одна из которых определяется как «означающая», а другая – как «означаемая» (одной серии никогда не достаточно для создания структуры). 2) Каждая из серий задается терминами, существующими только посредством отношений, поддерживаемых между ними. Таким отношениям – или, вернее, их значимости – соответствуют особые события, а именно, сингулярности, которые можно выделить внутри структуры. Это очень напоминает дифференциальное исчисление, где распределение сингулярных точек соответствует значимости дифференциальных отношений^[47]. Например, дифференциальные отношения между фонемами указывают на сингулярности в языке, в «окрестности» которых формируются звуковые и сигнификативные характеристики языка. Более того, сингулярности, относящиеся к одной серии, по-видимому, сложным образом определяют термины другой серии. Как бы то ни было, структура включает в себя два распределения сингулярных точек, соответствующих [обеим] базовым сериям. Поэтому, было бы неточно противопоставлять структуру и событие: структура включает в себя свод идеальных событий как собственную внутреннюю историю (например, если серия включает в себя «персонажей», то это история, которая соединяет все сингулярные точки, соответствующие взаимным положениям персонажей в этих двух сериях). 3) Две разнородные серии сходятся к парадоксальному элементу, выступающему в качестве их «различителя». В этом состоит принцип эмиссии сингулярностей. Данный элемент принадлежит не какой-то одной серии, а, скорее, обеим сразу. Он непрестанно циркулирует по ним. Следовательно, он обладает свойством не совпадать с самим собой, «отсутствовать на собственном месте», не иметь самотождественности, самоподобия и саморавновесия. В одной серии он появляется как избыток, но только при условии, что в то же самое время в другой серии он проявляется как недостаток. Но если он – избыток в одной серии, то только как пустое место. А если он – недостаток в другой серии, то только как сверхштатная пешка или пассажир без купе. Он разом – и слово, и объект: эзотерическое слово и экзотерический объект.

Этот элемент выполняет функцию соединения двух серий – одной с другой, функцию их взаимного отображения друг в друге; он обеспечивает их коммуникацию, сосуществование и ветвление. А кроме того, он выполняет функцию объединения сингулярностей, соответствующих двум сериям, в «истории с узелками» – функцию, обеспечивающую переход от одного распределения сингулярностей к другому. Короче, данный элемент осуществляет распределение сингулярных точек; определяет в качестве означающей ту серию, где он появляется как избыток, а в качестве означаемой, соответственно, ту, где он появляется как недостаток; и главное, обеспечивает при этом наделение смыслом как означающей, так и означаемой серии. Ибо смысл не следует смешивать с сигнификацией. Скорее, это атрибут, который определяет означающее и означаемое как таковые. Отсюда можно сделать вывод, что не бывает структуры без серий, без отношений между терминами каждой серии и без сингулярных точек, соответствующих этим отношениям. Более того, можно сделать вывод, что не существует структуры без пустого места, приводящего все в движение.